Вольтер - Орлеанская девственница_Магомет_Философские повести Страница 7

Повести Вольтера — это боевая политическая публицистика, это трибуна просветителя-философа; лица, картины, сюжет носят здесь условный характер, все атрибуты повествовательной прозы используются лишь в той мере, в какой они пригодны для пропаганды философских, политических и нравственных идей автора.

Проза Вольтера ярко тенденциозна. Он делал свое дело. Служа всем девяти музам, он ни на минуту не забывал о своей просветительской миссии. Неутомимый и насмешливый, он был неотразим и всесилен. В его шутке таилась опасность, его смех разил, как меч. Европейская аристократия вкушала мед его речей, не всегда ощущая в них привкус яда. Своею высохшей рукой он правил общественным мнением. Владычество Вольтера исключало тиранию предрассудка, догматического понуждения. Это было свободное царство ума, куда допускались все. Здесь дышалось легко, здесь мысль доходила до читателя мгновенно, ибо излагалась она с изящной простотой, самые сложные проблемы обретали ясность и постигаемость. Он не дожил до Революции, но Революция воздала ему должное.

Останки Вольтера, увезенные из Парижа в ночь на 1 июня 1778 года, тайно, в великой спешке (церковные власти запретили официальную церемонию похорон), были торжественно возвращены в столицу и погребены в Пантеоне 11 июля 1791 года.

Вольтер в наши дни — признанный авторитет с почти трехсотлетним стажем. Но он еще не монумент, перед которым равно почтительно и бесстрастно останавливаются все. «И сегодня еще найдется немало добрых душ, которые с удовольствием сожгли бы его», — писал в 1959 году французский журнал «Эроп». Сочинения Вольтера — школа трезвого, здравого мышления. Его сатирическая ирония благотворна. Она осмеивает аффектацию, спекулирующую на благородных чувствах, рассеивает иллюзии и, наконец, чудодейственно разбивает тяжеловесные догмы и предрассудки, которыми отнюдь не беден и наш XX век.

С. АРТАМОНОВ

Орлеанская девственница

Перевод под редакцией М. Лозинского

{1}

Предисловие

Отца Апулея Ризория Бенедиктинца

{2}

Будем признательны доброй душе, благодаря которой у нас появилась «Девственница». Как известно ученым и как явствует из некоторых черт самого труда, эта героическая и назидательная поэма написана около 1730 года. Из письма 1740 года, напечатанного в собрании мелких произведений одного великого государя, под именем «Философа из Сан-Суси{3}», видно, что некая немецкая принцесса, которой дали на время рукопись только для прочтения, была так восхищена осмотрительностью, с какой автор развил столь скользкую тему, что потратила целый день и целую ночь, заставляя списывать и списывая сама наиболее назидательные места упомянутой рукописи. Этот самый список наконец попал к нам. Обрывки нашей «Девственницы» уже неоднократно появлялись в печати, ценители здоровой литературы всякий раз бывали возмущены, видя, как ужасно она искажена. Одни издатели выпустили ее в пятнадцати песнях{4}, другие в шестнадцати, восемнадцати, двадцати четырех, то разделяя одну песнь на две, то заполняя пропуски такими стихами, от которых отрекся бы возница Вертамона{5}, прямо из кабачка отправлявшийся на поиски приключений[2]{6}{7}.

Итак, вот «Иоанна» во всей своей чистоте. Мы боимся высказать слишком смелое предположение, назвав имя автора, коему приписывают эту эпическую поэму. Достаточно, чтобы читатели могли извлечь назидание из морали, скрытой в аллегориях поэмы. К чему знать, кто автор? Немало есть трудов, которые ученые и мудрые читают с наслаждением, не зная, кто их написал, как, например, «Pervigilium Veneris»[3]{8} — сатира, приписываемая Петронию{9}, и множество других.

Особенно нас утешает, что в нашей «Девственнице» найдется гораздо меньше дерзостей и вольностей, чем у всех великих итальянцев, писавших в этом роде.

Verum enim vero[4], начать с Пульчи, — нам было бы очень досадно, если бы наш скромный автор дошел до тех маленьких вольностей, которые допускает этот флорентиец в своем «Morgante»[5]{10}. Этот Луиджи Пульчи, бывший почтенным каноником, написал свою поэму в середине XV века для синьоры Лукреции Торнабуони, матери Лоренцо Медичи Великолепного; и передают, что «Morgante» пели за столом у этой дамы. Это была вторая эпическая поэма Италии. Ученые много спорили о том, серьезное это сочинение или шуточное.

