Энн Ветемаа - О головах Страница 7

Я прямо-таки боготворю такие темы, как партийность искусства, берлинский вопрос и культ личности! В споре с непосвященным тут всегда можно блеснуть виртуозностью. Для меня это все равно что солдатская ложка с вилкой вместо ручки: хочешь коли, хочешь выуживай подливочку.

«Я не отношусь к числу тех, кто оценивает резко отрицательно годы власти Сталина», — люблю я говорить.

«Надо рассматривать предмет во всем его объеме, во всей взаимосвязи. Я не из тех, кто думает, будто искалеченные судьбы и напрасно загубленные жизни можно оправдать подъемом угледобычи или новой маркой комбайна!» — люблю я говорить и такое.

— До сих пор работы Айна находили очень хороший прием! — пробормотала Ева.

— Находили и будут находить. Великое дело, если монумент получится у нас удачным: он оправдает многие наши поиски и в прошлом, и в будущем. Но во всем этом есть и другой аспект: до сих пор мы были с Айном начинающими в самом прямом смысле слова. К нам относились, как к детям. Ребенок может забраться с ногами на диван и даже на стол — на него прикрикнут и посмеются. Дав этот заказ, нас объявляют взрослыми, и теперь нам будут предъявлять совсем иные требования. И если мы их не выполним, нам впоследствии могут припомнить все — вплоть до грязных следов на диване или на скатерти. — Речь моя текла плавно, гладкие фразы сами сходили с языка.

Ева была воплощенное внимание. Чопорный мундир светскости и любезности был отброшен в сторону, пришли в действие новые ГОСТы, я увидел перед собой такую Еву, о существовании которой только догадывался. Да, за мной напряженно следила типичная показная натура, женщина, которой просто необходимо преуспеть настолько, чтобы ее просили разрезать ленту на вернисаже. И это должно произойти как можно скорее — раньше, чем старость успеет приложить свою куриную лапу к уголкам ее глаз. Ради этого Ева готова на все. Я почувствовал, что мы с нею прекрасно сговоримся, и Ева мгновенно показалась мне куда привлекательнее даже внешне. Ведь каждого красит его истинная роль, не правда ли — и дирижера, и сапожника. Я понял, что могу перед ней не стыдиться. Беседуя с приятелями в кафе, она будет страстно отстаивать эксперименты Айна, но на самом деле в работе мужа ее интересует лишь то, что сулит скорейшее публичное признание. Существуют на свете рыбки-лоцманы, которые помогают крупной рыбе находить добычу, отчего и сами живут беззаботно. Только что эта изящная рыбка-лоцман заглотала необычную информацию. Она пыталась проверить все до конца, понять все до конца, и во взгляде ее застыла оторопь: «Как же это я сама не додумалась?! Представить только, что могло бы случиться!» Я понял, что сразу вырос в глазах Евы. Наверняка я и в будущем смогу рассчитывать на ее благодарность: Евы уже усвоили, что есть смысл отплачивать за добро добром. Вот почему в основном это честные дельцы. Более честные, чем принято думать.

— Спасибо, — сказала она просто, и это меня даже тронуло. — Мы посоветуемся с Айном, и я объясню ему суть дела. Только, прошу вас, направьте его!

— Попытаюсь… Но пусть, пожалуйста, и он меня направляет, — галантно перешел я к обороне. Я уже был уверен, что Айн будет работать как надо.

Видимо, тут нет необходимости описывать мое самочувствие, но на самой вершине успеха мне пришлось проглотить горькую, очень горькую пилюлю.

— Ах, вы и сами справитесь. Не сомневаюсь в этом. К тому же ваша задача намного проще. Вряд ли из-за постамента возникнут какие-нибудь проблемы. Вы ведь опубликовали исследование на эту тему и защитили кандидатскую. И два этих групповых барельефа по бокам вы уж, безусловно, сумеете сделать как надо. Ведь барельефы могут быть и свободней, и условней, разве не так? По-моему, так…

Съеденный мною лосось устремился из желудка к горлу. Стало быть, роли уже полностью распределены Тоонельтом! Лишь бы Ева теперь не догадалась, что я не знал этого раньше! Лишь бы она не догадалась! Но нет, она не догадалась! Не то я оказался бы в идиотском положении.

Чтобы отвлечь ее внимание, я уронил на свой костюм кусок лосося.

— Не бойтесь — следов не будет, мороженая рыба, — успокоила меня Ева.

