Людмила Бояджиева - Изображая Обломова Страница 4

КАРТИНА 4

На площадь подтягиваются люди с плакатами и знаменами, возглавляемые Активистом. С собой несут ящики для мгновенного сооружения трибуны. Привычно действуя, сооружают за диваном помост.

Активист докладывает Начальнику: — Наш городской актив поднят по тревоге. Вот, Семен Никонорыч, 12 душ, успели сорганизоваться в порядке аврала. Вы ж не предупредили. Хорошо, инвалид второй группы Сидоров пораньше вышел в магазин на колбасу смотреть. Заметил митинг. Так уж людей не обидьте. Как всегда — по стольнику за участие. Кто со своим агитинвентарем — по 150.

У пожилой активистки (она же Бабка) плакат «Деловому человеку — курс в новое будущее. (Приписано фломастером: Голосуй за Штольца!)

Начальник к Бабке: — Какого такого, мамаша, нового курса?

Бабка: — Ну, какой уж сегодня есть, сынок. Не переписывать же каждый раз. Курс на светлое будущее, он всегда будет правильный, хошь при царе, хошь сейчас. Потому как прогресс, он и есть — прогресс!

Гражданин с плакатом: «Вперед к победе российской экономики!», прорывается на «трибуну», пламенно произносит в камеру:

— Обломов бессмертен! Обломов — буревестник экономических сдвигов. Вот он лежал, лежал, никому не жаловался, не пил, не бил, интервью разоблачительных прессе не давал, а крепостное право взяли — да и отменили! А у нас теперь что? И ропщут, и ропщут… А кто антиобщественный элемент — те даже пьют и убивают. В то время как порядочные люди в стороночке отдыхают. Отдых он что? Когда от пакостей, кляуз и противозаконных действий — очень даже позитивный процесс! Народ оказал правительству большой кредит доверия и оно…он…тьфу, они, то есть мы — вместе должны оправдать его! Ему. Нам…(окончательно запутался)

Прорывается человек, отдаленно напоминающий густой растительностью опустившегося, испитого Пушкина.

«Пушкин» встает в позу, декламирует с надрывом: «В нас всех горит еще желанье! Под гнетом власти роковой своей измученной душой (Активисту, пытающемуся оттащить его: Отзынь, холера!) Своей измученной душой отчизны внемлем призыванье!»

Активист (оттаскивая его в сторону): — Тебя, Пушкин, у меня в списках нет. Не тебе про власть высказываться — роковая она или еще какая. Нам — городскому активу, где сплотились лучшие люди, алкаши с белой горячкой не нужны.

«Пушкин»: — Так я ж в завязке! Я в русле времени. Я про душу хотел сказать! Желанье то у нас всегда горит!

Его место на «трибуне» перед камерой занимает Гражданин на протезе с плакатом — «Долой олигарховщину!»

— Обломов мертв, как герой, как провозвестник. Сбросить его с корабля современности. Разворовали страну в сговоре. Вместе с его дружком иностранным капиталистом Штольцем. У меня жена парализованная, сам я инвалид второй группы… А в магазине никакого дефицита — это ж издевательство! Раньше хоть достать было можно. А тут безобразие сплошное: мало того, что пива, хоть залейся, так и ОНА — колбаска — свободно лежит! Бери ее, мамочку. А на какие шиши? Не знаю, как Обломов, а я колбаски отродясь жаждал. Сколько себя помню, на всех трудных этапах созидания нашего многострадального государства — жаждал!. (плачет, тычет пальцем в диван) А он жрал!

Начальник (в микрофон): — Уберите камеру. Митинг считаю несанкционированным. Прошу всех разойтись по домам.

Активист ему: — Как это по домам? А народ что, задарма работал? На халяву хотите иметь голоса?

Начальник (отвернувшись, дает ему деньги) — Следующий раз выходить только по команде.

Люди расходятся.

Протезный все бубнит Бородавчатому про колбасу: — Ночью, понимаешь, не сплю, мечтаю, жду. Как этот — любовник молодой минуту страстного свиданья. А с утречка раненько иду ее, мамочку, смотреть. Нюхаю! Нарезать даже иногда прошу. Но не беру. Салями копченая, полукопченая, сырокопченая, сервелат «юбилейный», «подарочный», Краковская! Одесская, что раньше за два шестьдесят и еще эта, «Московская» с крупным салом, что раньше по четыре пятьдесят трудно было достать…(вдохновенно перечисляет сорта колбасы).

Представителя Культуры Женщина снимает с Обломовым и Ольгой.

