Михаил Поляков - Узел связи. Из дневника штабного писаря Страница 5

7 декабря 2000 года

Мы прождали в Моздоке вертолёт до самой поздней ночи, часов до двух. Причём, днём стоять на аэродроме было ещё терпимо: светило солнце и было довольно тепло. Вечером же сильно похолодало, начался дождь. Транспорта же всё не было. Сомов несколько раз ходил в здание аэропорта, ругался с дежурными, куда-то звонил, пытался с кем-то договориться, но сделать так ничего и не смог. Кроме того, на аэродром прибыли ещё три или четыре группы военных, летевших по разным направлениям. Вся эта шумная толпа, разбив бивуаки вдоль лётного поля, жгла костры, курила и выпивала, немирно поглядывая друг на друга. Любой прилетавший вертолёт поднимал суматоху. Люди вскакивали на ноги, хватали вещи и, не обращая внимания на окрики аэродромной команды, со всех ног мчались к месту посадки. Там тут же начиналась давка.

– В Ханкалу летите?

– На Мартан уйдёт борт?

– Командир, на Владик возьмёшь? – толкаясь локтями, наперебой кричали все через шум ещё не остановившихся лопастей.

Один борт, шедший в Грозный, наконец, согласился взять нас. И очень вовремя, иначе пришлось бы нам по дождю топать сначала десять километров до ближайшей войсковой части, а после с утра – ждать автоколонну на Ханкалу. На вертолёте мне летать понравилось – забавно, хотя трясёт и очень шумно. Мы летели на Ми-8 – небольшом военном вертолёте, который размером чуть меньше знаменитого Ми-26, или коровы, как его называют в Чечне. Внутри его салон разделен на две части и, как мне показалось, совершенно не приспособлен для пассажиров – с одной стороны там находилась огромная топливная бочка, на которой были навалены различные провода и трубы, а на другой – узкая металлическая лавочка для людей. Я всё время оглядывался на круглое окно за своей спиной, стараясь угадать – где именно мы находимся, но кроме сплошной мглы ничего не увидел. Летели мы долго, причём, как я понял из разговоров офицеров, это было следствием необходимости облетать жилые районы, откуда нас могли заметить и сбить из так называемого ПЗРК – миниатюрной ракетной установки. Этих приборов неожиданно стало очень много у чеченцев, и при этом пользоваться ими очень просто, даже ребёнок за считанные минуты разберётся. Надо всего лишь навестись на нужный объект, и, дождавшись звукового сигнала, нажать на гашетку. Ракета сама по тепловому шлейфу найдёт цель.

Посадку мы совершали только один раз – на аэродроме Северный, где находится военный госпиталь. Эта сцена меня поразила. Приземлились мы словно в ад: вокруг посадочной полосы горели десятки огромных костров, выл ветер, а у самой кромки поля стояли в ряд, дрожа от холода, странные белые фигуры. Оказывается, это были медики, ожидавшие рейсов на Владикавказ, где расположен главный военный медицинский центр. Только лопасти вертолёта замерли, как к двери бросились человек пять врачей, и стали просить, умолять лётчика взять их пациентов. Он только разводил руками – мол, не могу ничего сделать, я в другую сторону лечу. Когда из салона выходили пассажиры, одна из санитарок не выдержала и подвезла прямо к трапу свою каталку, на которой, закрытый до плеч лежал человек. Я привстал и взглянул на него. Вместо ног – пустое место, голова перемотана чёрными уже бинтами (видимо, целый день в этой грязи стояли), а там, где бинты слезли, видны были обгоревшие и отслоившиеся куски кожи. Санитарка, подвёзшая носилки – совсем молоденькая девушка лет двадцати-двадцати двух, стала упрашивать лётчика забрать её больного. Сама измотанная, измученная, бледная как мука. Умоляюще смотрит на пилота, подняв брови домиком, и торопливо щебечет: «Товарищ полковник, ну возьмите, пожалуйста, человека, у него операция на послезавтра назначена. Ну, посмотрите на него, нельзя его оставлять здесь! Ну сделайте что-нибудь!» Мне стало очень жалко её, да и пилота она, кажется, тронула.

– Я же в Ханкалу лечу, – глухо оправдывался он, стараясь смотреть в сторону. – У меня топлива нет, завтра только заправляться буду.

– Ну хоть туда, в Ханкалу, отвезите. Там, может быть, борт будет на Владик. Мы двое суток ждём, не спавши!

Но так он и не взял её пациента. Удивляюсь я – то ли такая организация медицинских служб у нас плохая, то ли наши потери до того велики, что врачи уже с ними не справляются…

В Ханкале мы сели через час, и по едва различимой дороге, обозначенной досками, кинутыми в жирную грязь, дошли от аэродрома до нашего узла связи. Из-за темноты я толком ничего не разглядел вокруг. Разве что двигающийся свет прожектора, установленного на вышке у входа на базу, время от времени высвечивал перед нашими глазами то какой-нибудь грязный забор, то огромную катушку колючей проволоки, то деревянную, кое-где оббитую рубероидом стену сарая.

