Самуил Маршак - Сочинения в четырех томах. Том второй. Лирика, повести в стихах, сатира, пьесы Страница 6

Времена и люди

Владимир Стасов

Пыль над Питером стояла,Будто город дворник мел.От Финляндского вокзалаДачный поезд отошел.

Закоулочки невзрачные,Крик торговцев городскихИ цветные платья дачныеПетербургских щеголих.

В переулках мало зелени.Поглядишь, — невдалекеМеж домами, как в расселине,Дремлет дачник в гамаке.

Но сильнее веет хвойноюКрепкой свежестью в окно.С косогора сосны стройныеСмотрят вниз на полотно.

Вот и Пáрголово. ЗданиеНеприметное на взгляд.Таратайки в ожиданииЧинно выстроились в ряд.

Не извозчик с тощей клячеюЖдет у станции господ.Тот, кто сам владеет дачею,Возит с поезда народ.

Гонит мерина саврасогоМимо сосен и берез.— Далеко ли дача Стасова? —Задаю ему вопрос.

Кто не знает седовласогоСтарика-богатыря!Только дачи нет у Стасова,Откровенно говоря.

— Вы племянник или внук его?— Нет, знакомый. — Ну, так вот.Он на даче у БезруковаЛето каждое живет.

Человек, видать, заслуженный.Каждый день к нему друзьяЕздят в дом к обеду, к ужину,А Безруков — это я!

Сосновый двухэтажный дом.Стеклянная терраса.Здесь наверху, перед окном,Сидит и пишет Стасов.

Громит он недругов в статье,Ударов не жалея, —Хотя на отдыхе, в семьеНет старика добрее.

Дождь барабанит в тишинеПо зелени садовой.А он племянницам и мнеЧитает вслух Толстого.

Или в гостиной, усадивКого-нибудь за ноты,Знакомый слушает мотивИз «Арагонской хоты».

Во дни рождений, именинНа стасовском роялеКогда-то Римский, БородинИ Мусоргский играли.

Тревожил грузный ГлазуновВсю ширь клавиатуры,И петь весь вечер был готовПод шум деревьев и кустовШаляпин белокурый.

Сосновый двухэтажный дом,Что выстроил Безруков,В иные дни вмещал с трудомТакую бурю звуков.

Открыты были окна в садИ в полевые дали.И все соседи — стар и млад —Под окнами стояли.

Вечерний свежий шум березБыл слышен в перерывах,Да раздавался скрип колесПролеток говорливых.

Шумел на улице раек —Под окнами, у двери.А тот, над кем был потолок,Был в ложе иль в партере.

Сидела публика кружком,А у рояля СтасовСтоял, узорным кушакомРубаху подпоясав.

Смотрел он из-под крупных век,Восторжен и неистов…Он прожил долгий, бурный век.Родился этот человекВ эпоху декабристов.

Он никогда не отступалВ неравном поединке.Он за «Руслана» воевалС гонителями Глинки.

Могучей кучки атаман,Всегда готовый к спорам,С врагом он бился, как РусланС коварным Черномором.

Он был рожден на белый свет,Когда войны великой следБыл свеж в душе народа:Прошло всего двенадцать летС двенадцатого года.

При этой жизни в даль и глушьБыл сослан цвет России.При ней страницы «Мертвых душ»Печатались впервые.

Ей рубежами служат двеНемеркнущие даты —Год двадцать пятый на НевеИ год девятьсот пятый.

Публичная библиотека…Щитами огорожен столПеред окном. Почти полвекаВладимир Стасов здесь провел.

Осанистый, в сюртук одетый,Сидит он за столом своим.Стеной петровские портретыСтоят на страже перед ним.

Вот бюст Петра. Вот вся фигура.Внизу латинские словаО том, что тиснута гравюраВ такой-то год от рождества.

Вот на коне перед сенатомЗастыл он, обращен к Неве,В плаще широком и крылатом,С венком на гордой голове.

Спокоен лик его недвижный,Но столько в нем таится сил,Что этот зал палаты книжнойОн в бранный лагерь превратил.

