Алекс Тарн - Дядя Веня Страница 6

Астров. Кого?

Леночка. Клиента.

Астров. Вы, видимо, имеете в виду — партнера?

Леночка (нетерпеливо). Клиента… партнера… какая разница! Главное, чтобы человек был с положением.

Астров. Это — с деньгами, что ли?

Леночка. Ну и это, конечно. Бабки никогда не мешают. Хотя бабки тут все-таки — не главное. Главное — положение.

Войницкий. Во как! Что ты на это скажешь, Илья-пророк?

Телегин. А чего вы хотите чтоб я сказал?

Войницкий. Да ничего я не хочу. Я просто обращаю твое внимание на новый параметр, который привнесла наша ученая консультантка фрау Серебрякова в твою безупречную жизненную модель. Положение! Статус! Это, оказывается, самостоятельная ценность — помимо перечисленных тобою мотоциклов, жратвы, постели и выпивки. А? Согласен?

Телегин (неохотно). Согласен — не согласен… Домой пора, вот что. Михаил Львович, вы когда поедете?

Войницкий (прерывая его). А коли согласен, то нечего старших учить, салага нестеганный. Потому что, если статус — самостоятельная ценность, то мы возвращаемся к тем же проклятым вопросам о деле и о смысле, а твои любимые попки, грудки и мотоциклы отходят на второй план. Понимаешь ли ты это, господин студент?

Пауза.

Астров. И впрямь, пора ехать, Веня. Завтра у меня с восьми прием в поликлинике… Илюха, пошли, я тебя подброшу.

Леночка (разочарованно). Ну вот… Куда же вы, доктор? Я-то думала — посидим, побалдеем…

Астров. В другой раз, Леночка. Кстати, как там у меня со статусом? Возбуждает женщину?

Леночка. Ваш статус вполне… возбуждабельный.

Астров. О! Жизнь прожита не зря! (поет) «Кипит наш статус возбужденный и в смертный бой вести готов!» Илюха! Уходим. Веня, иди спать, не напивайся.

Леночка (встает). Я вас провожу.

Уходят.

Войницкий (оставшись один, вслед ушедшим). А как же посошок на дорожку? Эх… Ну ладно, мне больше достанется (пьет)

Статус ее мой не возбуждает… Надо же… Устами блудницы глаголет истина. Знала бы она, как меня он не возбуждает, мой статус. Статус… статус…

Возвращается Астров.

Астров. Опять чемоданчик забыл… (берет свой врачебный кейс)

Войницкий. Подожди, Миша. Подожди минутку.

Астров. Ну, что тебе, мученик?

Войницкий. Вот ты говоришь — может, прав он, молодой этот бычок, в своей святой простоте…

Астров. Да ладно тебе, Веня, не заводись опять. Поздно уже, ехать надо.

Войницкий (останавливает его резким движением руки). Подожди. Это важно.

Пауза

Я с молодости помню одну фразу из Иова: «Человек рождается на страдание, как искры — чтобы устремляться ввысь». Красиво, правда? Но не в красоте дело. Главное-то дело — в том, что мы росли на этом принципе — с самых младых ногтей… Все эти Достоевские, вся эта христианщина, весь этот культ страдания, культ мученичества… Бр-р-р… Для российского интеллигента страдание — благо. Он к звездам непременно сквозь тернии прорывается — а иначе, без терний, — какие же это звезды?.. Вот и я, грешный, так думал. А тут, как иврит подучил, полез в Танах — прочитать свою любимую путеводную фразу в оригинале. И что ты думаешь? Все не так! Враки! Передернул лукавый переводчик!

Там сказано: «Ки адам ле-амаль йулад увнэй рэшеф йагбиу уф». Ты понял?

Астров. Нет. Мне пора, Веня.

Войницкий. Ну как это — нет? Перевод ведь совсем другой: «Человек рождается на труд, и дети огня — на полет». Ты понял? Во-первых, ни на какое не на страдание, а на труд. Во-вторых, есть вторая группа — дети огня, то есть такие, в ком искра Божья теплится. Эти еще и на полет способны… Вот оно как, в оригинале-то…

Астров. Ладно, Венечка, ты тут летай, а я пошел. Извини, дорогой. А лучше всего — иди-ка и ты спать…

Уходит

Войницкий (не замечая его ухода). Вот оно как… На труд и на полет! При чем тут страдание? Чушь какая-то… Страдание! Нашли панацею, идиоты! А я, дурак, и уши развесил… (напевает) «Возьмемся за уши, друзья, возьмемся за уши, друзья…» (идет к буфету за бутылкой).

З а н а в е с

Гостиная в том же доме. День.

