Эдвард Олби - Все кончено Страница 4

Сын (рассеянно). Гм… Я так и думал.

Любовница (догадывается о чем-то). Да, конечно.

Сиделка (более легким тоном). Что-нибудь в этом духе. Ведь если у вас рак, и вы к тому же настоящий медик и можете оценить свои шансы, и боль… что вам еще остается, как не купить себе место на корабле, который должен столкнуться с айсбергом и затонуть?

Сын (озадаченно). Так, значит, он не погиб на «Титанике»?

Сиделка. Нет. Он отправился в штат Мэн, в свой охотничий домик, и удил там рыбу… с неделю. Потом он покончил с собой.

Жена. А история с кораблем…

Сиделка. …была выдумана. Пущена женой с одобрения любовницы, благо «Титаник» в это же время действительно затонул. Тогда, конечно, никто в нее не поверил. Некрологи были написаны честно. Тогда это был только эвфемизм, ну а со временем стало считаться правдой.

Жена. Бедная женщина.

Любовница. Бедные женщины.

Жена. Я и не знала, что у него была любовница. А кто же была его любовница?

Сиделка (небрежно). Я.

Жена. Господи! Но ведь вы… немолоды, не так ли?

Сиделка. Да. Очень немолода.

Жена (после короткой паузы). Вот уж не думала. Мы так… привыкли к вам. Я не верю ни слову из того, что вы нам рассказали.

Сиделка (пожимает плечами). Мне все равно. (Возвращается к своему месту у постели.)

Пауза.

Врач. Видите ли…

Любовница (с досадой). Вечно вы это говорите!

Жена (неуверенно, но с интересом). Разве?

Врач. Видите ли, я свое отработал, с избытком, по тюрьмам, когда был молодым. Сразу после ординатуры; я хотел помогать людям.

Жена. Мы об этом ничего не знали.

Любовница. Ничего.

Врач. Не знали? (Усмехаясь, пожимает плечами.) Это было давно — еще до того, как мы обратились к Новому завету, или, скорее, к нашему толкованию Нового завета. Тогда за убийство полагалась смерть — быстрая, хоть, правда, и не благопристойная. Впрочем, что говорить о благопристойности, если потом людей стали сжигать живьем — и это считалось благопристойным. Мы все тогда были ветхозаветными евреями и все еще остаемся ими, нас двести миллионов, но считая детей, ибо мы все еще верим в то, чему уже давно не следуем… Да, быстрая смерть… если… если правосудие было к ним милосердно, ибо этим и отличаемся мы, служители медицины, от судей — мы не торопимся. Но я был с ними, при них; помогал им получить в последний раз то, что им хотелось. Я по своей воле приходил к ним, а они сидели поодиночке в камерах смертников; некоторые в последние недели обращались к богу, или отдавались во власть страха, или впадали в оцепенение. Некоторые, но не все…

Жена (снова о своем). Какой я была девочкой, когда он ко мне пришел.

Врач. Видите ли…

Жена. Видите ли? (С коротким смешком.) Никто не слушает.

Врач. Мне… восемьдесят шесть лет… а это, как заявил мне мой внук… или это был мой внучатый племянник? Я их всех путаю. (Доверительно.) Все они на одно лицо — и у всех длинные волосы, словно парики… так мне, признаться, кажется, хоть я и знаю, что это неверно… (не без вожделения)… длинные, красивые, до самых плеч… А на концах загибаются… светлые волосы… словно у рыцарей. Так вот, они как-то сказали… вернее, один из них сказал… (Негромко, но с ударением.) «Восемьдесят шесть! Значит, каюк!» Конечно, я знал, что это означает, но не подал виду, а только спросил, о чем это они. «Восемьдесят шесть — и каюк!» Разве я… И вдруг я понял. Я понял, что мне хочется прижаться к этим светлым волосам губами…

Сын (напряженно, настойчиво). Я вас не понимаю!

Врач. Я только продолжаю свою прежнюю мысль… Всех нас влечет… (улыбаясь краешком рта)… источник, в котором мы погибаем. Внезапно я возлюбил своих палачей… не буквально, конечно, но мне захотелось прижаться к ним… обнять их, ибо мы ищем тепла и даже любви тех, кто говорит нам, что мы должны умереть, что подошел наш срок.

Любовница (после паузы). А я верю, что надо убивать. В НЕКОТОРЫХ случаях, НЕКОТОРЫХ людей.

Жена. Ну, КОНЕЧНО, была бы теория, за практикой дело не станет.

Друг (спокойно, но с отвращением). В это НЕЛЬЗЯ верить.

Жена. Разве? А ты забыл про свою жену?

Друг (потрясен ее словами, однако отвечает мягко). Как ты можешь? Я ее не убивал.