Те, кто счел ее серьезной, основывались на вступлении к каждой песне, начинающемся стихами из Писания. Вот, например, вступление к первой песне:

In principio era il Verbo appresso a Dio;Ed era Iddio il Verbo, e҆ l Verbo lui.Questo era il principio al parer mio, etc[6].

Если первая песнь начинается Евангелием, то последняя кончается «Salve regina»[7], и это оправдывает мнение тех, которые полагали, что автор писал вполне серьезно: ведь в то время театральные пьесы, ставившиеся в Италии, извлекались из «Страстей» или из «Житий святых».

Те же, кто рассматривал «Morgante» как шуточное произведение, обратили внимание лишь на некоторые слишком большие вольности, там допущенные.

Моргайте спрашивает Маргутте, христианин он или магометанин:

E se egli crede in Cristo о in Maometto.

Rispose allor Margutte: A dirtel tosto,

Io non credo più al nero che al azzuro;

Ma nel cappone, о lesso о vuogli arrosto;

. . . . . . . .

Ma sopra tutto nel buon vino ho fede;

E credo che sia salvo chi gli crede.

Or queste son tre virtù cardinale,

La gola, e’l culo, e’l dado, come io t’ho detto[8].

Заметьте, пожалуйста, что Крешимбени{11}, нисколько не затрудняющийся поместить Пульчи в ряду настоящих эпических поэтов, говорит, в его извинение, что это самый скромный и самый умеренный из писателей своего времени: «il più modesto e moderato scrittore». В действительности он был предшественником Боярда и Ариоста{12}. Благодаря ему прославились в Италии Роланды, Рено, Оливье и Дюдоны, и он почти равен Ариосту чистотой языка.

Недавно вышло очень хорошее издание его con licenza de҆ superiori [9]. И, конечно, это не я его выпустил; если бы наша Девственница говорила так же бесстыдно, как этот Маргутте, сын турецкого священника и греческой монахини, я бы поостерегся ее печатать.

В «Иоанне» не найти и таких дерзостей, как у Ариоста, здесь не встретить святого Иоанна, обитающего на Луне и говорящего:

Gli scrittori amo, с fo il debito mio,Che al vostro mondo fui scrittore anch҆ io.. . . . . . . . .E ben convenne ad mio lodato CristoRendermi guiderdon di si gran sorte, etc[10].

Это заносчиво; и здесь святой Иоанн позволяет себе то, чего ни один святой в «Девственнице» себе никогда не позволил бы. Выходит, что Иисус обязан своей божественностью только первой главе Иоанна и что этот евангелист ему польстил! Подобное утверждение отдает социнианством{13}. Наш сдержанный автор не мог бы впасть в такую крайность.

Также весьма для нас утешительно, что сей скромный автор не подражал ни одному из наших старинных романов, историю которых написали ученый епископ Авраншский Гюэ{14} и компилятор аббат Лангле{15}. Доставьте себе удовольствие прочесть в «Ланселоте с озера»{16} главу под заглавием: «О том, как Ланселот спал с королевой и как она вернулась к сиру де Лагану», и вы увидите, как целомудренен наш автор в сравнении со старыми нашими писателями.

Но quid dicam[11] о чудесной истории Гаргантюа, посвященной кардиналу де Турнону? Известно, что глава «О подтирках»{17} — одна из наиболее скромных в этом произведении.

О произведениях современных мы не говорим; скажем только, что все старые повести, сочиненные в Италии и переложенные в стихи Лафонтеном{18}, также менее нравственны, чем наша «Девственница». В общем, мы желаем всем нашим строгим цензорам тонкие чувства прекрасного Монроза; нашим скромницам, если только они существуют, простодушие Агнесы и нежность Доротеи; нашим воинам — десницу мощной Иоанны; всем иезуитам — нрав доброго духовника Бонифация; всем управителям в хорошо поставленных домах — распорядительность и умение Бонно.

К тому же мы считаем эту книжечку отличным средством против ипохондрии, угнетающей в настоящее время некоторых дам и некоторых аббатов; и если мы окажем обществу хотя бы только эту услугу, мы сочтем, что потратили время не даром.

Песнь первая

Содержание

Нежная любовь Карла VII и Агнесы Сорель. Осада Орлеана англичанами. Явление святого Дениса и пр.

Я не рожден святыню славословить{19}{20},Мой слабый глас не взыдет до небес,Но должен я вас ныне приготовитьК услышанью Иоанниных чудес.Она спасла французские лилеи.{21}В боях ее девической рукойПоражены заморские злодеи.Могучею блистая красотой,Она была под юбкою герой.Я признаюсь, — вечернею поройМилее мне смиренная девица,Послушная, как агнец полевой;Иоанна же была душою львица,Среди трудов и бранных непогодЯвлялася всех витязей славнееИ что всего чудеснее, труднее,Цвет девственный хранила круглый год.

