Илья Щербинин - Старый Тогур. Повесть о соскользнувшем селе Страница 4

Соберутся старики да мужики во дворе бабки Агафьиного дома, раскурят трубку мира, и давай браниться: есть другая жизнь во вселенной, или нет другой жизни во вселенной. Переругаются, перессорятся и разойдутся, матеря всех чертей, каких знают. А бабки лишь смеются вслед. Знают ведь, что завтра рано утром, когда еще хозяйки не встали коров доить, пойдет дед Тихон к деду Матвею, просить прощения; Пашка Митрохин схватит бутылку выгнанной к яблочному спасу самогонки, побежит собирать и опохмелять, пивших вчера с перебранки дедов; а древний Пётр, даже и не вспомнит, что вчера клялся застрелить Силантия Митрохина. Вот помирятся все и дружно погонят коров на пастбище, а вечером все сначала. Стоял горячий август.

Поздним вечером мальчишки, кто посмелей да постарше, оставались гулять на улице без родителей. Выберут уголок по укромней, подальше от дворов, где собирались в это время взрослые, сядут на какую-нибудь лавку, задерут голову вверх и ловят звезды. Один увидит, как звезда падает, кричит: «Звезда! А!», – и тычет пальцами в усыпанный бриллиантами лоскут звездного неба.

– Где?– спросят остальные.

– Да вот же, вот! Летит!…Смотрите, летит!

– Где?

– Вон!

Но только одна пара глаз видела, как секунду назад из этого звездного покрывала упала слезинка на вечную матушку землю, растаяв в ее теплых радушных объятьях.

– Здорово, – скажет кто-то, и снова глазами в небо ловить счастье. Стоял горячий август…

Душным днем, когда воздух накалён до предела и чувствуется приближение грозы, деревенские мальчишки бегут босиком наперегонки до Волокового озера. Только пятки сверкают над раскаленным асфальтом. Добегут, и, не снимая одежды, ныряют в его горячие воды. Прыгают, играют в чехарду, в салки, да во всякие другие игры, в которых взрослым и не разобраться. Кто попроворнее, да побыстрее занимают плоты и понтоны и начинают с них крутить перед девчонками фигуры «высшего водного пилотажа». Те, кто повзрослей, учат плавать малышей: посадят шестилетнего крепыша на плот, отвезут подальше от берега, где он ногами не сможет за землю уцепиться,, и сбрасывают в озеро. Дети хоть и боятся, но соглашаются, а как тут не согласишься, когда на тебя пол деревни смотрит, стыдно ведь будет, потом своим друзьям в глаза смотреть. Радуется детвора, но только ударит гром в небе о свои бубенцы, пойдет поливать дождем весельчаков, пулей вылетят из озера, и босиком, по мокрому асфальту пойдут домой.

Стоял горячий август…

Покосникам и работать в удовольствие: работа то туда, то сюда, катается передними яблочком, на блюдечке с золотой каёмочкой. Одни косят, другие веники ломают; потом другие косят, третьи травы лечебные собирают. А дети, они и есть дети. Хоть покос, хоть не покос, где бы чего интересное найти, да как бы куда забраться. Поработает Сашка, Пашки Митрохина сын, час, два – устанет. А как устанет, сядет отдохнуть, а как отдыхать, так на луг пойдет бабочек ловить, или уток на ближайшем озере смотреть.

Пока бежит до озера, мечтает: «Вот найду уток, скажу папе, папа обрадуется и даст мне ружье в утку стрельнуть…» А сам – прибежит на озеро, увидит утку, сядет и смотрит. Так и сидит, пока кто-нибудь из покосников, потеряв ребенка, не будет кликать его. Сашке и идти то неохота, да только вот утка, услышав голос, улетела непонятно куда. «Красивая…» – думает Саша, бежит на стан и весь день не разговаривает с тем, кто спугнул утку.

А вечером, забирается к отцу на стог и ложится рядом, звезды ловит: «Наловлю, завтра ребятам расскажу, вот завидно будет». Так и засыпает. А отец бережно снимет его со стога и отнесет в балок на стане.

Стоял горячий август…

Комара да гнуса всякого под вечер много. Жужжат, собираются мошки, комары да слепни в стаи и нападают на незащищенных людей, да только деревенским все равно, привыкли. Чуть только ветер или дождь, детвора валом валила на улицу.

Августовские дожди и те теплые. Ровно ложатся на землю из черных кудрявых грозных тучек, искрящихся тонкими молниями. Редкие дожди этого августа были сильные, проливные, точно плачет небо по большому горю, а может и правда плачет: за душу сиротскую…

Стоял горячий август…

II

Сашка Митрохин с детства был отцовским ребенком, рос без матери. Растил его отец во всей строгости христианского воспитания, так как сам был человеком набожным. В шесть лет парня отдал в школу, смотреть за ним было некому, да и Сашка сам хотел учиться.

