Жан Ануй - Золотые рыбки или Отец мой славный Страница 7

Кислюк. Но все остальные-то сдохли, какой тогда смысл? Когда ты слабее, имей мужество это признать, это элементарно. Народ никогда не забудет, куда его втянули. Всё только в пользу торговцам оружием, которого даже в достаточном количестве не произвели! Мы должны были капитулировать немедленно, вот что я тебе скажу! До первого выстрела! Я на немцев не в биде! Это такие же рабочие люди, как и мы! Доказательством является то, что они подписали пакт с русскими. Это всё нечисть твоей породы толкает людей на войны, так как им нужно защищать свои пагоны и деньги. Родина, народ, а народ барахтается, как может. Это не его вина! У народа есть только собственная шкура, о которой он должен позаботиться! Шкура и минимум зарплаты. Так что, знаешь, твои речи…

Антуан. Я речей не толкаю, я педали кручу…

Кислюк. Да, но, крутя педали, ты же об этом думаешь! Думаешь, я не слышу твоих мыслей, поганец! (Кричит.) Остановись! Стой! Ты остановишься или нет?

Он спешивается, загораживая Антуану дорогу.

Антуан. Я из-за тебя чуть не упал. Какая муха тебя укусила?

Кислюк. Я больше не могу… Я больше не могу, слышишь, слушать и глотать твои красивые речи! Ты хотел бы защитить Польшу, не так ли, подлец? Ты собирался выполнить свой долг? Ты хотел поиграться в пук-пук? Ты хотел защитить христианскую цивилизацию и твою культуру, падаль? Три дня тому назад, когда я заставил тебя украсть велосипеды у двух баранов, которые заснули в канаве, когда мы тащились с фрицами на хвосте, умирая под палящим солнцем, но решили всё-таки оставить плащи, потому что подумали, что если нас схватят, то эти плащи, быть может, спасут нашу шкуру в лагере военнопленных. Мсье больше не мог, мсье чуть не упал в обморок два раза, и, так как он считает, что я его слуга, то он меня попросил понести и его накидку, иначе бы он её выбросил, чтобы стало полегче идти. А я, как дурак, её взял, не из альтруизма — нет, но чтобы мы всё-таки были вместе на случай опасности… и что же, я вижу, выпадает из капота мсье, который мсье больше нести был не в состоянии? Книги! Шекспир! Мсье не мог двигаться дальше, дело шло о спасении шкуры, а они тащили с собой Шекспира! В то время как я, что же было в моих сумках? Банки с обезьятиной, которые я украл на кухне, чтобы мсье кушал!

Антуан. Мы рисковали попасть в плен, и нужда в Шекспире была бы такой же, как и в твоих консервах.

Кислюк (хватая его за шиворот). Мерзавец! По таким мелочам видно, что вы сукины дети! Народ прёт банки с обезьятиной, чтобы всех накормить, а буржуй держится за своего Шекспира, так как им необходимо питать их возвышенную душу! А когда из него пар коромыслом, он ещё народ просит — по-приятельски… Зараза! Настоящая дрянь! Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы ни задушить тебя. Мы одни на дороге, одним солдатиком больше — одним меньше, теперь на это не слишком обращают внимание во французской армии.

Антуан (спокойно). Я тебе скажу, что тебе мешает, Кислюк. То, что солдатиком, которого не досчитаются буду не обязательно я.

Кислюк (глядя вдаль). Осторожно! Там, на дороге кто-то есть… (Он хватает руку Антуана.) Будем держаться вместе. Знаешь… мы ссоримся, но мы же друзья как-никак…

Антуан (тоже смотрит вдаль). Солнце мешает. Кто это такой может быть? Кажется, приближается…

Кислюк. Думаешь, нужно уже поднять руки кверху? Издалека, может быть, кажется, что у нас агрессивные намерения? Это зелёное или хаки? Как сказать «комрад» по-немецки?

Антуан. Kamerad.

Кислюк. Ага, они всё-таки подумали о том, чтобы товарищи, в конце концов, смогли понять друг друга… (Поднимает руки вверх и кричит.) Kamerad! Kamerad!

Антуан. А если ты кричишь это французскому жандарму?

Кислюк. На тебе чин — тебе отвечать!

Антуан (после паузы). Это ни француз и ни немец, это корова. Она, наверное, брошена… Иди сюда! Постараемся её подоить. Нужно постараться, чтобы она не побежала.

Они садятся на велосипеды и крутят педали, как сумасшедшие.

Кислюк (крутя педали, кричит Антуану). Мсье умеет доить?

Антуан. Нет, кстати сказать.

