Дмитрий Мережковский - Борис Годунов. Киносценарий Страница 9

Наш святой Себастьян…

Сколько стрел, сколько ран,

Как земля под ним кровава…

Но и в муках Себастьян

Горним светом осиян,

Слава! Палачи ему грозят,

Стрелы лютые разят,

Искушают палачи:

«Себастьян, не молчи,

Себастьян, открой уста,

Отрекися от Христа!»

Но в очах небесный свет

И на все один ответ,

«Отрекаешься ли?» «Нет!»

Слава!

Марина в это время выходит из-за деревьев. Димитрий ее не видит. Неслышно она подходит ближе. На плечах ее накинута соболья шубка, на голове белая вуаль. Подходит ближе. Димитрий вскакивает и бросается к ней. Берет ее за руки.

Димитрий. Марина, ты! Наконец-то! Как ждал я! Уж думал, не придешь…

Марина. А хорошая песенка, царевич? Моя любимая. Только ты не кончил. Аль забыл?

Берет у него из рук лютню, садится на скамью и доканчивает песню.

Панни, панночка моя,

Себастьян — это я!

От твоих нежных рук

Жажду ран, жажду мук.

Быть живой мишенью стрел.

Так и мне Господь велел.

И моя слеза кровава…

Сколько ран, сколько бед,

И на все один ответ,

«Отрекаешься ли?» — Нет!

Мучься плоть, лейся кровь!

Умираю за любовь, —

Слава!

Димитрий (берет ее за руки). Да, да, так! «Умираю за любовь!» Только одно и помню, кохана моя, богиня моя! (Ведет ее к широкой каменной скамье против фонтана. Садится).

Марина. Царевич…

Димитрий. Мучился, ждал тебя… И вот ты пришла, ты одна со мною… Дай же высказать все, чем горит сердце! Благословен день, когда увидел я тебя впервые! Не знал я дотоль сладостной любовной муки…

Марина. Постой, царевич. Не для нежных речей любовника назначила я тебе здесь свидание. Верю, любишь… Но слушай, с твоей судьбой, неверной и бурной, я решилась соединить свою: открой же ныне мне твои тайные надежды, намерения, опасения. Я не хочу быть безмолвной рабой, покорной наложницей. Я хочу быть достойной супругой, помощницей Московского царя!

Димитрий. О, дай мне забыть хоть на единый час мои тревоги! Забудь и сама, что я царевич, помни только любовь мою…

Марина. Нет, Димитрий. Я почла бы стыдом для себя забыть в обольщении любви твой сан, твое высокое назначение. И тебе должно оно быть дороже всего. Ты медлишь здесь. У ног моих, а Годунов уж принимает меры…

Димитрий. Что Годунов? Что трон, что царственная власть? Жизнь с тобой в бедной землянке, в глухой степи я не променяю на царскую корону. Ты — вся моя жизнь!

Марина. Слыхала я не раз такие речи безумные. Но от тебя их слушать не хочу. Знай: отдаю торжественно я руку не юноше, кипящему любовью, а наследнику Московского престола, спасенному царевичу Димитрию.

Димитрий (встает). Как? Постой, скажи: когда б я был не царской крови, не Иоаннов сын… любила б ты меня?

Марина. Ты — Димитрий, и любить другого мне нельзя.

Димитрий. А если я другой! Меня, меня б ты не любила? Отвечай!

Марина молчит.

Димитрий. Молчишь? Так знай же: твой Димитрий давно погиб, зарыт и не воскреснет.

Марина (тоже встает). А кто же ты?

Димитрий. Кто бы ни был, — я не он. (Марина закрывает лицо руками). Но кто бы ни был я, стоящий пред тобою, я тот, кого избрала ты и для кого была единою святыней… Решай теперь… Я жду!

Падает перед ней на колени. Марина открывает лицо и делает шаг назад.

Марина. Встань. Я видела немало панов ясновельможных и рыцарей коленопреклоненных. И отвергала их мольбы не для того, чтобы неведомый…

Димитрий (вскакивает). Довольно! Вижу, вижу! Стыдишься ты не царственной любви! Ты шла сюда к царевичу, наследнику престола, любила мертвеца. Я с ним делиться не хочу. А любви живого — ты не достойна. Прощай.

Марина. Все выболтал, признался… для чего? Кто требовал твоих признаний, глупый? Уж если предо мною так легко ты обличаешь свой позор, не диво, коль пойдешь болтать и каяться пред всеми.

Димитрий. В чем каяться? Кому? Тебе одной моя любовь открыла тайну.

Марина. А если я сама ее открою всем?

Димитрий. Открой, пожалуй. Кто тебе поверит? Я не боюсь тебя. Что нужды королю, шляхетству, папе, царевич я, иль нет? Я им предлог раздоров и войны — им большего не нужно от меня… Но тайная судьба меня ведет! Я — не Димитрий? Тень Грозного спроси, кто я! Вокруг меня волнуются народы, дрожит Борис, мне обречен на жертву… И что бы ни сулила мне судьба, погибель иль венец…

Марина. Венец? Тебе!