Целый год корпел Сашка над Букварем и Арифметикой, писать да читать учился. Жутко ему это нравилось, но еще больше нравилось с отцом в лес за грибами да за ягодами ходить. Это для папы тайга, как тайга, а для Сашки с его росточком, это был настоящий дремучий лес. Чудилось ему, будто за корягой спрятался леший и звал его в свое лесное царство, казалось что в болоте кто-то надрывно плачет, а стоило только потерять из виду отца мерещилось словно все деревья вокруг бегают и смеются, но все это отступало, стоило ему вдохнуть всей грудью свежий лесной воздух. Хорошо было в лесу, Сибирью пахло. А может и не Сибирью, просто пахло чем-то особым, но Сашка еще не знал, как пахнет свобода и воля, и потому называл это просто – Сибирью, могущественным и необъятным для него словом.

Весь июль хозяйничал Сашка в огороде, урожай готовил, а начале августа взял его отец на покос, на Верхнее озеро, мужикам помогать. Пашка конечно понимал, что из сына покосника никакого, а взял его, чтобы он был на глазах, да и отдохнул от огорода. Сашка же ходил, задрав нос, и говорил мальчишкам, мол, без него мужики не справляются, и он, Сашка, поедет им помогать сено косить. Хоть толком он пока еще не знал, как это делается.

Разбудил Пашка сына на рассвете, когда пропели первые деревенские петухи:

– Вставай, Саш, ехать пора.

– Я сейчас, пап, – отвечал спросонья Саша и переваливался на другой бок.

– Давай, давай, скоро дед Силантий за нами подъедет.

Нехотя выбирался Саша из своей теплой постели, и еле продрав глаза, шел умываться. Кое-как выпивал стакан горячего чая. К тому времени, как он выходил на улицу, отец уже заканчивал грузить их пожитки. Он забирался в телегу и снова засыпал.

Солнце было уже высоко, когда они добрались до места. Еще издали, завидев стан, Сашка встал на ноги и, качаясь, пытался рассмотреть знакомых: вон дед Матвей деловито колдует над костерком, а Васька, папин брат, куда-то пошел с ружьем и пегой спаниелихой Бертой, верно на озеро уток бить. А вот третьего, немного страшного, косматого мужика Сашка видел впервые, это был Кирюха из Озерного, младший сын деда Матвея.

Дед Силантий не стал подводить кобылу слишком близко, а привязал её к дереву, одиноко стоящему в поле, недалеко от стана. Недолго думая, Сашка спрыгнул с телеги, схватил мешок с палаткой, который был с него ростом, взвалил его на спину и понес.

– Куда ты? – изумился Силантий,– обожди, я помогу.

– Не тронь, – сказал Паша,– ничего с ним не будет, пусть учится, мужиком вырастет.

– Ну, ты, Паша, даешь – хмыкнул Силантий,– ты уж не гоняй его сильно, мал еще.

– Ничего, мой отец меня так учил, и я его так же буду, чтоб толковым вырос.

– Ну, как знаешь.

Паша с Силантием взяли по два мешка и пошли следом. Подходят, а Сашки нигде не видно.

– А где сын-то мой? – спросил Паша

– Муравейчик-то, который мешок тащил?

– Ну

– Вон, уже в реку блесёнку бросил, – усмехнулся Матвей и добавил, – правильный мужик растет, мне-то уж поверь, я сам двоих вырастил.

– Папа! Папа! – раздался с реки Сашкин голос – Папа смотри!

Паша встал на яр и посмотрел на берег: Сашка держал на леске щуку в половину себя ростом, а та вся извивалась, пытаясь слететь с крючка.

– Молодец! Только смотри, не упусти, – улыбнулся отец

Не успел он это сказать, как щука сорвалась и прыгнула в воду, а Сашка, не удержав равновесие, полетел за ней. Упал, и тут же пулей выскочил на берег, точно ничего и не было. Мужики дружно разразились хохотом.

– Ну что? Искупался, Муравейчик? – крикнул дед Матвей, – иди к огню, погрейся, да чаю со смородяжника попей.

Пока сушились Сашкины вещи, он, хлюпая носом пил горячий чай, и слушал байки, которые травил мужикам, уже с утра заквасившийся Матвей.

– Выхожу я, значит, на дорогу, снег скрипит под снегоступами, а вокруг ни звука. «Странно», – думаю я. Остановился и прислушался : тихо. Не по себе мне стало, ох не по себе. И я медленно, да спокойно, чтобы лишний раз не шуметь, начал выбираться из леса. Прошел всего ничего, и тут на меня прямо из—за кедры большая медведица выходит. Встала посреди дороги, воздух нюхает, и хвала богу, что ветер дул от неё ко мне, а не наоборот, а то не сидел бы я сейчас здесь. Пока она голову вверх подняла, я медленно потянул ружье к себе; раз, а патронов нет, извел все на мелочевку всякую.