Хулия Наварро - Стреляй, я уже мертв Страница 6

Самуэль молчал, не зная, что ответить. Он скучал по дому, но скучал не просто по четырем стенам. Дом означал для него бабушку, маму, брата и сестру, если их не будет, ему всё равно, где жить.

— Ты не хочешь жить здесь? — спросил отец.

— Не знаю... я... я хочу к маме, — заплакал он.

— И я тоже, сынок, — пробормотал Исаак, — я тоже, но нам придется принять то, что ее уже нет. Я знаю, что это нелегко, мне тоже. Я тоже потерял мать... бабушку Софию.

— Мы можем уехать? — спросил Самуэль.

— Уехать? Куда бы тебе хотелось поехать?

— Не знаю, куда-нибудь в другое место, может быть, к дедушке Элиасу.

— В Париж? Ты говорил, что он тебе не особо нравится.

— Но это только потому, что я скучал по маме. А еще мы можем поехать в Варшаву к кузену Габриэлю.

Исаак понял, что сыну нужна семья, что он один не сможет унять боль Самуэля.

— Давай подумаем над этим. Уверен, что дедушка Элиас нас с радостью примет, как и Габриэль, но мы должны поразмыслить о том, на что будем жить, чтобы не стать для семьи обузой.

— Ты не можешь продавать шкуры?

— Да, но этим я могу заниматься, находясь здесь. Именно в России можно найти лучшие меха, которые так любят дамы в Париже и Лондоне.

— А ничем другим ты не можешь заниматься?

— Это единственное ремесло, которое я знаю, меня научил ему отец, а я научу тебя. Покупать и продавать. Покупать здесь и продавать там, где нет товаров, которые мы предлагаем. Потому все эти годы я возил меха в Париж, в Лондон, в Берлин... Мы торговцы, Самуэль. Мы могли бы переехать в другой город. Как тебе Санкт-Петербург?

— И нам позволят там жить? Ты добудешь разрешение?

— Возможно, Самуэль, по крайней мере, можно попробовать. При дворе всегда любили парижскую моду, а в наших чемоданах есть готовые шубы от твоего дедушки Элиаса. Мы уже не в первый раз продаем меха светским дамам Москвы и Санкт-Петербурга.

— А я чем займусь?

— Ты будешь учиться, ты должен учиться, только знания помогут тебе преуспеть в будущем.

— Я лишь хочу быть с тобой, ты мог бы научить меня быть хорошим торговцем.

— Научу, конечно же, научу, но после того, как закончишь школу и если ты этого захочешь. Сейчас ты еще слишком мал, чтобы знать, чего хочешь.

— Я знаю, что не хочу быть ростовщиком. Все ненавидят ростовщиков.

— Да, в особенности те, кто имеет долги, которые не хотят платить.

— Я тоже ненавижу ростовщиков. Ненавижу тех, кто разрушает жизнь людей.

— Это власти нагнетают ненависть к тем, кто дает деньги под проценты.

— Да, но мне всё равно не нравятся ростовщики. Это мерзко.

На следующее утро Исаак поговорил с Мойшей и его женой.

— Через несколько дней мы уедем. Хочу попытать счастья в Санкт-Петербурге. У отца был друг, посвятивший себя химии, и его средства весьма ценят аристократы императорского двора. Попрошу его выхлопотать мне разрешение на проживание в городе.

— Ты уезжаешь отсюда? Но земля под домом всё равно останется за тобой, а семья покоится на нашем кладбище, — посетовала соседка.

— Мы всегда будем хранить их в своем сердце. Но сейчас мне нужно думать о Самуэле. Ему трудно жить там, где раньше он имел семью, бабушку, мать, брата и сестру, а теперь у него нет ничего. Я обязан дать сыну возможность. Я чувствую, что с моей жизнью покончено, но ему всего десять, у него вся жизнь впереди. Мы никогда не забудем свою семью, но я должен помочь сыну преодолеть охватившую его боль. Если мы останемся здесь, это будет сложнее. Всё будет напоминать ему о матери.

— Понимаю, — ответил Мойша, — на твоем месте я поступил бы так же. Как я уже говорил, можете оставаться у нас, сколько потребуется. Хочешь, чтобы я поискал покупателя на твою землю?

— Нет, я не хочу продавать этот клочок земли. Он останется для Самуэля, может, однажды он захочет вернуться, кто знает. Но я прошу тебя присмотреть за этой землей, если хочешь, можешь занять ее под огород. Я подпишу бумагу, чтобы ты распоряжался землей, пока ее не потребует Самуэль.

Неделю спустя Исаак и Самуэль оставили поселок и погрузились в экипаж, запряженный двумя мулами. С собой они взяли наполненные парижской одеждой баулы. Кроме того, под рубашкой, прямо у тела, Исаак держал кожаный кошелек со всеми оставшимися у них деньгами.

Жена Мойши вручила им корзинку с припасами.

— Здесь немного, но по крайней мере, утолите голод, пока не прибудете в Санкт-Петербург.