Димитрий. Да, мне! Кто раз был осиян величьем царским, на том оно уж не померкнет. И, может быть, ты пожалеешь когда-нибудь любви отвергнутой…

Марина. Но я любви твоей не отвергала, царевич! Вступи лишь на престол…

Димитрий. Нет, панни! Купленной любви не надо мне. Вот женщины! Недаром учат их бежать отцы святые! Змея, змея! Глядит, и путает, и вьется, и ползает, шипит и жалит…

Марина. Постой. Димитрий, не понял ты…

Димитрий. Все понял, все! Узнал тебя. А ты… ты не узнаешь ввек, царевич ли тебя любил, или другой, бродяга безымянный… Как хочешь, так и думай. Теперь, хотя бы ты сама любви моей молила, я не вернусь. (Хочет уйти).

Марина (кидаясь к нему). Мой милый, погоди, постой!

Пытается обнять его, но Димитрий ее отталкивает и уходит. Марина падает на скамью почти без чувств.

XIV. КАЗНИ

Большая приемная палата. Бояре, сановники, приближенные. Между ними Шуйский. Переговариваются между собою вполголоса: «Как смутен государь!» «Зачем собрал он нас сюда?» «Он вызвал Шуйского. Потом сказал, что выйдет сам». «Ты что слыхал?» «Я? Ничего, помилуй!»

Выходит Борис. Он бледен, со странным, то пустым, то вдруг загорающимся взором. Тяжело садится в кресло. Несколько мгновений молчит. Потом медленно, как будто про себя, начинает.

Борис. Державным кораблем я управлял спокойно и в ясный день на бег его глядел. Вдруг грянул гром… Морскую гладь с налету взрыла буря… И ныне прошла пора медленья. Сдержать народ лишь сторогостию можно неусыпной. Так думал Иоанн, смиритель бурь, разумный самодержец. Да, милости не чувствует народ. Твори добро — не скажет он спасибо. Грабь и казни — тебе не будет хуже… (Задумывается. К Шуйскому). Что, боярин, не утихают толки? Прямо говори!

Шуйский. Нет, Государь. Уж и не знаешь, кого хватать. Повсюду та же песня: хотел-де царь Борис царевича известь, но Божьим чудом спасся он и скоро будет.

Борис (прерывисто подымается). Рвать им языки! Не тем ли устрашить меня хотят, что много их? Хотя бы сотни тысяч, всех молчать заставлю, всех пред собою смирю! Зовут меня царем Иваном? Так я ж не в шутку им напомню. Меня винят упорно, так я ж упорно буду их казнить! Увидим, кто устанет прежде!

Поворачивается и уходит, среди гробового молчания. Все неподвижно замерли. После мгновений тишины.

Шуйский. Так я и знал! Пощады никому. Казнь кличет казнь… И чтоб кровь правых не лилася даром — топор все вновь подъемлется к ударам!

Москва. Большая торговая площадь внутри Китай-города. Множество виселиц. Среди них несколько срубов с плахами. Немного подале, на перекладине между столбов, висит огромный железный котел. С другой стороны срубов торчит одинокий столб с приделанными к нему цепями. Вокруг столба работники наваливают костер. Между виселицами — всякие другие орудия неизвестного назначения.

Улицы опустели, лавки закрылись, народ попрятался, мертвая тишина. Ни звука, лишь говор распоряжающихся работами, да неумолчный стук плотничьих топоров.

Ночь. Затихли и эти звуки. Месяц, поднявшись из-за зубчатых стен Кремля, освещает безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни огонька в домах, ставни закрыты, лишь кое-где теплятся лампады у наружных образов церквей.

Спят ли люди? Нет, молятся, ожидая рассвета.

Рассвет. Карканье ворон и галок, стаями слетаются они на кровь, кружатся над площадью, черными рядами унизывают церковные кресты, князьки, гребни домов и виселицы.

Отдаленный звон бубен и тулумбанов. Это начало, с рассветом, казней (но их не видно).

XV. СТАВКА САМОЗВАНЦА. ДИМИТРИЙ И МАРИНА

Старый, запустевший, полуразрушенный замок на бывшем польском Фольварке (близ реки Десны, под Новгород Северским, где стоят войска Димитрия, готовясь к бою). Ранняя зима. Лежит снег, еще не глубокий. Шатер Димитрия (главная ставка) находится ближе к войскам, на другом берегу, но он проводит с приближенными ночь в замке. Походная постель его в одном из верхних наименее разрушенных покоев. Внизу у крыльца — громадные сени, в глубине которых темная древняя каменная лестница, а направо — обширная кухня-столовая. Полстены занимает очаг, где недавно был сготовлен ужин: жарилась оленина, кабан, тетерева. Лавки, длинные столы, несколько деревянных стульев и даже резное кресло. На нем сидит Димитрий, у самого огня. Высокое пламя, ему не дают погаснуть, подбрасывают сучья и поленья, хотя ужин кончился и только в двух-трех котелках еще варится пунш. Вокруг огня около Димитрия много народу — его приближенные: русские бояре, к нему перешедшие, поляки, все одетые по-военному. У дверей стража, солдаты, Димитрий и сидящие вокруг него пьют пунш. Немного в стороне, но тоже за кружкой, Мисаил. И он в военном кафтане, с кожаным поясом на пузе, с пистолями и кинжалом.