Евгений Козловский - Грех Страница 5

Нинка раскрыла его рубаху, целовала грудь, и он так закусил губу, что капелька крови потекла, спряталась в русой бородке.

— Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! — и тут судорога прошла по монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:

— Уйдите! Уйдите, пожалуйста!

Нинка отскочила в испуге, в оторопи, платье поправила.

— Ну чего вы! — сказала. — Чего я вам такого сделала?! — но монах не слышал: его била истерика.

— Ты дьяволица! — кричал он. — Ты развратная сука! Ты!.. ты!..

И тут нинкин взгляд похолодел.

— Ф-фавён! — бросила она и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты, из дому…

…а вернулась, когда уже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнула во двор, ускорила шаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.

Лифт. Дверь. В квартире тихо. Света не зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.

— Прости меня, — шепнула, вывалила цветы на коврик перед кроватью и тут только не увидела даже — почувствовала, что монаха нету.

Зажгла свет здесь, там, на кухне. Заглянула и в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметила записку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.

Нинка прочитала три эти слова несколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернула еще и заплакала.

В дверях стояла вернувшаяся с работы бабулька, печально смотрела на внучку.

Нинка оглянулась:

— Он ни адрес а не оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросила…

Лампада помигивала перед иконою, но монах не молился: положив подбородок на опертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.

Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. На фоне темно-серого неба смутно чернелись купола соборов. В старом корпусе светилось два разрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал на цыпочках: изможденный старик застыл на коленях перед иконою.

Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.

Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул на изломе коридорного колена ветром движения возмущенный край черной рясы…

Толпа вынесла Нинку из вагона метро на ее станции и по тащила к выходу.

Нинка спиною почувствовала пристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шага голов увидела на противоположной платформе монаха в цивильном, ошибиться она не могла. И в том еще не могла ошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.

Нинка двинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинка даже, привстав на цыпочки, попыталась подать рукою знак.

Вот уже два-три человека всего их разделяли, и монах смотрел на Нинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.

— Монах! Монах! — закричала Нинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленного…

Все было странно, не из той жизни, в которой Нинка всю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, на синие и золоченые купола.

Но и Нинка была странной: скромница, вся в темном, никак не туристка здесь — скорее, паломница.

Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинка остановила:

— Слушай!.. Ой, простите… А ты… вы… вы — монах?

— Послушник, — с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.

— А как вот эта вот… — показала Нинка на мальчикову шапочку, — как называется?

— Скуфья, — сказал мальчик. — Вы только это хотели узнать?

— Да. Нет! Где у вас… где живут монахи?

— Кого-нибудь конкретно ищете?

— Н-нет… просто хотела…

— Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, — и мальчик пошел дальше, побежал…

Нинка направилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая нитка слюны, беря начало из угла его губ, напрягалась, пружинила под ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками — гостинички братьям и сыновьям — молча, торжественно сидели неподалеку на скамейке, ожидая приема; за застекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтера…

Ворота отворились: два мужика в нечистых телогрейках выкатили на тележке автомобильный мотор, — и Нинка сквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть — ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, наверняка ли? — в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, два рослых красавца только остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.

Нинка вошла в проходную, спросила у сухорукого, в мирское одетого вахтера:

— Что? Туда нельзя?

— А вы по какому делу?

— Ищу одного… монаха. Он… — и замялась.

— Как его звать? — помог вахтер.

— Не знаю, — ответила Нинка.

— В каком чине?

— Не знаю. Кажется… нет, не знаю!

Вахтер развел здоровой рукою.

— Я понимаю, — сказала Нинка. — Извините, — и совсем было ушла, как ее осенило. — Он… он… неделю назад его… побили… Сильно.

— А-а… — понял вахтер, о ком речь. — Агафан! Сейчас мы ему позвоним.

— Как вы сказали? Как его звать?

— Отец Агафангел.

Телефон не отвечал.

— Сейчас, — сказал сухорукий, снова взявшись за диск. — Вы там подождите, — и кивнул за проходную.

Нинкапокорно вышла, прошептала:

— А-га-фан-гелю Отец! — и прыснула так громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, оба разом оглянулись на хохоток.

Вахтер приоткрыл окошко:

— Он сегодня в соборе служит.

— Где? — не поняла Нинка.

— В соборе, — кивнул сухорукий на громаду Троицкого.

В церкви она оказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинка вполне готова была поддаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьма… Долго простояла на пороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.

В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконова кадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинка даже не вдруг поверила себе, что это — ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.

Она отступила во тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! — в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкина голова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.

Нинка на цыпочках подошла к женщине, торгующей за загородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:

— Сколько будет еще… ну, это?.. — и кивнула в сторону гроба.

— Служба? — спросила женщина.

— Во-во, служба.

— Часа два.

— Так до-олго?! А какая у вас книжка самая… священная? Эта, да? — ткнула пальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезла в сумочку за деньгами. — А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..

Жизнь бурлила перед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: «Жигули», «Волги», иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газеты… И много-много ашотиков…

Нинка с Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, ела у ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит она не надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.

Шофер стал на подножку полузаполненного ПАЗика:

— Ну?! Кто еще до Москвы? Пятерка с носа! Есть желающие?

Какие-то желающие оказались, и Нинка тоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозила на полпути…