Сергей Могилевцев - Блистательный недоносок Страница 4

Некоторое время удрученно молчит. Входит Н е д о н о с о к.

А р к а д и й. Привет, Недоносок!

Н е д о н о с о к. Привет, Крапива! (Вынимает из сумки припасы, расставляет на столе, наливает в стаканы вино. А р к а д и ю.) Давай, Крапива, выпьем, се­годня был хороший день, и неизвестно еще, что будет завтра, так что давай ловить миг удачи! (Поднимает вверх стакан.) За тебя, Крапива, за твое приобще­ние к миру московских бомжей!

А р к а д и й(поднимает в ответ свой стакан). За тебя, Недоносок, и за удачу, которая сегодня есть, а зав­тра может исчезнуть, как исчезает все в этой жизни!

Чокаются, пьют, некоторое время молча едят.

А р к а д и й. Расскажи мне, Недоносок, откуда ты получил такое странное имя? Если, разумеется, это не очень большой секрет, и ты не прячешь его от своих това­рищей по несчастью?

Н е д о н о с о к(смеется, откидывается на стуле, или на каком-то подобии стула). О нет, это, разумеется, не секрет, и о нем знают все, кроме тебя, Крапива. Недоноском меня прозвали из-за того, что я действи­тельно недоношенный, и родился семимесячным потому, что мою матушку, царство ей покойной, небес­ное (крестится), кто-то по глупости испугал. Но зна­ешь, Крапива, родиться семимесячным гораздо лучше, чем восьмимесячным. Восьмимесячные живут очень не­долго, а у семимесячных шанс дожить до седин и до солидных годов гораздо больше, и многие этим шансом успешно пользуются!

А р к а д и й. Вот оно что! Все, оказывается, очень про­сто. Ну, а приставку «Блистательный» ты за какие подвиги к своему имени получил?

Н е д о н о с о к. А приставку «Блистательный», Крапива, я получил к своему имени уже гораздо позже, после того, как стал поэтом, переехал в Москву и издал здесь свою первую, а также и последнюю, книгу сти­хов.

А р к а д и й(удивленно). Ты был поэтом и издал в Москве свою первую книжку стихов?

Н е д о н о с о к(продолжая закусывать). А что тут странного? Многие люди приезжают в Москву и изда­ют здесь свои первые книги стихов. Пробиться в Москве вообще гораздо проще, чем в провинции. Москва – открытый город, это блистательный мегаполис, и во­обще вселенная духа, здесь происходят стремительные взлеты и не менее стремительные падения вниз, здесь делаются состояния и имена, пишутся романы и стихи, ставятся блистательные спектакли и совершаются гну­сные преступления. Здесь можно все получить и все потерять, и я, как видишь, тоже испил до конца эту сладкую чашу соблазна!

А р к а д и й(заинтригованно). Ну а потом, что было по­том? После того, как ты издал свою первую книгу стихов. Тебя заметили, ты стал известен? Тебя приг­лашали на какие-то презентации и вечера?

Н е д о н о с о к(грустно улыбаясь). Что стало потом? Потом, Крапива, произошло то, что происходило до меня уже не с одним поэтом, – я испугался. Я испугался своих несовершенных стихов, я испугался большого пространства, яркого света пюпитров и люстр, который вдруг осветил меня всего, с головы до ног, со всем моим несовершенством и самомнением. Со всем моим блистательным несовершенством и блистательными, очевидно, блестками таланта, который во мне был и никуда не ушел, и который как раз и дал мне при­ставку к моему первому прозвищу.

А р к а д и й. Ты испугался собственных стихов? Их воз­можного несовершенства и незаконченности? Да, я го­тов допустить, что так может быть, что люди дейст­вительно страшатся того, что родилось в их душе. И что же ты сделал после этого?

Н е д о н о с о к(грустно улыбаясь). После этого? После этого я утопил свои стихи в ближайшем пруду.

А р к а д и й. Ты утопил в пруду собственные стихи?

Н е д о н о с о к. Да, Крапива, я поступил именно так. Их было очень много, не меньше пятидесяти пачек, и я утопил их все до одной, методично, со слезами на глазах, с судорожными всхлипываниями и с осознанием того, что топлю в пруду собственное творение, свое родное дитя, которое сам же взрастил и взлелеял, сам дал жизнь, а теперь эту дарованную жизнь отни­маю. Я смотрел на свои пачки стихов, которые не хо­тели тонуть, которые плавали посередине пруда, а на них садились лягушки и утки и лили вместе со мной горькие слезы. Но я был упорен и беспощаден, я на­шел на берегу какую-то длинную палку, и методично, одну за одной, пустил на дно все злополучные пачки стихов, и к тому времени, когда они наконец-то ушли на дно, я действительно стал Поэтом. Поэтом с бо­льшой буквы, которому не страшно уже ничего. За мо­ими подвигами у пруда наблюдали собаки, дети и бом­жи. Последние отвели меня, полубольного и полубезум­ного, в эти подземные катакомбы, и дали мне мое ны­нешнее имя, то есть Блистательный Недоносок. Наверное, я и есть на самом деле такой, то есть гений и ничтожество одновременно, но это все временно, до тех пор, пока я не закончу писать новую книгу сти­хов, и не выйду наверх, чтобы снова издать ее, и на­чать все сначала.