Желтого оттаскивают от них, он продолжает кричать: «Ага! Бомжей подкупаем! Вот куда катится наша культура. Коррупция на каждом шагу! И никто не гонит этих завшивленных, опустившихся людей с лица памятника культуры. А почему? Они сеют свою упадническую идеологию по указке американских спецслужб. А ментам отстегивают с навара! Баксами.(Тычет пальцем в Ольгу) Или она тут натурой со всеми расплачивается.

Начальник Ольге: — Пардон-с великодушно! Сами видите, с каким материалом приходится работать. (своим коллегам) Я тут, пока дискутировали, стихи набросал…Гм…: «На холмах Грузии лежит ночная тьма; Шумит «Арагви» предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою…»

Все хлопают.

Представитель Культуры (тихо) Ясен пень, для Капри диагноз зарабатывает. (Продолжает громко) «Тобой одной…Унынья моего, Ничто не мучит, не тревожит, и сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может»

Начальник: — Хорошо, но не то…Не в ту степь, уважаемый, гнете. Я на амбициях Грузии хотел внимание акцентировать. Конечно же, мы не любить ее не можем… Но тут глубже копнуть надо! Вы подумайте хрошенько. Осмыслите в русле сегодняшнего дня. Если удастся отразить в заданном мною ключе, опубликуем поэму в местной газете.

Уезжают. Внезапно обрушивается тишина. Обломов на диване поворачивается спиной к зрителям: — В Италию пора, Оля. Залежался тут. Тошно.

Ольга собирает оставшийся от митинга мусор, разбросанный по сцене. Садиться к Обломову, поет Колыбельную: «Спи младенец мой прекрасный, Бог твой сон хранит. Твоя мама балерина по ночам не спит./ Дам тебе я на дорогу образок святой, ты его, моляся Богу, ставь перед собой/ И готовясь в путь опасный, помни мать свою. Спи дитя мое родное баюшки–баю…» Илюша? Спишь? А у нас ребеночек был. Маленький совсем такой, попка толстая, глазки круглые, как пуговицы… Коленька. (смеется) А ты спи, спи, внимания не обращай. Я ж глупая. Я придумывать люблю… Тсс…

Свет гаснет.

МОНОЛОГ ОЛЬГИ в раме

Вообще я не всегда была Ольга. Раньше меня Аней звали. И фамилия почти Каренина. Но нет! Я не влюбилась в красавца Вронского. Я влюбилась в Илью Ильича Обломова. Илюшеньку… Только он к кино жил, а я тут. Кокой же душка!.. Руки белые, мягкие, на щеках ямочки и улыбается — что ясно солнышко! Разве думаешь: импотент не импотент, когда душа светится? Я письма писала ему в кино, писала…Потом стала актрисой в театре… Нет… Это они думали, что я стала актрисой, а я стала настоящей, взаправдашней…Он говорит: — «души его, сыночка нашего…Сильнее, по–настоящему…Души подушкой»… нет… не Илюшенька конечно же. Сейчас, сейчас… все по порядку… Так. (сосредотачивается) Мужчина такой большой …такой умный и строгий сказал, что пьеса для интеллектуалов и надо понять тонкости… Понять, что он очень знаменитый. И пьеса знаменитая. Очень–очень важная. Там писатель описал, как человек один уговаривал малышей покончить с собой, чтобы дальше в жизни им не мучиться. Ну, ведь правильно же, да? Это же гуманизм? Это для всех нас нужно? И так глубоко–глубоко!

Там еще есть история о девочке одной. Она считала себя Иисусом и сильно надоела родителям. Они, ну, мы то есть — кто родителей играл, — ее сначала распяли, а потом заживо похоронили. У меня это правильно получилось. Но не сразу. Все не могла понять, что говорит режиссер, что трупы это не трупы… что детишек убивать — это не жестоко а против жестокости. И если везде убийцы, насильники, куча смертей и пыток, кровь и куски мяса раскиданы — это для впечатления, для зрителя. «Театр вообще «тупое», материальное искусство, в нем очень часто разговаривают на языке «мяса»» — так он сказал. Он добрый и страшно детишек любит… Так говорил…

У меня очень многое не получалось на сцене, иногда я билась об столы и стулья, иногда путала текст, потому, что сильно волновалась. И вдруг поняла: что волнуюсь от любви! Оттого, что я это все сильно так, кошмарно просто люблю! Ведь когда мы влюблены, мы неуклюжи и взволнованны! Так он сказал, режиссер. Я справилась…