Федор Сологуб - Собрание пьес. Книга 2 Страница 55

Павел (деланно-презрительно). Ну, бабье… Разве с вами можно о деле говорить… (Нежно.) Ну, Глаша, не плачь, я тебя не оставлю…

Уходят, обнявшись.

На террасе Мэри, одна; сверх белого платья накинут черный плащ.

Мэри. Так вот к чему этот сон, это предчувствие… Вот отчего у меня щемило сердце… Вот где мой крест… (Крестится сквозь слезы.) Господи, — твоя воля…

Мэри. На террасу из дому выходит Левченко.

Мэри (навстречу ему). А, это вы…

Смотрят друг на друга серьезно и прямо.

Левченко. Мэри… (Тихо, бережно берет ее за руку и ведет к скамье.) Мэри… Я все знаю… Доктор попался мне навстречу… Это не так опасно, — с этим живут годы… Гавриил Алексеевич перенесет, у него хорошее сердце… Мэри, я завтра уеду… Даю вам слово, что из-за меня вы не прольете больше ни одной слезы… (Мэри плачет. Нежно, тихо.) Дорогая, о чем же плакать? (Взволнованно.) Сегодня такой великий день.

Мэри. Сколько страданий, сколько слез…

Левченко (твердо). Но ведь вы сами говорили, что страданий не надо бояться, что страдания — очищают? Помните: «Очарование печали»? Мэри, я многому научился за это время от вас (нежно берет ее за пальчики), от этих нежных, хрупких цветков… Мэри, великие испытания ждут нашу страну… Мы все должны с радостью пойти навстречу ее судьбе.

Мэри. Радость печали? «Счастье — не цель жизни», — как говорит Гавриил.

Левченко. Сейчас, когда я ехал, один среди жуткого мрака леса, я пережил в один час столько, сколько, может быть, за всю жизнь не пережил… И вот изо всего этого, из сплетения всех этих печалей и радостей, ужаса и восторга, мне видится один исход, я слышу один завет: страдай, борись, неси крест свой…

Мэри. Я видела сегодня сон… Иду по лугу… Такой странный красноватый свет. Ни день, ни ночь… Все цветы завяли, поникли… (Вдруг громко, с горечью.) О, как могла я мечтать о мирной жизни здесь, о цветах, о розах, когда повсюду вокруг такая печаль, мы живем во зле. Вчера я возвращалась домой так беззаботно, с цветами… Вдруг возле лесной сторожки ужасный кашель… Зашла, — дочь лесника, молоденькая, в последнем градусе чахотки… Исхудалая… одни глаза… И вот она передо мною день и ночь…

Левченко (нежно). Вы слишком впечатлительны, милая Мэри. Простите, что я вас так называю, но ведь это последний вечер.

Мэри. Вы завтра уедете, вас призовут.

Левченко (взволнованно). А если нет, — неужели бы я мог спокойно оставаться здесь… Я с радостью пойду послужить родине в такой час. Умереть в открытом бою… (Задумчиво.) Я жил, я любил, я знаю, как прекрасна жизнь со всеми ее радостями, но прекрасны могут быть и смерть, и страдания… (Берет обе руки Мэри.) Мэри, попрошу у вас одного: разрешите мне вам писать… Ваш образ будет меня хранить… А если мне суждено… я унесу с собой память о том — единственном и последнем…

Мэри в тоске встает; Левченко целует ей руку, она целует его в лоб.

Мэри. Да хранит вас Бог… Я буду молиться за вас… (Левченко, бережно поддерживая ее, ведет ее на балкон.) Посмотрите на небо… Какая странная луна… Точно кровь.

Те же и Кирилл.

Кирилл (участливо). Мэри, ему лучше после лекарства. Тебе нужно отдохнуть. Уже третий час… Мама тебя ищет…

Мэри прощается с обоими и покорно идет в дом.

Кирилл и Левченко, на ступеньках балкона, закуривают.

Кирилл (возбужденно). Что ж, сэр, завтра — в путь? «Война, подъяты знамена…»

Левченко. Да, с первым поездом… А вы?

Кирилл. Я еще не решил… пойду ли добровольцем или с земским санитарным отрядом… Вероятнее последнее, здесь скорее в дело… (Прислушивается. По реке слышен топот, — кто-то бежит.) Побежали наши Иваны… Земля-мать позвала…

Левченко (смотрит вдаль). Уж светает… Великий день… Сколько судеб решается сейчас, где-то там, на страницах великой книги Бытия…

Кирилл. Не знаю, как вы, а я рад… Что-то много чего-то накопилось, — «судьба жертв искупительных просит…» А в опасности есть своя красота… Я на пожар в деревне, еще мальчиком, всегда рвался, как на праздник… Как это у поэта:

Все, все, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья,Бессмертья, может быть, залог.

