Ион Друцэ - Апостол Павел Страница 6

Женщина: Не знаю почему, но молитвы веселили меня, и потому во время молитв у меня начинались всевозможные телодвижения. Меня поругивали, на меня шикали со всех сторон. Я старалась изо всех сил усмирять себя, но даже когда я стояла неподвижно и уста произносили молитву, все догадывались, что внутри себя я продолжаю танцевать. Хранительница, ради спокойствия, попросила уйти в мир, оттанцевать свое.

Апостол: Жено, подойди ко мне.

Женщина: Для чего?

Апостол: Надо поговорить.

Женщина: Мы до сих пор что делали?

Апостол: Примеривались. Приценивались. Принюхивались. Теперь время поговорить.

Женщина (сделав несколько шагов): Ближе не могу.

Апостол: Почему?

Женщина: Ты некрасив и дурно пахнешь.

Апостол: Я, конечно, перепотел. Собирание камней — тяжелая работа. А ты прикрой нос платочком, отведи глаза в сторону и всё же подойди, потому что правду, которую я тебе открою, она великая, горькая, святая правда.

Женщина: Ну, говори.

Апостол: Я как-то сознался, что волнуешь меня, но не сказал чем.

Женщина: Известно чем.

Апостол: Нет, эти твои округлости меня не трогают. Всё, что прилепляется телесами, на том же уровне и разлепляется.

Женщина: Чем другим я могла тебя взять?

Апостол: Голосом.

Женщина: Голосом? Но, я... голосом не беру...

Апостол: Конечно, ты голосом не берешь, испортив его вином и сплетнями, привив ему ту распущенную хрипоту, которая так ценится в вашем храме. Но, за хриплой глухотой, иной раз, нет-нет да и мелькнут — воистину божественные переливы.

Женщина: Это в моем-то голосе божественные переливы?!

Апостол: Да разве ты сама не замечала, когда ангелы начинали петь твоим голосом, не перехватывало дух от высоты, не содрогалось всё в тебе от тех божественных далей?..

Женщина (подошла и долго вглядывалась в его лицо, точно видела впервые): По правде говоря, танцы — это придурь молодости, но счастлива я бываю только когда пою. Что делать, если мое пение отвергают?

Скиф: Почему?

Женщина: Нету очарования, говорят. Нету купольного переката. Нету волнующего перезвона.

Апостол: У лежащего в яме колокола нету голоса, потому что медь скована земной немотой. Но если тот колокол оторвать от земли, очистить, приблизить к небесам, появятся и глубина, и объем, и купольный перекат.

Женщина (встав на колени): Господин мой, помоги этому чуду свершиться, и я буду твоей верной рабыней до конца дней моих.

Апостол (возложив ей руку на голову): Помолимся, и произойдет.

Еллин: Зачем берешься за невозможное?

Апостол: Почему думаешь что это невозможно?

Еллин: Если женщина уже в зрелом возрасте, а голос ее всё еще скован земной немотой, кто может вернуть его к жизни?

Апостол: Бог.

Еллин: Каким образом?

Апостол: Чудом любви. Если, конечно, этой женщине когда-нибудь дано будет познать это великое, святое чувство...

Женщина: Ты, рыжее чучело, будешь мне рассказывать про любовь? Мне, королеве храма Сладострастии?!

Апостол: Не говори мне больше про храм Сладострастии. Все знают, какие безумства там творятся. Но в этом не только твоя вина. За свою жизнь ты прошла через столько унижений, что превратилась в красивого зверька, презирающего всё и вся. В глубине души ты никого, даже свою родную мать, не почитаешь...

Женщина: Мать мою не трогай. Она шлюха и мерзавка.

Дак: Как можно о своей родной, единственной?..

Варвар: А почему нельзя, если мать действительно мерзавка...

Апостол: Даже если на ней грех, разумная дочь должна каждый день, утром и вечером, просить Бога, чтобы Он отпустил тот грех матери, даровавшей ей жизнь...

Женщина (вопит): Как мне просить Бога за женщину, которая бросила двенадцатилетнего ребенка...

Апостол: Дочь моя, один из главных заветов Господа нашего — чти родителей, свою мать и своего отца. Не смей их судить, не смей плохо думать о них.

Женщина (в слезах): Но как же мне, если меня, в двенадцать лет...

