Александр Островский. - Пучина Страница 9

Входит Анна Устиновна.

Кисельников и Анна Устиновна.

Кисельников. Маменька, деньги вот…, вот! (Подает деньги.)

Анна Устиновна. Какие это деньги, Кирюша?

Кисельников. Деньги… Тут много.

Анна Устиновна. Да вижу, что деньги, да откуда они у тебя?

Кисельников. Три тысячи. Спрячьте их, подальше спрячьте, чтоб не нашли.

Анна Устиновна. Да куда же я их спрячу?

Кисельников. Ах, Боже мой! Ну, по щелям, за обои, в тряпки заверните. Чтоб вам деньги-то остались, чем вам жить-то с детьми после меня.

Анна Устиновна. Спрячу, спрячу, нигде не найдут. Откуда ж ты взял-то их, скажи ты мне?

Кисельников. Взял… вот тут… барин приходил… Ах, маменька, как мне страшно!

Анна Устиновна. Да ты опомнись, ишь ты весь дрожишь. Что такое с тобой случилось?

Кисельников (взявшись за голову). Да-да-да! Ах я дурак! Ведь еще, может быть, я и не попадусь. Побегу я в суд, положу дело-то в шкаф, дежурный спит теперь! Где фрак-то, маменька? (Снимает халат.)

Анна Устиновна. Здесь, здесь, вот он. (Надевает на него фрак.)

Кисельников. А проснется дежурный, так я скажу, что забыл что-нибудь, а дело-то тихонько и суну в шкаф. А после скажу, что не брал. Сделал одну подлость, сделаю и другую. (Хочет идти.)

Анна Устиновна. Постой! Куда ты без галстука-то! Дай я завяжу тебе.

Кисельников (в то время, как Анна Устиновна завязывает галстук). Там двое видели, как я брал; а я запрусь, скажу, что не брал, не брал. Я, маменька, скажу, что не брал. (Со слезами.) Запираться надо, маменька, только одно осталось; одно мне и осталось.

Анна Устиновна. Да что ты? Бог с тобой!

Кисельников. Маменька, ведь я на волос от каторги… Завтра же, может быть…

Анна Устиновна. Кирюша, Кирюша!

Кисельников (в изнеможении опускаясь на колени). Маменька, ведь я преступник… уголовный преступник!

СЦЕНА IV

Кисельников, 39 лет, одет в старое пальто, панталоны в сапоги.

Анна Устиновна.

Лизанька, 17 лет.

Боровцов, 57 лет, одет так же, как Кисельников, к пальто приколоты две миткалевые манишки, через плечо повешены ситцевые и холстинковые рубашки, как у площадных торговцев.

Погуляев.

Бедная комната с русской печью, за занавеской кровать; посредине комнаты дощатый стол и скамья.

Между третьей и четвертой сценой проходит 5 лет.

Кисельников и Боровцов (сидят за столом на скамейке), Анна Устиновна (сидит на кровати).

Боровцов. Сватьюшка, тебе много ли годов-то?

Анна Устиновна. Шестьдесят скоро.

Боровцов. Ну да, так. Я тебя одним годом моложе. А это чай мы свой пьем.

Анна Устиновна. Слышу, батюшка, что свой.

Боровцов. Свой, да. Мы вчера с зятем пять золотников купили. Собрался я нынче на площадь торговать-то: дай, думаю, к зятю зайду, вместе пойдем, – вот и зашел. Поставили мы с ним самовар, да вот и пьем сидим. (Зятю). Ты чем нынче торговать-то будешь?

Кисельников (суетливо). Да вот две жилеточки старенькие да утюг; вот тут у меня собрано. Соседи дали, – соседи у нас добрые; вот только ребятишки забижают. Да вот и гвоздиков старых в кулечек набрал. А соседи у нас добрые! Соседка «на, говорит, Кирюша, нам не нужно, все равно бросим, а ты за что-нибудь продашь». (Пьет чай.)

Боровцов. Сватья, манишки нынче в цене, мужские.

Анна Устиновна. Что мудреного!

Боровцов. Все носить стали, – вот они и в цене. У меня старухи шьют, а я продаю; вот тоже рубашки, ситцевые, холстинковые. Да шьют-то больно плохо, не видят старухи-то, и бродят, точно куры слепые; а сходят с рук, ничего. Вот и ты бы шила, а мы бы продавать стали.

Анна Устиновна. Где уж мне шить, я и вяжу-то – ничего не вижу; одна у нас работница, одна кормилица! Не будь ее, что бы мы были! Хоть по миру ступай!

Боровцов. Да, Лиза у нас рукодельница! Вот бы кому замуж ее взять! Для хозяйства-то уж больно ловка. Эта девка знает нужду-то, в чем она ходит; ни от какого дела у ней руки не отваливаются.