Недаром меж бессчетных полок,Похожих на рельефы гор,Поэт, историк, археологВедут ожесточенный спор.

И, убеленный сединами,Хранитель этих тысяч книгВоюет, боевое знамяНе опуская ни на миг.

Сейчас он прочитал газетуИ так на критика сердит,Что всем пришедшим по секретуОб этом громко говорит.

Вокруг стола стоит ограда —Щиты с портретами Петра.Но за ограду без докладаНарод является с утра.

Тут и художник с целой шапкойЗадорно вьющихся волос,И композитор с толстой папкой:Сюда он оперу принес.

Но гаснет в небе цвет медовыйХолодной питерской зари.Внизу — на Невском, на СадовойЗаговорили фонари.

И Стасов, бодрый и веселый,Как зимний день седоволос,В старинной шубе длиннополойВыходит в сумрак, на мороз.

Пешком доходит до ФонтанкиИ, поглядев на лед реки,Садится, не торгуясь, в санкиИ долго едет на Пески.

Скользят по Невскому полозья.В домах зажегся робкий свет.И лихо пляшут на морозеМальчишки с кипами газет.

Бежит седая лошаденка,Бросая снег из-под копыт.А замороженная конкаНа перекрестке ей грозит.

Но слышен бас: — Правей, разиня! —И два могучих рысакаВ блестящей сбруе, в сетке синейВзметают снега облака.

Ворча: «Куда вас носит, леших!» —Извозчик убавляет рысь.И тут же сам орет на пеших:«Чего заснул? Поберегись!»

Просторы Невского покинув,Он едет улицей немой,Где двери редких магазиновСкрежещут яростно зимой.

Но вот подъезд большого дома.Выходит из саней седок,Идет по лестнице знакомойИ сильно дергает звонок.

Проехавшись по первопутку,Он стал румяней и бодрейИ, как всегда, встречает шуткойСвоих домашних у дверей.

Ложится в тесном кабинетеНа узкий дедовский диван.Но сна не любит он, как дети, —Неугомонный великан…

За много месяцев до смертиПрослушав реквием в концерте,Он мне сказал, что умиратьОн не согласен. Так ребенокНа близких сердится спросонок,Когда ему отец и матьНапомнят, что пора в кровать.

Хотел он жить и слушать Баха,И Глинку, и БородинаИ ставить в тот же ряд без страхаНеведомые имена.

Полвека нет его на свете,Но он такой прорезал путь,Что, вспомнив прошлое столетье,Нельзя его не помянуть. 

Начало века

Шумит-бурлит людской потокНа площади вокзальной.Солдат увозят на ВостокИ говорят — на Дальний.

Дрались их деды в старинуНе раз в далеких странах,Вели за Альпами войну,Сражались на Балканах.

Но дальше этих дальних странВосточный край державы.Через Сибирь на океанВезут солдат составы.

Далеким пламенем войнаИдет в полях Маньчжурии.И глухо ропщет вся страна,Как роща перед бурею.

А здесь — у входа на вокзал —Свистят городовые…В те дни японец воевалСо связанной Россией.

Я помню день, когда войнеИсполнилось полгода.Кого-то ждать случилось мнеСреди толпы народа.

Ломились бабы, старикиК вокзальному порогу.Несли мешки и узелкиСолдатам на дорогу.

Вдруг барабан издалекаСухую дробь рассыпал.И узелок у старикаИз рук дрожащих выпал.

И, заглушая плач детей,Раздался у вокзалаПрипев солдатский «Соловей»И посвист разудалый.

Под переливы «Соловья»Идут — за ротой рота —Отцы, мужья и сыновьяВ открытые ворота.

И хлынул вслед поток живойНаперекор преградам,Как ни вертел городовойКонем широкозадым.

Коня он ставил поперек,Загородив дорогу,Но путь пробил людской потокК воротам и к порогу.

Скользя глазами по толпе,Бежавшей вдоль перрона,Смотрел полковник из купеБлестящего вагона.

Взглянув с тревогой на народ,Стекло он поднял в раме…

Был пятый год, суровый год,Уже не за горами. 

Молодой Горький