Войницкий, Соня (сидят) и Леночка (ходит по сцене, о чем-то думая).

Войницкий. Герр диссидент изволил выразить желание, чтобы сегодня все мы собрались вот здесь к часу дня. (Смотрит на часы.) Без четверти час. Хочет о чем-то поведать миру.

Леночка. Зачем же вот так, сразу. Может, у него дело какое есть, важное.

Войницкий. Нет у него никаких дел. Пишет чепуху, брюзжит и ревнует, больше ничего.

Соня (с упреком). Дядя!

Войницкий. Ладно, не буду… (Леночке) Да перестаньте вы перед глазами мелькать как маятник! Занялись бы чем-нибудь, ей-Богу… Вас ведь уже шатает от скуки и безделья. Как так можно?

Леночка (останавливается и некоторое время только беспомощно и беззвучно разводит руками). Как так можно? Как так можно? Да куда ж мне податься-то? Ну скажите, если вы такие умные. Ну скажите… Думаете, мне легко? Думаете, мне хорошо тут, в дыре этой, сидеть невылазно? В поселении этом осажденном, откуда носу не высунуть — того гляди, пристрелят? (со слезами в голосе) Я ж не старая еще, мне жить хочется… детей… мужа… Ну дура я, дура… — довольны? (закрывает лицо руками) Господи, да за что же мне наказание такое? (плачет)

Войницкий (встает, в смущении). Леночка… (подходит к ней, пытается успокоить) Леночка, ну извините, ради Бога… Ну простите вы меня, ну сморозил глупость…

Леночка (вырывается). Не трогайте меня! Отстаньте!

Войницкий (в еще большем смущении). Ну вот… Осел я старый… Соня, ну сделай же что-нибудь…

Пауза. Соня, не двигаясь, молча смотрит в сторону.

Пойду, валерьянки накапаю, что ли…

Уходит.

Леночка (утирает слезы). Все тут меня ненавидят. А за что? За то, что я слова умные говорить не умею? Да где ж мне научиться было словам этим — может, в Череповце моем сраном, где дети начинают говорить в четыре года и сразу — матом? На улице, где за лишнее слово тебе лицо режут? В интернате для несовершеннолетних преступников, куда я попала в двенадцать лет за наркоту? (Соне) Вот ты меня проституцией попрекаешь… да знаешь ли ты, о чем говоришь, девочка? Знаешь ли ты, каково быть проданной сутенеру? Знаешь ли ты, что такое «производственное обучение», когда десяток подонков жарят тебя ежедневно, не выпуская из подвала, в течение месяца? Знаешь ли ты, что такое стамбульский бордель? Ты об этом только в газетах читаешь и слава Богу…

Пауза.

Ладно. Чего это я разнылась… (подходит к Соне, сидящей все так же, отвернувшись) Ты вот что… Ты на меня зря зуб не держи. Делить нам с тобой нечего. Наследства никакого на горизонте не предвидится, так что этот момент можно отсечь сразу. Что еще? Отцовское внимание? Ну, этим, насколько я понимаю, ты никогда похвастать не могла. Так ведь? Ну что молчишь?

Соня (поворачивает голову, видно, что она смеется). Слушаю, как ты заливаешь. Красиво получается. Смотри, зал весь в слезах… Думаешь, я тебе верю хотя бы на грош? Дудки… Ты бы лучше эти арии Тоски для клиентуры приберегла. На меня они не действуют. Говори сразу — чего тебе от меня надо? Ты ведь эту оперу неспроста затеяла, знаю.

Леночка (спокойно). О'кей. Мне — без разницы. Хочешь так — давай так. Нет проблем… (заглядывая Соне в лицо) Помоги мне отсюда выбраться. Хоть как — хоть с батей твоим, хоть без него — не мытьем, так катаньем. Помоги.

Соня (удивленно). Да как же я тебе помогу-то? Билет тебе купить до Мюнхена?

Леночка. Да хоть бы и так, если уж ничего другого не наклюнется. Обрыдло мне тут — мочи нет.

Соня. А что ж другое?

Леночка. Познакомь меня с кем-нибудь серьезным. Чтоб статус был, чтоб человек уважаемый, при средствах. Я бы и сама смогла, да где ж тут, в этой глуши развернешься. Отсюда даже в город не выехать, да и языка я не знаю — русский да немецкий с горем пополам.

Соня (оглядывает ее с ног до головы). Познакомить, говоришь… Баба ты, конечно, видная, спору нет. Да только, знаешь, не стоит тебе с израильтянами связываться. Тут тебе лоха не найти. Здешние акулы похищнее тебя будут.