О ты, певец сей чудотворной девы{22}{23}{24},Седой певец, чьи хриплые напевы,Нестройный ум и бестолковый вкусВ былые дни бесили нежных муз,Хотел бы ты, о стихотворец хилый,Почтить меня скрыпицею своей,Да не хочу. Отдай ее, мой милый,Кому-нибудь из модных рифмачей{25}{26}{27}.

Державный Карл, в расцвете юных дней,В старинном Туре{28} на балах пасхальных(Он был любитель развлечений бальных)Пленился, к счастью для своих земель,Красавицей Агнесою Сорель{29}{30}.Такого чуда не встречали взоры.Вообразите нежный облик Флоры,Стан и осанку молодых дриад,Живую прелесть Анадиомены{31}И Купидона шаловливый взгляд,Персты Арахны{32}, сладкий глас сирены, —В ней было все; пред ней бы в прах леглиГерои, мудрецы и короли.Ее узреть, влюбиться, млеть от страсти,Желаний сладких испытать напасти,Глаз не сводить с Агнесы, трепетатьИ голос, к ней приблизившись, терять,Ей руки жать ласкающей рукою,Дать чувствам течь пылающей рекою,Томиться, в свой черед к себе маня,Понравиться ей — было делом дня.Любовь царей стремительней огня.В любви искусна, думала Агнеса,Что страсть их скроет тайная завеса,Но эту ткань прозрачную всегдаНескромный взор пронижет без труда.

Чтоб ни один о них не знал повеса,Король избрал советника Бонно{33}{34},Чью верность испытал уже давно:Он был носителем большого чина,Который двор, где все освящено,Зовет учтиво другом властелина,А грубые уста простолюдина —Обычно сводней, что весьма срамно.У этого Бонно в глуши укромнойБыл на Луаре замок — хоть куда.Агнеса тайно подплыла туда,И сам король приехал ночью темной.Их ужин ждал приятный, хоть и скромный;Бонно достал вино из погребов.Как вы ничтожны, пиршества богов!Любовники, смущенные заране,Во власти опьяняющих желаний,В ответ на взгляд бросали жгучий взгляд,Предвестие полуночных услад.Беседа скромная, но без стесненья,Усиливала пламя нетерпенья.Король Агнесу взором пожирал,Нежнейший вздор украдкою шепталИ ногу ей ногою прижимал.

Окончен пир. Венеции и ЛуккиНесутся хроматические звуки;{35}С тройным напевом сладкий голос свойСливают скрипка, флейта и гобой.Слова поют о сказочном герое,Который, в ослепительной мечтеПрийтись по сердцу деве-красоте,Забыл о славе и о поле боя.Оркестр был скрыт в укромном уголке,От молодой четы невдалеке.Агнеса, девичьим стыдом томима,Все слышала, никем чужим не зрима.

Уже луна вступила в свой зенит;Настала полночь: час любви звенит.В алькове царственно-позолоченном,Не темном и не слишком освещенном,Меж двух простынь, каких теперь не ткут,Красы Агнесы обрели приют.Открыта дверь перед альковом прямо;Алиса, многоопытная дама,Ее не зря забыла притворить.О юноши, способные любить,Поймете вы и сами, без сомненья,Как наш король сгорал от нетерпенья!На пряди ровные его кудрейУж пролит дивно пахнущий елей.Он входит, с девой он ложится рядом;О, миг, чудесным отданный усладам!Сердца их бьются, то любовь, то стыдАгнесин лоб и жжет и леденит.Проходит стыд, любовь же пребывает.Ее любовник нежный обнимает.Его глаза, что страсть восторгом жжет,Не оторвутся от ее красот.В чьем сердце не проснулася бы нега?

Под шеей стройною, белее снега,Две белых груди, круглы и полны,Колышутся, Амуром созданы;Увенчивают их две розы милых.Сосцы-цветы, что отдохнуть не в силах,Зовете руку вы, чтоб вас ласкать,Взор — видеть вас, и рот — вас целовать.Моим читателям служить готовый,Их жадным взглядам я бы показалНагого тела трепетный овал, —Но дух благопристойности суровыйКисть слишком смелую мою сдержал.Все прелесть в ней и все благоуханье.Восторг, Агнесы пронизавший кровь,Дает ей новое очарованье,Живит ее; сильней румян любовь,И нега красит нежное созданье.