Апостол: А ты думала, каково было ей самой расстаться с тобою? Ты была самым умным, самым красивым ребенком в ее доме. Без тебя она как бы осиротела. Часто по ночам плакала, а по праздникам приходила к ступенькам храма, чтобы издали любоваться своей дочерью.

Женщина: Не у ступенек, а там, за оградой, она стояла.

Апостол: Ты ее видела?

Женщина: И не раз.

Апостол: Подходила к ней?! Улыбнулась хотя бы издали?

Женщина: Я не могла ей простить...

Апостол: Теперь, уже несколько лет, она не приходит, и ты знаешь почему.

Женщина: Знаю.

Апостол: И всё еще не можешь простить?

Женщина: Да, но, если ее уже нет, как это сделать?

Апостол: Испеки в ее память хлеба Благодарения.

Женщина: Боюсь, не сумею. Хлеб я пекла не раз, но хлеба Благодарения — никогда.

Апостол: Я тебя научу.

Женщина: Ты знаешь как?!

Апостол: Знаю.

Женщина: Ну, тогда научи.

Апостол (после долгой паузы): У тебя четыре сестры. И не все такие прехорошенькие...

Женщина: Они попросту дурнушки.

Апостол: Но они рукасты, домовиты, хорошие хозяйки...

Женщина: Что им еще остается!

Апостол: Не принижай своих сестер, ибо, чтобы испечь хлеба Благодарения, тебе придется представить себе, что ты одна из них.

Женщина: Ну?..

Апостол: А теперь вообрази, что ты — старшая. Родителей нет, в доме холодно, кормить младших нечем, и ты пошла на площадь, стала в один ряд с кухарками...

Женщина: Ну?..

Апостол: И еще вообрази, что сегодня не этот Варвар, а мы наняли тебя, чтобы испечь хлеба Благодарения.

Женщина: Ну?..

Апостол: Ну и подойди к огню, возьми тесто в руки. Вспомни хватку матери, сноровку своих сестер; пой те печальные песни, которые поют кухарки перед горячей печкой, вспоминая свою угасшую родню.

Женщина (подходит к тесту): И... что будет?

Апостол: Вместе с песнями печали, вместе с творением хлебов Благодарения душа твоя, озаренная светом Любви, выберется на проcтop веры. И голос твой, не нынешний, а тот, что дарован тебе Господом, скинет с себя дремоту тяжких прегрешений, расправит крылья, и, может быть, то самое чудо и произойдет...

Женщина: Нет.

Апостол: Что — нет?

Женщина: Я не буду вам кухарить. (Орет.) Человек не должен делать того, чего не любят делать его руки!!

Тяжело вздохнув, Апостол восходит на скалу. Долго и терпеливо держит в раскинутых руках голубой купол неба. “Вам, Коринфянам! Благодать Господа нашего Иисуса Христа да пребудет со всеми нами”. Заволновались земные глубины, и замерла в оцепенении греховная ярмарка. Женщина тихо, виновато подошла к костру и принялась кухарить. Округляя хлеба, запела, потом, спохватившись, смутилась, умолкла. (Про себя.) “Что этот рыжий со мной делает, что он со мной делает!!!”

(Вдруг, увидев Скифа.) Чего стоишь? Чего зубы скалишь?

Скиф: Любуюсь. Красавица. Жизнь готов отдать за один поцелуй.

Женщина: Целоваться охота? А почему не вопиешь — смерть ему!!

Скиф: Кому?

Женщина: Да этому мучителю моему.

Скиф: Зачем его убивать?

Женщина: Как — зачем? Он же твою богиню низвергает, он ее прямо в пыль...

Скиф: Но, он же с тебя одежды не снимает, он тебя не развенчивает...

Женщина: Как не развенчивает, если он королеву храма Сладострастии превращает в кухарку!

Скиф (подумав): Женщина должна уметь кормить, иначе у нее не будет ни дома, ни семьи.

Финикиец: О, Картагена, моя горькая Картагена...

Варвар: Хорошую ярмарку превращают в домашнюю кухню. Дай сюда кифару. Слушай, как надо создавать соответствующее настроение. Ах вчера, вчера, вчера мы всю ночку... Почему не танцуешь?

Женщина: Ушла от тебя.

Варвар: Как ушла? Куда?

Женщина: К нему.

Варвар: Но, нанял тебя я!

Апостол (Женщине): Сколько он тебе дал задатка?

Женщина (сложив три пальца): Вот что он мне дал.