Анна Устиновна. Что она нейдет-то! Вышиванье понесла, да вот и замешкалась! Уж я и боюсь, одна ведь по Москве-то ходит.

Боровцов. Что ж такое! Не в лесу живем.

Анна Устиновна. Москва-то хуже лесу.

Боровцов. Вот, сватья, чем под старость торговать-то пришлось. А богат я был, по прежнему-то времени и очень богат, да мало показалось, за большим погнался. Не захотелось платить тем, кому должен был; так за это вдвое заплатил, кому и вовсе должен не был. Всё просудил до ниточки. Переярков меня уж очень доехал. «Ты, говорит, так делай да вот так делай», да тридцать тысяч с меня за науку взял. А как стали дело-то разбирать, он-то в сторону, а меня и потянули. За что ни возьмутся, все фальшь, и книги-то фальшивые, – а все его стряпня. Начали меня судить, начали меня мытарить, – и ямы-то ему мало, и в острог-то его! Возьмите, говорю, все, только душеньку отпустите. Так и вышел я из этого дела чист, как из баньки. Вот тебе и барыши! Вас-то я только тогда обидел ни за что ни про что; себе пользы не сделал, а вас ограбил.

Анна Устиновна. Ах, да молчи ты! Что ты при нем-то! Ну, очнется да вспомнит. Наладил одно и то же; не один раз я это от тебя слышала.

Боровцов. Да уж очень обидно! А ему где вспомнить! Он, сватья, ничего не помнит. Мы теперь с ним приятели. Кирюша, пойдем торговать.

Кисельников (торопясь). Пойдем, пойдем.

Боровцов (убирая посуду). Ты так жилетки-то не держи; долго ль до греха, потеряешь либо кто вытащит; а ты их надень на себя сверху, одну на другую. А я покуда самовар уберу. (Ставит самовар у печки.)

Кисельников. Сейчас, сейчас. (Надевает жилетки.)

Боровцов. Ну вот, теперь пойдем.

Кисельников. Пойдем, пойдем. Я все захватил, все. Талан-доля, иди за мной, я буду счастлив, и ты будешь счастлив!

Боровцов. Прощай, сватья! Вот хорошо. Это я его научил. Как, говорю, Кирюша, за чем пойдешь или получить чего хочешь, тверди эту пословицу – дело верней будет. (Уходят.)

Анна Устиновна. Что это, право, Лиза нейдет! Сердце у меня не на месте. Девушка беззащитная, кроткая, вся в отца – долго ль ее обидеть? Народ бессовестный, видят, что девушка плохо одета, ну и пристают. А не знают того, что эта девушка, как только на ноги поднялась, так семью кормить стала, с утра до ночи работает, отдыху не знает, что мы на нее чуть не молимся. Захворай она, так мы наголодаемся.

Вбегает Лиза, за ней входит Погуляев.

Анна Устиновна, Лиза и Погуляев.

Лиза. Ах, бабушка, бабушка! Никак дух не переведу.

Анна Устиновна. Что с тобой, душенька, ты испугалась чего-нибудь?

Лиза. Ах, испугалась! Вы погодите, я вам после скажу. Вон барин пришел.

Анна Устиновна. Какой там барин? Зачем к нам барин? Делать-то, видно, ему нечего.

Лиза. Нет, он, кажется, добрый. Что я за несчастная такая! (Садится к столику и со слезами принимается за работу.)

Анна Устиновна. Все они добрые, только упаси нас, Господи, от их доброты! (Погуляеву.) Что вам, батюшко, нужно?

Погуляев. Это ваша дочка?

Анна Устиновна. Дочка ли, чужая ли, никому до того дела нет.

Погуляев. Да и мне все равно, только если вы ее любите, так одну не пускайте по улицам ходить. Кто захочет впутываться в историю, заступаться на улице за постороннюю девушку; а обидеть охотники всегда найдутся. Вот нынче, сейчас, какие-то господа подхватили ее на бульваре под руки, она так испугалась, что и слова не вымолвит, а они идут, песенки распевают да на всех посматривают. Хорошо, что я подъехал.

Анна Устиновна. Ах, батюшко, покорнейше вас благодарю! Что ж ты, Лизанька, молчишь? А я и не понимаю, с кем говорю-то.

Погуляев. Они, конечно, большой обиды ей бы не сделали; сейчас видно, что это шалуны, но ведь она могла испугаться очень и даже захворать с испугу.

Анна Устиновна. Долго ли ее напугать; что говорить – кротости она у нас непостижимой.

Погуляев. Так вот я вам советую: вы ее вперед одну не пускайте!