Жена. Всего лишь… развелся с ней. Ведь не мы ее прикончили… нашим поздним… летним союзом. Были и другие. Наше взаимное сострадание тогда у озера… это не оно отшвырнуло неуравновешенную женщину, которая еще могла печь хлеб и принимать гостей, во мрак животного состояния. Нет, дорогой, то, что мы спали друг с другом, так это теперь называется, было бы еще ничего. Развод. Боязнь ОДИНОЧЕСТВА. Так что не говори МНЕ, что ты не признаешь убийства. Ты его признаешь. И я тоже. (Показывает на Любовницу.) И она. И высказывает это прямо.

Сын (не двигаясь). Я ХОЧУ ПОГОВОРИТЬ С НИМ.

Друг (Жене. Тихо, но напряженно). Ты же сама говорила, что она сумасшедшая. Вы все это говорили.

Жена (рассеянно, словно во сне). Разве? Возможно, я хотела сказать, что она близка к сумасшествию. (Загадочная улыбка.) Возможно, как и все остальные. (Сыну.) Так поговори с ним. Можешь начинать каждую свою фразу словами: «В первый и последний раз». И он по крайней мере не будет возражать. Впрочем, я бы не советовала. (Сухо.) Расплачешься. Чувств у тебя так немного, что не стоит их растрачивать.

Сын (матери, сдерживая бессильный гнев). Но он умирает.

Жена (печально, успокаивая, объясняя). Я ЗНАЮ.

Друг (говорит негромко, словно про себя). Ее болезнь прогрессировала, я ведь спрашивал. Конечно, буйное состояние было временным. (Жене.) Я ее видел два месяца назад.

Любовница (заметив, что Жена не слушает). Да?

Друг (продолжает). Я вышел из клуба и как раз садился в машину, в эту минуту рядом остановилась другая, и кто-то сказал — спокойно так, с расстановкой: «Вот так встреча!» Я узнал этот голос, повернулся — за рулем сидела ее сестра, а рядом, на месте «смертников», как его называют, еще какая-то женщина. «Ну и ну!» — говорит она все так же с расстановкой, и я тут же, еще не поглядев, понял, что сзади сидит моя жена, моя бывшая жена, а женщина спереди — это санитарка или сиделка из больницы, только, конечно, не в халате. «Кого я вижу!» — говорит так весело, и на губах застыла улыбка, а глаза сумасшедшие, безумнее, чем у моей жены в самые худшие времена, хоть она и в здравом уме. Санитарка курила, это я помню. Конечно, я посмотрел и увидел ее на заднем сиденье с той стороны у окна, завернутую, словно в кокон, в мех, только шея торчит. И какая она была в нем маленькая! «Ты посмотри только, кто тут!» — сказала ее сестра. На этот раз она обращалась к НЕЙ, но голову повернула, чтобы видеть ее лицо и мое тоже. Стекла были опущены, и я оперся руками о подоконник — или как это называется в машинах? — и наклонился. «Здравствуй, — говорю, — как поживаешь?» Если бы она засмеялась мне в лицо, или завизжала, или набросилась на меня с кулаками, я бы совсем не удивился. Но она улыбнулась, погладила мех у своего лица тыльной стороной руки. Голос у нее был спокойный и удивительно раскованный. «У нас хорошо, — сказала она. — А у вас как?» Я не ответил. Я чувствовал на себе ее взгляд и взгляд сестры. Санитарка не оборачивалась, глядела прямо вперед и курила. А она продолжала: «Мне было бы так приятно тебе сказать: нагнись поближе, я хочу шепнуть тебе кое-что. Я бы обняла тебя за шею и сказала бы тихо: помоги мне. Или потерлась бы губами о твое ухо, как ты любишь, а потом впилась бы зубами и держала бы, а ты бы вырывался, обливаясь кровью». Это было сказано так… объективно и беззлобно. Я стоял не шелохнувшись. Однако санитарка, я помню, обернулась. «Но я не могу этого сделать, — сказала жена, как мне показалось, с печалью. — И знаешь почему?» «Нет, не знаю». — «Потому, — сказала она, — что у тебя из уха торчит мышиный хвост и задние лапки. Мышь, видно, глубоко уже вгрызлась». Я не пошевелился и не снял пальцев со стекла. Возможно, я искал какой-то ответ, но что тут можно ответить? Тогда ее сестра дала полный газ — она, должно быть, не выключала мотор. «Что ж, приятно было тебя повидать», — сказала она мне все с той же мрачной усмешкой, а глаза — такие же сумасшедшие. Выехала задним ходом, развернулась, переключила скорость и умчалась. А мне врезалось в память — не мышь, и не жена, и даже не я сам, — а как брякал о руль ее браслет, массивная золотая цепь с плоским диском, на котором выбито ее имя. Только одно — как брякала эта цепь, когда она переключала скорость.