Красиво сказано, а? Послушайте, сэр, неужели вы спать пойдете?

Левченко (закуривая новую папиросу). Нет, — я сегодня спать не могу… Слишком много впечатлений…

Кирилл. Пойдемте к реке, пошатаемся… Когда еще на Волгу взглянуть придется…

Левченко (бросая папиросу). Вот отлично… Идем к Волге, прощаться.

Уходят вместе. Кирилл насвистывает «Что наша жизнь — игра».

Левченко (на ходу). Сколько сегодня людей не спит…

Занавес.

Действие четвертое

Кабинет Гавриила в усадьбе Воронцовых. Светлая, уютная комната с печкою в виде камина, уцелевшею старинною обстановкою и книжными шкафами. У большого окна в сад — пишущая машинка; на стене карта фронта. Яркое декабрьское утро. Между третьим и четвертым действиями прошло шесть месяцев.

Гавриил, постаревший; в глубоком кресле, с закутанными пледом ногами, близ топящейся печки, читает газеты. Входит Анна Павловна, сильно похудевшая, в черном.

Анна Павловна. Ну что, Гаврюша, как ночь спал?

Гавриил. Превосходно. Право, мамочка, я скоро на балы смогу выезжать.

Анна Павловна (радостно). Услышал Господь наши молитвы… А только нынче, должно быть, уж не до балов нашим будет… Что в газетах пишут, Гавриил?

Гавриил. Да это старая… Наши войска отошли на новые позиции…

Анна Павловна. Что ж, Гаврюша, — это худо?

Гавриил. Ах, мама, вы все воображаете, что война — это прогулка церемониальным маршем к чужим столицам… Бывает и худо, бывает и хорошо… И вообще, ведь эта война вовсе уж не так внезапна, не так случайна, как кажется… Разве не чувствовалось еще задолго до нее во всех сферах — общественной, личной, семейной, — даже в литературе, в искусстве, что назревает какой-то колоссальный взрыв, надвигается мировая гроза, которой суждено или вырвать все с корнем, или изменить все основы жизни? Ведь мы все задыхались в этой атмосфере взаимной ненависти, вражды, злопыхательства, неимоверной грубости… Чувствовалось, что дольше так жить нельзя. Война только выявила наружу, только освободила эти глухо-клокотавшие силы, все равно грозившие вырваться наружу.

Анна Павловна (не слушая его). От Кирюши писем что-то нет уж давно. Душа не на месте, — не случилось ли с ним чего. Не дай Бог, захворает.

Гавриил. А что, Михаил поехал за почтой? Где Мэри?

Анна Павловна. Почта скоро должна быть… Мэри у обедни, сейчас вернется…

Гавриил (перевертывает газету). Вот и здесь есть известие об учреждении этого Свободного Университета, куда меня зовут… Поистине неисповедимы пути твои, Россия… Кто бы подумал, что в разгар самых невероятных, самых кровопролитных битв в тылу будут возникать и множиться те культурные предприятия, в которых Россия нуждалась полвека тому назад… (Задумывается.) Кооперативы, народные дома, союзы, съезды…

Те же и Мэри. Она в простом, темном платье и белой кружевной косынке на плечах; в руках муфта. С морозу румяная, выглядит хорошо; вся как-то спокойнее, мягче. Целует Гавриила.

Мэри. Я потихоньку ушла, чтобы тебя не разбудить… Какой чудесный день. Ясно, солнечно, — снег чистый, словно сахар. Тебе бы надо покататься сегодня. Воздух чудный.

Гавриил (шутливо). О ком молилась, донна Анна?

Мэри (тоже шутя). «О всех плавающих, путешествующих, недугующих…» (Серьезно.) Свечу поставила за помин души нашего Павла…

Анна Павловна. Вот это дело сделала, Мэричка.

Мэри. Какую проповедь хорошую отец Николай сказал… «Больше сея любви никто же имать…» (К Анне Павловне.) Ну, а что Глаша?

Анна Павловна. Все мучается, бедняга… Стонет — вся почернела. Ужо придет Куликов, — надо его попросить поглядеть…