Ночное трио - Валентина Шабалина Страница 4

ФЕДОР. Это ты зря. Он еще дитя. Может, ещё в тебя пойдет, когда вырастет.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Чем старше становится, тем больше на неё походит. Яблоко от яблони недалеко падает.

ФЕДОР. А ты себя яблоней не считаешь? Ты, значит, садовник? Тогда всё в твоих руках. Если тебя дома не бывает, то на кого он будет походить?

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Ишь, ты, как повернул, философ. Так что же мне делать?

ФЕДОР. Домой иди. Какой-никакой у тебя дом есть. Сначала допей, не пропадать же добру, а потом домой иди.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. До-омой…(Растягивает слова, как бы пробуя их на вкус.) До-омо-ой… А был ли у меня дом? Сегодня всё во мне так перевернулось, что я не уверен, был ли он у меня. Да и кто меня там ждёт? Жене я не нужен, ей нужны только деньги. Друзей всех растерял, остались одни нужные люди. И всё это я сотворил сам.

ФЕДОР. Значит, живи в том, что сотворил. Я вот живу…

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. А если я больше так не хочу жить?

ФЕДОР. Значит, не живи.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Все у тебя, Федя, просто. Завидую тебе.

ФЕДОР. А я сложностей не ищу, они меня сами находят.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Ладно, Сенека, ты-то как на улице оказался?

ФЕДОР. Просто. Квартиру отобрали. А без квартиры куда? Только на улицу. Н-да…

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Кто отобрал?

ФЕДОР. Жена.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Жена? Ну, ты, Федя, даёшь! С бабой не мог справиться?

ФЕДОР (тихо). Не мог. Любил я её… Это у меня вторая жена была. Первая померла давно… при родах… и ребенок умер. Больше у меня детей и не было. (Вытирает глаза рукавом.) А эта на пятнадцать лет моложе меня. Красивая… Бывало, по улице идёт – все мужики оглядываются. Любил я её без памяти. А она меня, наверное, как твоя тебя, из-за денег только и любила. Я из-за неё работу на заводе бросил, таксистом пошёл работать. Деньги всегда в кармане были. Э-эх, куда я её, свою красавицу, не возил! На юга, за границу. Одевал как королеву…

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Ревновал, наверное?

ФЕДОР. Известное дело, ревновал. Да ещё как! Белый свет не мил был. Н-да… Она продавщицей работала в магазине. Мужики на неё как мухи на мед слетались. Да и сама она не прочь была глазки кому-нибудь построить. А тут друзья-приятели сказали, что видели её с кем-то. Я следить стал. Выследил…чуть не убил. Ревность меня душила, что петля. Работу бросил, сторожить её стал. Пить начал… Раздоры у нас в семье пошли. Да какая семья…семьи-то, почитай, уже и не было. Бить я её стал, для острастки, конечно, но, когда бил, себя уже не помнил. Всё, что человеческое во мне было, терял. Допился до того, что везде мужики стали мерещится: в шкафу, в тумбочке, даже в кастрюлях искал. Она, чтобы от меня избавиться, во время очередного припадка ревности, в психушку меня и сдала.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Долго тебя там держали?

ФЕДОР. Долго. Там у неё какой-то врач знакомый оказался. Она, видать, деньги давала, чтобы подольше не выпускали. Я сначала рвался к ней, как подумаю, что она там уже с кем-то гуляет, так плохо становилось. Хотелось в окно выпрыгнуть, сбегать посмотреть, правда ли это. А куда оттуда сбежишь? Чуть что, сразу укол втыкают. Н-да… Она ни разу не пришла… Там, в больнице, ты никому не нужен: ни врачам, ни родным. Там к тебе только чувства тоски и загнанности приходят.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Как же ты там жил?

ФЕДОР. Не жил – выживал. Спасибо, сосед хороший попался, молитву знал. Он её только одну и знал, но нам больше и не надо было. Она нас и спасала. Когда невмоготу становилось, эту молитву читали, и вроде легче становилось.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Какая молитва?

ФЕДОР. «Отче наш».

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Тот мужик верующий был?

ФЕДОР. Не-ет. Хотя, как сказать: в Бога он верил, а вот в церковь не ходил, говорил, что Бог везде, а, значит, говорить с Ним можно во всякое время и в любом месте.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. А он, мужик-то этот, как в психушку попал?

ФЕДОР. Преподавал где-то философию, партийным был, с лекциями разъезжал по деревням, доказывал, что Бога нет. Дорассказывался до того, что сам поверил в Бога. На этой почве крыша у него и поехала. Не вынес противоречия: заставляли говорить одно, а внутри уже другое было. Но мужик интересный был, как начнёт говорить – заслушаешься. Про Платона рассказывал, Бруно, но больше все о Боге говорил. Все доказывал врачам, что Он есть. А они что? У них работа такая – не слушать. А вот в меня что-то заронил. Н-да… Мне после него легче всегда становилось. Я и мир-то по-другому стал принимать, как будто с глаз что убрали. И на жену другими глазами посмотрел. Прощения стал у неё ночами просить.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. А с квартирой-то как получилось?

ФЕДОР. Я когда из больницы вернулся, квартира уже не моя была. Она за это время успела ордер на себя переделать. За деньги всё можно сделать.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. В суд подавал?

ФЕДОР. В суд? Подавал. У нас в судах прав тот, у кого больше денег. А с меня что взять? На работу после психушки никто не принимал, жить негде, одежды приличной не купить, даже помыться, и то – проблема. А с таким кто будет разговаривать? Все нос воротят. Летом ещё на речке помыться можно, а зимой прямо беда. В баню общественную и в ту не пустят. Моя бывшая и развод получила, пока я лечился. Для суда свидетелей нашла, что это её квартира всегда была, а я вроде как на её жилплощади проживал. Баба оказалась хваткая. А суд у нас, сам знаешь, сколько длится…

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Ревность-то больше не мучила?

ФЕДОР. Мучила. Сначала убить хотел, а когда к Богу пришёл, то простил.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Совсем простил?

ФЕДОР. Совсем. Сегодня её увидел и понял, что совсем простил. Если бы она это не сделала, я бы многого в этой жизни не понял. Всегда нас в жизни что-то учит. Вот у тебя сегодня тоже что-то не так пошло как обычно, может, всё и к лучшему.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Не знаю, к лучшему то, что произошло, или нет, но знаю, сегодня мне так дерьмово, как никогда раньше не было.

ФЕДОР. А ты с Ним поговори, Он всегда рядом. Легче станет, сам в этом убедился.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. Не умею говорить с тем, кого не знаю.

ФЕДОР. Как не знаешь? Ты Его даже выпить приглашал!

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ. О чем я с Ним буду говорить? Ты подумай – я, и вдруг неизвестно с