Три месяца любовники живут,Ценя свой обольстительный приют.К столу приходят прямо от постели.Там завтрак, чудо поварских изделий,Дарует чувствам прежнюю их мощь;Потом на лов среди полей и рощИх андалусские уносят кони,И лаю гончих вторит крик погони.По возвращенье в баню их ведут.Духи Аравии, масла, елеи,Чтоб сделать кожу мягче и свежее,Над ними слуги пригоршнями льют.

Пришел обед; изысканное мясоФазана, глухаря или бекаса,В десятках соусов принесено,Ласкает нос, гортань и взгляд равно.А и веселый, искристый и пенный,Токайского янтарь благословенныйЩекочет мозг и мыслям придаетОгонь, необходимый для острот,Таких же ярких, как напиток пьяный,Что зажигает и живит стаканы.Бонно в ладоши хлопает, хваляУдачные словечки короля.Пищеваренье к ночи их готовит;Рассказывают, шутят и злословят,Под чтение Аленовых стихов{36};Дивятся на сорбоннских докторов,На попугаев, обезьян, шутов.Подходит ночь; искусные актерыКомедией увеселяют взоры,И, день блаженный завершая вновь,Над нежной парой властвует любовь.

Им, завлеченным в сети наслажденья,Как первой ночью, новы упоенья.Всегда довольны, ни один не хмур,Ни ревности, ни скуки, ни бессилья,Ссор не бывает; Время и АмурВблизи Агнесы позабыли крылья.Карл повторял, обвив ее рукой,Даря подруге жаркое лобзанье:«Агнеса, милая, мое желанье,Весь мир — ничто перед твоей красой,Царить и биться, — что за сумасбродство!Парламент мой отрекся от меня;{37}{38}Британский вождь грозней день ото дня;Но пусть мое он видит превосходство:Он царствует, но ты зато — моя».

Такая речь не слишком героична,Но кто вдыхает благовонный мракВ руках любовницы, тому приличноИ позабыться, и сказать не так.

Пока он жил средь неги и приятства,Как настоятель тучного аббатства,Британский принц{39}{40}, исполнен святотатства,Всегда верхом, всегда вооружен,С мечом, освобожденным из ножон,С копьем склоненным, с поднятым забраломПо Франции носился в блеске алом.Он бродит, он летает, ломит онМогучий форт, и крепость, и донжон,Кровь проливает, присуждает к платам,Мать с дочерью шлет на позор к солдатам,Монахинь поруганью предает,У бернардинцев их мускаты пьет,Из золота святых монету бьетИ, не стесняясь ни Христа, ни Девы,Господни храмы превращает в хлевы:Так в сельскую овчарню иногдаПроникнет хищный волк и без стыдаКровавыми зубами рвет стадаВ то время, как, улегшись на равнине,Пастух покоится в руках богини,А рядом с ним его могучий песВ остатки от съестного тычет нос.

Но с высоты блестящей апогея,От наших взоров скрытый синевой,Добряк Денис{41}{42}, издавний наш святой,Глядит на горе Франции, бледнея,На торжество британского злодея,На скованный Париж, на короля,Что все забыл, с Агнесою дремля.Святой Денис — патрон французских ратей,Каким был Мара для римских городов,Паллада — для афинских мудрецов.Но надобно не смешивать понятий:Один угодник стоит всех богов.

«Клянусь, — воскликнул он, — что за мытарствоУвидеть падающим государство,Где веры водружал я знамена!Ты, лилия, стихиям отдана;Могу ли Валуа не сострадать я?Не потерплю, чтоб бешеные братьяБританского властителя{43} моглиГнать короля с его родной земли.Я, хоть и свят, — прости мне, боже правый, —Не выношу заморской их державы.

Мне ведомо, что страшный день придет,И этот прекословящий народСвятые извратит постановленья,Отступится от римского ученьяИ будет папу жечь из года в год.Так пусть заране месть на них падет:Мои французы мне пребудут верны,А бриттов совратит прельщенье скверны;Рассеем же весь род их лицемерный,Накажем их, надменных искони,За все то зло, что сделают они».

Так говорил угодник в рощах рая,Проклятьями молитвы уснащая.И в тот же час, как бы ему в ответ,Там, в Орлеане, собрался совет.Был осажден врагами город славныйИ изнемог уже в борьбе неравной.Вельможи, ратной доблести полны,Советники — седые болтуны,По-разному неся свои печали,«Что делать?» — поминутно восклицали.Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа{44}{45}Враз крикнули надменные слова:«Соратники, вперед, вся кровь — отчизне,Мы дорого продать сумеем жизни».«Господь свидетель! — восклицал Ришмон. —Дотла весь город должен быть сожжен;Пускай ворвавшиеся англичанеНайдут лишь дым и пепел в Орлеане».