Значит, дело всего-навсего в том, чтобы я сделал «гарнир» к монументу этого деревенского самородка! По всем правилам кулинарного искусства. Тогда пирог получится на славу… Тоонельт не счел меня достойным большего. А я-то рассчитывал совсем на другое… Выходит, для того я приехал из Москвы, чтобы проектировать пьедесталы для людей младше себя. А я-то, отзывчивый самаритянин, еще просвещал здесь Еву! И кому это было надо?

Можно было опасаться, что если мы не прекратим разговор о монументе, мои мысли окажутся слишком прозрачными для женской интуиции Евы. Словно канатоходец, потерявший равновесие, я улыбнулся как можно ослепительней, давая понять публике, что все идет как надо, похвалил успокаивающий пастельный тон бежевого ковра на стене и спросил, где можно достать такой. Ковер в точности воспроизводил цвет детских какашек…

К счастью, мне недолго пришлось мучиться, потому что отправитель срочной телеграммы довольно скоро вернулся. С армянскими тремя звездочками за пазухой.

Пожелав себе успеха в работе, мы чокнулись, и после того, как я обменялся с Евой заговорщицким взглядом, она вышла из комнаты, чтобы мы могли спокойно поговорить о деле. Но о чем было говорить? По воле Тоонельта Айну предстояло создать скульптурную группу, а я должен был придумывать постамент и два боковых барельефа. На тему народных страданий.

Несмотря на уговоры Айна, я не стал засиживаться. Мне, однако, хватило времени заметить, что в болтовне Анне было много верного: видимо, Айн и впрямь не дурак выпить. Свои двести граммов он одолел за четверть часа и стал намного разговорчивее. У меня не было охоты слушать.

Когда я спускался с лестницы, мне подумалось, что в этом спуске есть что-то символическое.

Дома я бесчувственно рухнул на диван.

Перед глазами назойливо маячил «Парень с теленком». Я пытался о нем не думать, но не получалось. Мысленно я сопоставлял его со своей дипломной работой — с «Кузнецами», украшающими теперь парк одного из крупнейших в стране автозаводов. Нет, культуры и артистизма у меня больше: мускулы моих «Кузнецов» поют гимн… Только вот чему, черт бы их побрал, они поют этот гимн? Если только солидным познаниям в пластической анатомии, а так мне начинало казаться, тогда дело дрянь! Я размышлял и взвешивал. При всем своем старании я не мог не видеть того, что Айнов парень с финкой превосходит моих молотобойцев. Но в чем суть? Самсон, где твои волосы?

Неужели это и есть национальная самобытность? Как-то не хочется верить. Я много (мне даже казалось, что исчерпывающе) думал об эстонской самобытности.

Наша народная поэзия тягуча и разлохмаченна, как намокший канат. Наши руны переминаются с квинты на кварту и бесцветны, как сны барщинника. Танцы у нас сонные, а шутки — дубовые. А возьмем наши национальные блюда. У армян — шипящий шашлык, у венгров — перец, у французов — всякие деликатесы, а у нас, у эстонцев, каэракиле, кама и студень, то есть не что иное, как овсяная похлебка, гороховая мука и вода вываренных костей. Преснятина и убожество! Ну черт с ними, с блюдами: мне кажется, что и у нашего национального облика весь рот в этой овсяной похлебке…

Всему этому я даже нашел объяснение. Физика рассказывает нам о расходе внутренней энергии вещества на образование поверхности. Наверняка так же обстоит дело и с энергией народов: веками весь наш потенциал уходил на самосохранение. Разве это не трагедия?

Связь между всем этим и «Заколотым теленком» была весьма туманной, но все-таки она была. Я уехал учиться в Москву, я всеми силами старался избежать в своих работах узко эстонского, так неужели я ошибся?

В голову мне приходили все новые соображения, одно другого брезгливей и плачевней.

Я член партии, Тоонельт — тоже, а вот Айн — нет. Почему же ему поручили главную роль? Зачем я тогда вообще вступал в партию, если от этого нет никакой пользы? Небось, при Сталине все было бы иначе.

Я до конца взвесил этот шаг — вступление в партию.

Я никогда не испытывал потребности в бронированном мировоззрении: железные доспехи сковывают движение и лишают человека гибкости. Блага надо распределять не по потребностям, а по возможностям. Желающих сравняться со мной куда больше тех, с кем хочу сравняться я. Какая же мне польза от равенства? Это одна сторона проблемы. Но еще более существенна — другая.

История учит нас, что в наш век никто не может оставаться аполитичным: цитадели рушатся, развитие зависит не от индивидуума, а от коллектива. Нам не понадобятся для иллюстрации биографии Эйнштейна, Брехта или Фейхтвангера, мы найдем доказательства у себя под рукой. Следовательно, необходимо примкнуть к одному из двух главных лагерей, хотя бы в целях самосохранения. К какому же?