Дмитрий Мережковский - Данте (киносценарий) Страница 5

Вздрогнув, точно проснувшись, Данте оглядывается на толстую, похожую на огромную жабу, старуху, монну Стригу, которая подкрадывается сзади к Форезе. Тот немного отойдя, шепчется с ней.

– Тридцать флоринов за каждую, больше не дам. Думаешь, старая ведьма, что я забыл, как намедни ты нас обманула, выдав одну девчонку за другую, кукушку за ястреба?

– Ну ладно, ладно, миленький, торговаться не буду, сам небось прибавишь, как увидишь товар. Этакая девчонка и королю французскому не снилась, пальчики оближешь!

Монна Стрига ведет Данте и Форезе по крутой, зловонной лестнице, в верхнее жилье, где ждут их, на площадке, две монахини в черных рясах и низко на лица надвинутых куколях. В дверь направо входит, с одной из них, Форезе, а с другой, налево, Данте.

3

Низкая каморка на чердаке, где пахнет мышами и затхлою сыростью. В темной глубине комнаты – такая же двуспальная постель, похожая на катафалк, как в доме Алигьери. Скинув черную рясу и куколь, печальная монахиня превращается в веселую девочку, как темная куколка в светлую бабочку. Голое тело сквозит сквозь прозрачную ткань так же, как тело Беатриче, в видении Пожираемого Сердца.

Девочка садится на край стола, закинув ногу за ногу, и наливает вино в стакан.

– Точно кровь! – говорит, глядя на вино сквозь огонь свечи. – А ты что же не пьешь?

– Я вина не пью.

– Вот умный мальчик, вина не пьет и не целует девочек! Да что ты такой невеселый? Или монна Ведьма сглазила?

– Как тебя звать?

– Много у меня имен: Виолетта, Лизетта, Перголетта, Беатриче… Знаешь, как девочки в цветочных масках, что на играх бога Любви, водят хоровод спрашивают мальчиков: «Кто мы такие? Кто мы такие? Свои или чужие? Угадайте, – полюбим и чужих, как своих!»

Взяв лютню со стола, тихонько перебирает струны и поет:

Любовь с моей душою говорит.Но слов любви мой ум не понимает…

– Чья это песенка, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Данте к Беатриче. А вот и другая, тоже к ней. Удивительно, что один одной две такие песни мог сочинить!

О, если бы она, в кипящем масле,Вопила так из-за меня, как я —Из-за нее, я закричал бы ей:«Сейчас, сейчас иду к тебе на помощь!»О, только б мне схватить ее за косы,Что сделались бичом моим и плетью. —Уж я бы их не выпустил из рук,От часа третьего до поздней ночи,И был бы с ней не жалостлив и нежен,А, как медведь играющий, жесток!И если б до крови меня Любовь избила, —Я отомстил бы ей тысячекратно.И в те глаза, чье пламя сердце мнеИспепелило, я глядел бы прямоИ жадно; мукой бы сначала муку,Потом любовь любовью утолил!

Вдруг, соскочив со стола, садится к нему на колени, обнимает его и целует, смеясь.

– Да ну же, ну, что же ты не играешь, медведь?

Раннее темное утро. Девочка спит на постели. Данте подходит к окну и открывает ставни. Пламя свечи бледнеет на солнце. Красное вино, разлитое на столе, кажется лужею крови.

Данте зевает, потягивается, заломив руки над головою так, что суставы на пальцах трещат.

Какая скука. Господи, какая скука!

Слышится далекий колокол Ave Maria. В светлеющем небе горит Звезда Любви.