А р к а д и й. Ты продолжаешь писать стихи? А не прочитаешь ли мне что-нибудь из вновь написанного?

Н е д о н о с о к. Пожалуйста, Крапива, я охотно сделаю это! (Читает.)

Эх, Рассея моя, Рассея,Ненаглядная сторона,Я тебя до поры засеял,И собрал урожай сполна.

Я ходил по тебе до срока,Я лежал на твоих боках,Не давал никаких зароков,Уходил, не сказав «Пока!».

Погуляли с тобой мы вволю,Погуляли с тобой мы всласть,Пронеслись по лихому полю,Подержали за вымя власть.

Озверевши от злой работы,Ухватив коней под уздцы,И давясь от припадков рвоты,Мы сосали твои сосцы.

Эх, Рассея моя, Рассея,Потому я такой больной,Что давно уже все посеял,И ушел другой стороной.

Ты бросала нас всех в атакиНа последний немецкий дзот,И лизали мы, как собаки,Твои руки и твой живот.

Ну так вой же, как эта сука,Ощенившись в который раз,Как последняя сладкая мука,Зачарованный вечный Спас.

Брось скулить, и давайте выпьемЗа озера и эту синь,И надрывной болотной выпьюБудем на небо голосить.

Эх, Рассея моя, Рассея,Неба синь и звериный вой.Оттого я не жну, не сею,Что навеки пленен тобой.

Пауза.

А р к а д и й(восхищенно). Вот это да! А можешь еще?

Н е д о н о с о к. Могу и еще. Охотно продолжу! (Читает.)

Трогай, ямщик, уже кони заждались,Утренний свет уже манит в полет,Все опоздавшие сзади остались,И за тобою никто не придет.

Ты теперь волен скитаться, как птица,Ты теперь волен сквозь небо лететь,Пусть ослепительно вспыхнет зарница,Пусть оглушительно щелкает плеть.

Плакать не надо и требовать сдачи,Жалкой полушки не стоит жалеть,Не вспоминай про былые удачи,Не вороши потускневшую медь.

Так подними же повыше ладони,Пусть подбородок не чувствует дрожь,В звездном полете распластались кони,То, что прошло, ты опять не итожь.

Вот и свершилось все так, как хотелось,Вот и пришло все к простому концу,Знать, не терпелось тебе, не терпелосьС Богом столкнуться лицом да к лицу.

Так погоняй же покруче, служивый,Что наши кони и наши года!Прошлой дорогой, нелепой и лживой,Ты не поедешь уже никогда.

Пауза.

А р к а д и й (восхищенно). Обалдеть можно! Ты действи­тельно Блистательный Недоносок, и это самое верное прозвище изо всех, что я когда-либо слышал! Прошу тебя, почитай мне еще!

Н е д о н о с о к. Ну что же, могу и еще, тем более, что товарищи пока не пришли, и не будут смеяться над моим скромным творчеством! (Читает.)

Париж ушел, и больше не вернется,Над ним горит уставшая звезда.Он был таким, как в песенке поется:«Уехал ты, как видно, навсегда!»

Ты был моим прощальным поцелуем,Ты был моей пещерой тайных грез,И я, свиданьем сладостным волнуем,Хотел тебя надолго и всерьез.

Но, видно, нам не суждено проститься,Поскольку мы не встретились опять,А потому давайте веселиться,И пить за то, что нужно оставлять.

За блеск свечей и Эйфелеву башню,За парижанок, трахнутых другим,За утра стон, и за глоток вчерашний,И за мечты, истаявшие в дым.

За твой уход и за мою потерю,За то, что надо трезво принимать,За то, что я тебе давно не верю,А за одно уж за едрёну мать.

Прощай, Париж, ты был моим кумиром,И не моя беда, что ты пропал,Пускай дрожит над изумленным миромТвоей улыбки пепельный оскал.

Париж ушел, и больше не вернется,Над ним горит уставшая звезда.Он был таким, как в песенке поется:«Уехал ты, как видно, навсегда!»

Пауза.