На узле связи нас встретил часовой и проводил офицеров в их вагончики, а меня – в столовую, которая оказалась огромной матерчатой палаткой. Дежурные повара поставили передо мной открытую банку тушёнки и блюдце с печеньем, намазанным маслом (главное здешнее лакомство), а после ужина отвели в казарму – тоже палатку, но поменьше. Никто из солдат, несмотря на поздний час, не спал – оказывается, ещё с утра стало известно о том, что сегодня прибудет новый командир узла, и нас дожидались с нетерпением. Меня тут же стали расспрашивать о том, кто со мной прилетел, не слышно ли, кому на замену прибыли офицеры, когда будет следующая смена, кого отошлют в часть, и так далее. А когда кончились эти вопросы, на которые я, впрочем, почти ничего не мог сказать, стали интересоваться тем, как поживает тот или иной знакомый солдат, уволился ли такой-то «дед», идёт ли уже в Москве снег, и всё в этом духе. Я отвечал как мог подробно и, кажется, никого не разочаровал.

Как я рад был пообщаться с ними – описать не могу. Тысячу раз я говорил себе об их необразованности, недалёкости. Замечу даже, что мне всегда приятно было ощущать свою инаковость в их среде, смеяться над ними, подмечая у них новые и новые недостатки. Это было чуть ни главным моим развлечением всю армейскую службу. Но с каким наслаждением я бы поменял это развлечение на то, чтобы подружиться с ними, стать своим среди них… Я уже по этому короткому ночному разговору почувствовал, как одичал в последние месяцы и как чудовищно соскучился по человеческому обществу. Сейчас, впрочем, поздно об этом жалеть… Кстати, встретил я в Ханкале двух своих старых знакомых, единственных двух солдат, с которыми хоть как-то общался в роте – Шейкина и Иванова. Несколько раз они приходили ко мне на боевой пост делать ремонт, клеить обои, и так далее. С Шейкиным – маленьким взбалмошным и крикливым пареньком мы, впрочем, сошлись мало, зато Иванов, бывший бригадиром у рабочих, часто и после заходил ко мне поболтать. Это высокий черноволосый парень с большими, блестящими чёрными глазами под скошенным лбом. Кажется, он старше всех нас, ему уже около двадцати пяти лет. На Узле он пользуется большим уважением, и даже успел стать тут старшиной роты, то есть ответственным за назначение дежурных, отопление палатки, и прочее. С ним у меня из всех солдат и теперь самые лучшие отношения. Он мне уже успел очень помочь – достал для меня сапоги, бритву и несколько кусков мыла, без которых тут никак не обойтись. Про него, кстати, известно, что он по матери наполовину чеченец, и до войны жил в Грозном. Правда, разговоров на эту тему он старается избегать, а я как-то не настаиваю. Разве что однажды, когда в казарме речь зашла о Чечне, он задумчиво проговорил, как бы обращаясь к самому себе: «А красив был Грозный до войны. Идёшь утром из дома в школу, смотришь – а горы солнцем залиты, всё блестит, сияет».

Следующий после прилёта день у нас был свободен, и я смог познакомиться с группировкой. Раньше по рассказам я представлял её себе как огромный палаточный лагерь посреди чистого поля, но оказалось, что это не совсем так. Скорее она напоминает садовый кооператив, где хозяин каждого участка по собственному вкусу обустраивает личные владения. Кто-то привозит на место строительный вагончик и обносит его по периметру колючей проволокой, кто-то строит небольшой сарай и ставит основательный деревянный забор, ну а кто-то даже возводит каменный дом и делает металлическую ограду. Вот тут всё то же самое. Кого здесь только нет – и представители министерства юстиции, и лётчики, и омоновцы, и спецназовцы – и у каждого на участке своё устройство и свои правила. У некоторых стоят жилые вагончики, у других – палатки, у третьих есть даже небольшие металлические сборные дома. Над всем этим высятся десятки наблюдательных вышек, то тут, то там натыканных по группировке. Такая вышка высотой около четырёх-пяти метров есть и у нас, только забираться на неё запрещено, говорят, она кое-где прогнила и может обрушиться. С одной стороны мы граничим с омоновским лагерем, с другой – с Минюстом, а с третьей – с палатками Минобороны. Территория Узла разбита как бы на две части на одной половине в ряд выстроены палатки – солдатская, офицерская, женская (у женщин своя, отдельная палатка), столовая, медчасть и ремонтный отдел. На другой же располагаются так называемые кашээмки – командно-штабные машины. Их у нас сем штук. Две оборудованы под телеграфные станции, ещё две – под телефонные, и одна служит штабом и квартирой для командира узла. Остальные же две заняты диспетчерскими, и в них организуется работа авиации, артиллерии и проч.