4. Видение Беатриче

… Как розовое солнце на востоке…Является сквозь утренний туман…Так Женщина сквозь облако цветов,Что отовсюду Ангелы кидали,Явилась мне, венчанная оливой,В покрове белом и плаще зеленомНа ризе алой, как живое пламя.И после стольких, стольких лет разлуки,В которые отвыкла умирать.Душа моя в блаженстве перед нею.Я, прежде чем ее мои глазаУвидели, уже по тайной силе,Что исходила от нее, – узнал,Какую все еще имеет властьМоя любовь к ней, древняя, как мир…… Я потрясен был и теперь, как в детстве.Когда ее увидел в первый раз.И обратясь к Вергилию, с таким жеДоверием, с каким дитя, в испугеИли в печали, к матери бежит, —Я так сказал ему: «Я весь дрожу,Вся кровь моя оледенела в жилах;Я древнюю любовь мою узнал!»Но не было Вергилия со мной.Ушел отец сладчайший мой, Вергилий.Кому мое спасенье поручилаВладычица моя. И все, что виделЯ здесь, в земном раю, не помешалоСлезам облить мои сухие щеки,И потемнеть, от них лицу. – «О Данте!О том, что от тебя ушел Вергилий.Не плачь: сейчас ты о другом заплачешь!»Она сказала, и еще не видяЕе лица, по голосу я понял,Что говорит она, как тот, кто подавляетСвой гнев, чтоб волю дать ему потом.«Не узнаешь? Смотри, смотри же: это я,Я, Беатриче!» И, потупив очи.Увидел я, как отразилось в светлойВоде источника мое лицо.Горевшее таким стыдом, что взорыЯ от него отвел. Такой суровой,Как сыну провинившемуся – мать.Она казалась мне, когда я ощутилВкус горькой жалости в ее любви.Вдруг Ангелы запели…«Зачем его казнишь ты так жестоко?»Послышалось мне в этой тихой песне.И Ангелам ответила она:«Дано ему так много было свыше,Что мог бы он великого достигнуть.Но чем земля тучней, тем злее злое семя.Недолго я могла очарованьемНевинного лица и детских глазВести его по верному пути.Как только что я эту жизнь на туПеременила, он меня покинулИ сердце отдал женщине другой.Когда, от плоти к духу возносясь,Я сделалась прекрасной и могучей.То для него уже немилой стала,И, обратив шаги на путь неправый.Погнался он за призраками благ.Что не дают того, что обещают.Напрасно, в вещих снах и вдохновеньях,Я говорила с ним, звала его.Остерегала, – он меня не слушалИ презирал…И, наконец, так низко пал, что средстваИного не было его спасти,Как показать ему погибших племя…Я для того сошла с преддверья Ада,К тому, кто должен был вести его на небо.И, горько плача, за него молила…О, ты, на берегу ином стоящий,Скажи, права я или нет?» —Вонзая в сердце острие ножа.Чей даже край его так больно резал. —Она меня спросила, но в такомЯ был смятеньи, что не мог ответить.И лишь стыдом и страхом, поневоле,Такое «да» исторглось у меня,Что мало было слуха, – глаз был нужен.Чтоб по движенью губ его увидеть…И голос мой рыданья заглушили…«Какими был цепями ты окован?»Она заговорила, помолчав. —«Какие рвы тебе идти мешали.Куда звала тебя моя любовь?» —«Мирских сует соблазны извратилиМой путь, когда вы скрыли от меня лицо», —Пролепетал чуть слышно я сквозь слезы.Тогда она: «Не плачь, а слушай; верный путьТебе указан был моею смертью.Не мог найти в природе и в искусствеТы ничего по высоте блаженства,Подобного моим прекрасным членам.Рассыпавшимся ныне в прах и тлен.Но если, и в таком блаженстве, смертьюТы был обманут, чем еще земнымТы мог бы соблазниться?Пораженный Земных обманов первою стрелой.Ты должен был свои путь направить к небу.От смертного, вослед за мной, бессмертной,Не опуская крыльев в дольный прах.Чтоб новых ждать соблазнов от девчонокИли иных сует ничтожных мира.Попасться может глупый птенчик дваждыИ трижды в сеть, но старым умным птицамНи сеть ловца, ни лук уже не страшен…»Как виноватый мальчик – перед старшим, —Глаза потупив молча от стыда.Я перед ней стоял. – «Что, больно слушать?Так подыми же бороду, в глазаМне посмотри, – еще больнее будет»,Она сказала. Налетевшей буре,Когда она с корнями дубы рвет. —Противится из них крепчайший меньше,Чем я, когда к ней подымал лицоИ чувствовал, какой был яд насмешки в том,Что бородою назвала мое лицо.И между тем, как смутными очамиЯ на нее смотрел, казалось мне,Что красотою новой здесь, на небе,Она себя превосходила, так же,Как на земле – всех жен земных когда-то.И жало угрызения мне сердцеПронзило так, что все, что я любилНе в ней одной, я вдруг возненавидел.И боль такая растерзала душу,Что я упал без чувств, и что со мною было.Она одна лишь знает.[44]

VIII. Разделенный город

1

Темной синевой синеет утреннее небо между желто-серыми зубчатыми стенами Барджелло. Встретившись на площадке лестницы, идущей со двора в большую палату Совета, Данте и старый учитель его Брунетто Латини, бывший канцлер Флорентийской Республики, беседуют.

– Можно тебя поздравить, мой друг? – спрашивает с насмешливой улыбкой Брунетто. – Пришлось-таки записаться в аптекари?

– Что же делать, учитель? Не было другого средства обойти новый закон, воспрещающий гражданам, не записанным в цехи, исполнять государственные должности.

– Вот до чего мы дожили, Данте, неизвестный поэт, известный аптекарь, на побегушках у Ее Величества Черни! Будет побежден маленький Данте большим мясником Пэкорой! Надвое разделился наш город между богатыми и бедными, «жирным городом» и «тощим», так что нет уже ни одного Семейства, не разделенного в самом себе, где брат не восставал бы на брата. Но знаю: разделившись, земля спастись не может, и эта мысль жестоко терзает мне сердце… Так премудры наши законы, что, сделанное в середине ноября, не сходится с октябрьским нашим делом. Уж сколько, сколько раз, за нашу память, меняли мы законы, обновляясь; но если б вспомнили все, что было, то поняли бы, что подобны тому больному, который, не находя покоя, ворочается с боку на бок, на постели, чтобы обмануть болезнь… Кажется, на край света бежал бы, чтобы этого больше не видеть!