Был грустен Ла Тримуйль: «Ах, злой уделМне в Пуату родиться повелел!В Милане я оставил Доротею;Здесь, в Орлеане, я в разлуке с нею.В боях пролью я безнадежно кровь,И — ах! — умру, ее не встретив вновь!»А президент Луве{46}, министр монарший{47},На вид мудрец, с осанкой патриаршей,Сказал: «Должны мы все же до тех порПросить парламент вынесть приговорНад англичанами, чтоб в этом делеНас в упущеньях упрекать не смели».

Луве, юрист, не знал того, — увы! —Что было достоянием молвы:А то бы он заботился не меньше,Чем о врагах, о милой президентше.Вождь осаждающих, герой Тальбот{48},Любя ее, любим был в свой черед.Луве не знал; его мужское рвеньеЛишь Франции преследует отмщенье.В совете воинов и мудрецовЛились потоки благородных слов,Спасать отчизну слышались призывы;Особенно Ла Гир красноречивыйИ хорошо, и долго говорил,Но все-таки вопроса не решил.Пока они шумели, в окнах залаПред ними тень чудесная предстала.Прекрасный призрак с розовым лицом,Поддержан светлым солнечным лучом,С небес отверстых, как стрела, несется,И запах святости в собранье льется.Таинственный пришлец украшен былУшастой митрой, сверху расщепленной,Позолоченной и посеребренной;Его долматик по ветру парил,Его чело сияло ореолом{49}{50}{51}{52},Его стихарь блистал шитьем тяжелым,В его руке был посох с завитком,Что был когда-то авгурским жезлом{53}{54}.Он был еще чуть зрим в огне своем,А Ла Тримуйль, святоша, на колениУже упал, твердя слова молений.Ришмон, в котором сердце как булат,Хулитель и кощунственник исправный,Кричит, что это сатана державный,Которого им посылает ад,Что это будет шуткой презабавной —Узнать, как с Люцифером говорят.А президент Луве летит стрелою,Чтоб отыскать горшок с водой святою.Потон, Ла Гир и Дюнуа стоят,Вперив в пространство изумленный взгляд,Простерлись слуги, трепетом объяты.

Видение все ближе, и в палатыВлетает тихо, на луче верхом,И осеняет всех святым крестом.Тут каждый крестится и упадает.Он их с улыбкой кроткой поднимаетИ молвит: «Не дрожите предо мной;Ведь я Денис{55}{56}, а ремеслом — святой.Я Галлии любимой просветитель,Но я оставил вышнюю обитель,Увидя Карла, внука моего,В стране, где не осталось ничего,Который мирно, позабыв о бое,Две полных груди гладит на покое.И я решил прийти на помощь самЗа короля дерущимся бойцам,Кладя предел скорбям многотревожным.Зло исцеляют противоположным.И если Карл для девки захотелУтратить честь и с нею королевство,Я изменить хочу его уделРукой юницы, сохранившей девство,Коль к небу вы подъемлете главы,Коль христиане и французы вы,Для церкви, короля и государстваВы призваны помочь мне без коварства,Найти гнездо, где может обитатьТот феникс, что я должен отыскать».

Так старичок почтенный объяснялся.Когда он кончил, смех кругом раздался.Ришмон, насмешник вечный и шутник,Вскричал: «Клянусь, мой милый духовник,Мне кажется, вы вздумали напрасноПокинуть ваш приют весьма прекрасный,Чтобы отыскивать в стране гулякИгрушечку, что цените вы так.Спасать посредством девственности крепостьДа это вздор, полнейшая нелепость.Притом не видно дев у нас в краю,Зато они кишмя кишат в раю!Свечей церковных в Риме и в Лорете{57}Не более, чем дев в нагорном свете.Но вот во Франции — увы! — их больше нет.В монастырях и то пропал и след.От них стрелки, сеньоры, капитаныДавно освободили наши страны;Подкидышей побольше, чем сирот,Наделал этот воровской народ.Святой Денис, не нужно споров длинных;В других местах ищите дев невинных».

Угодник покраснел пред наглецом;Затем, опять на луч вскочив верхом,Как на коня, не говоря ни слова,Пришпоривает и взлетает снова,За безделушкою, милей цветка,Что так нужна ему и так редка.Оставим же его; пока он рыщетВезде, где есть дневным лучам пути,Читатель-друг, желаю вам найтиАлмаз любви, которого он ищет!

Конец песни первой