Было холодно и сыро. Ночью пошел дождь. Они тронулись в путь в молчании, зная, что проедут мимо кладбища. Исаак не хотел смотреть на то место, где покоились их родные. Он глядел прямо перед собой, молча попрощавшись с матерью, женой, Анной и Фриде. Ему удалось сдержать слезы, но Самуэль разревелся. Исаак не стал его утешать, он просто не мог, не находил слов.

Через некоторое время Самуэль свернулся калачиком под боком и задремал. Исаак накрыл его отороченным мехом одеялом. На небе мелькнула молния, за которой последовали раскаты грома. Начался дождь.

Это было долгое и утомительное путешествие, во время которого Исаак едва мог позволить себе отдых. Он старался закрыть сына от дождя и соорудил в экипаже что-то вроде постели, чтобы ему было удобно.

Многие ночи они спали рядом внутри экипажа, потому что не осмеливались просить ночлег в гостиницах, которые встречали по пути. Ненависть к евреям стала сильней, чем когда-либо, и новый царь, Александр III, потворствовал погромам, которые распространились по всей империи. Наиболее реакционные газеты оправдывали преследования евреев, называя их спонтанным выражением негодования народа. Но негодования чем? Почему? — спрашивал себя Исаак, и всегда приходил к одному и тому же заключению: нас воспринимают не как русских, а как инородное тело, людей, лишь отнимающих у них работу. Он также подумал, что евреи должны прежде всего ощущать себя русскими, а уж потом евреями, а не наоборот, и в особенности должны вести себя как русские.

По дороге в Санкт-Петербург ему представилось достаточно возможностей задать себе вопрос: как их примет Густав Гольданский, друг его отца. Возможно, он вообще не захочет их видеть, в конце концов, он едва их знал, а судя по тому, что Исаак услышал от отца, его старый друг не то чтобы перешел в христианскую веру, но отказывался вести себя как иудей. Возможно, он не захочет их принять или почувствует неловкость из-за того, что вынужден это делать.

Но все эти сомнения он держал при себе, не желая бередить раны Самуэля.

Они говорили о Санкт-Петербурге, как о конечной точке путешествия, том месте, где найдут покой, в которм оба нуждались, и в особенности возможность всё начать сначала.

Они прибыли утром, в ветреный осенний день.

Найти дом Густава Гольданского оказалось не слишком сложно — он жил в самом центре города, в элегантном здании с двумя лакеями у парадного входа, которые осмотрели их с видом превосходства, удивляясь, как это человек с плохо постриженной бородой и беспрерывно кашляющий мальчишка осмелились просить, чтобы господин их немедленно принял.

Один из лакеев задержал их в дверях, а другой отправился извещать господина о странных посетителях.

Время, пока они дожидались возвращения лакея, показалось Исааку вечностью. Самуэль выглядел испуганным.

— Господин вас примет, — провозгласил лакей, казавшийся удивленным таким исходом.

Второй лакей занялся мулами и повозкой, столь же пораженный, что этот странный человек с мальчишкой может знать его господина.

Самуэль огляделся, восхищаясь роскошью дома. Стулья, обитые шелком, сияющие позолоченные канделябры, толстые портьеры, изысканная мебель. Всё казалось новым и нереально великолепным.

Они довольно долго прождали в гостиной с покрытыми голубым шелком стенами, а на потолке — фресками с изображением причесывающихся около озера с кристальной водой нимф.

Густав Гольданский к этому времени уже был человеком зрелого возраста, даже пожилым. У него были седые, как снег, волосы и голубые глаза, слегка выцветшие от времени. Не особо высокий, но и не низкий, однако статный. «Чуть моложе моего отца, если бы он еще был жив», — подумал Исаак.

— Ну надо же, не ожидал визита сына Симона Цукера. Мы уже столько лет не встречались. Припоминаю, как видел вас однажды, когда вы сопровождали отца в Санкт-Петербург. Я знаю, что добряк Симон скончался, я посылал открытку с соболезнованиями вашей матери... Мы с вашим отцом познакомились во время одной поездки. Не знаю, рассказывал ли он...

— Я знаю, что вы познакомились на одной безлюдной дороге, неподалеку от Варшавы. Ваш экипаж застрял в снегу, и мой отец, ехавший тем же путем, обнаружил вас и помог.

— Так оно и было. Я возвращался из Варшавы после того, как навещал матушку. Стояла зима, и дороги покрылись снегом и льдом. Колеса экипажа завязли в снегу, а одна из лошадей сломала ногу. Нам повезло, что ваш отец ехал той же дорогой и помог, иначе мы бы сейчас не разговаривали. Я предложил ему свое гостеприимство, если он когда-нибудь приедет в Санкт-Петербург. Хотя он и отказался остановиться в моем доме, но навестил меня при случае, и с тех пор мы стали добрыми друзьями. Мы были такими разными, с разными интересами, но соглашались в том, что единственный способ покончить с преследующим евреев проклятьем — это ассимилироваться в то общество, в котором нам довелось жить, хотя ваш отец полагал — ощущение себя русским не имеет ничего общего с религией.