Кислюк (с ненавистью). А я умею! В детстве я отпахал шесть раз в лагере, где нас заставляли крутиться на ферме, как каторжных, чтобы мы сами зарабатывали свой кусок хлеба… И опять же ты этим воспользуешься, мерзавец! Я тебя убью, я тебя однажды убью за то, что ты эксплуатируешь меня всю жизнь.

Антуан. Да, но пока постараемся не упустить корову! Поезжай налево, я поеду направо!

Они крутят педали по направлению к корове. Свет гаснет. В темноте слышно мычание испуганного животного. Когда площадка вновь освещается, на ней стоит кровать, стул, на котором лежит стопка вещей, ночной столик и раковина. Это, видимо, спальная комната. Антуан уже лежит под одеялом. Сидя в ногах кровати, Кислюк заканчивает раздеваться. Он снимает носки, смотрит на ноги…

Кислюк. У меня грязные ноги, мне за тебя стыдно. (Некоторое время соображает, глядя на умывальник мутным взглядом.) Ладно уж, я оставлю носки.

Он опять надевает носки, и ложиться под одеяло рядом с Антуаном. Они лежат бок обок, как супружеская пара.

Кислюк. Знаешь… в военное время, чистоплюй… ты занял всё место. Подвинь-ка немного задницу? Мсье думает, что если он заплатил за комнату, то кровать принадлежит только ему?

Антуан. Ты слышал эту старую стерву? «Французские солдатушки! Какое удовольствие вновь увидеть французских солдат! Но у меня осталась только одна комната за сорок франков! Не могу же я заставлять французских солдатиков платить сорок франков!»

Кислюк. И тут мсье, привыкший всегда получать местечко, достаёт две бумажки… «Получите, мадам, мы берём комнату!» Именно этого я и не могу тебе простить, понимаешь, твою эту непринуждённость…

Антуан. Главное, схорониться до утра. Город кишит немцами. И даже с доброжелательным физиономиями, форма у нас другого цвета. Можно напороться на любопытного. А среди них попадаются и такие… Завтра перейдём на свободную территорию.

Кислюк (растягиваясь). Кровать! Настоящая постель с бельём! В четыре часа дня. Жаль, что приходится делить с тобой эту койку!

Антуан. Я хотел сказать то же самое.

Кислюк (неожиданно спрашивает после паузы). А у тебя было много баб?

Антуан. Если учитывать общее число, много никогда не бывает. Именно это обстоятельство, видимо, навевает на мужчину тоску…

Кислюк. Всё благодаря театру, мерзавец? Ты предлагаешь им роль, но говоришь… «Понимаешь ли, красуля, тут такое дельце…» Подонок!

Антуан. Нет. Я этого никогда не делал. Мог бы, но не сделал никогда.

Кислюк (обсасывая свою злобу, в полусне). Вдвойне мерзавец… А я бы сделал… (Вздыхает, становясь неожиданно почти трогательным, видимо потому, что наполовину спит.) Никогда тебе не прощу. Не смогу.

Молчание. Слышно, как они дышат.

Антуан (тихо). Убери ногу.

Кислюк. Я в носках.

Антуан. Всё равно, убери, говорю. Кровать достаточно широкая.

Кислюк. Понятно… Дружба дружбой, но мы всегда напомним, чей табачок и кто тут платит. И занимаем при этом большую часть кровати. Все вы одинаковые!

Антуан. Что ты талдычишь одно и то же… не зуди, зуда! Оставь свою ненависть в покое и спи. Утро вечера мудренее.

Кислюк (спокойно). Ещё и наше великодушие! Мсье сделает всё, чтобы меня унизить.

Антуан. Я хочу спать, и унижать тебя никогда не собирался.

Кислюк. Тогда ещё хуже. Тогда это уже инстинкт. Это у тебя ещё из Средневековья, мерзавец! (Цитирует.) Гони чумазого взашей — он поклонится, поклонись чумазому — он шею тебе отрежет. Не скоро мы позабудем ваших пословиц!

Антуан (в полусне). Нет, это не из Средневековья… это с лицея. Всё моё детство ушло на то, чтобы к тебе привыкнуть. Ты — несчастный, как камни, я это знаю. Так что теперь выцеживаешь это несчастье, как можешь.

Кислюк (спокойно). Когда с детства лямку тянешь, набегает на счётчике.

Антуан. И так как у тебя только я под рукой, то я за всё и плачу… Надеюсь, что однажды жизнь предоставит тебе другую публику, и мне удастся, наконец, отдохнуть. Не всегда, знаешь, другие виноваты. Я знал бедняков, которые никогда не ныли.