Леонид Андреев - «Gaudeamus» Страница 9

Д и н а. Я все понимаю, Александр Александрович.

Т е н о р. Тем лучше.

Д и н а. Вы давно здесь прячетесь?

Т е н о р. Со вчерашнего, кажется, вечера… Да – со вчерашнего вечера.

Д и и а. И все лежите… там?

Т е н о р. Да, преимущественно. Немного и хожу.

Д и н а. И когда я пришла, вы продолжали лежать? И когда услыхали мой голос, продолжали оставаться там? Вы подумали, Александр Александрович, в какое положение перед этими господами вы ставите меня? Вы подумали, в какое положение вы ставили меня вчера, когда на собрании говорили: Тенор трус, Тенор прячется, а я должна была лгать, что вы больны?

Т е н о р. Самолюбие, Дина?

Д и н а. Да, самолюбие, которого, к сожалению, у вас нет. Прятаться от меня, здесь за перегородкой, на чужой постели, сдерживать дыхание, чтобы не услыхали. (Смеется.) Вчера при голосовании смеялись, что Тенор и здесь бережет свой голос, – теперь я понимаю, что это значит. (Презрительно.) Подайте мне пальто.

Т е н о р. Я избегал объяснения, Дина, – знал, что сейчас оно ни к чему не приведет, но если вы хотите… Я на сходку не пойду.

Д и и а. А? Мне казалось, что вы пойдете.

Т е н о р. Нет, не пойду. Вы знаете, Дина, что ради таланта я превратил свою жизнь в тюрьму?

Д и н а. Знаю.

Т е н о р. Что я создал для себя режим хуже арестантского режима? Ха-ха-ха, что такое арестант? Я был несвободнее арестанта. И я не хочу для какой-то вздорной истории, в которой не вижу смысла, – я не хочу жертвовать своим талантом.

Д и и а. А мне всегда казалось, что талант – это свобода. И мне… непонятен талант, для развития которого необходимы арестантские роты.

Т е н о р. Я всегда знал, что ты не любишь меня. Только самолюбие и ни на йоту ни жалости, ни понимания. Ты не любишь меня.

Д и н а. Кажется… вы правы.

Т е н о р. Ты сама должна была сказать мне: «Не ходи. Им нечего терять, а твоя жизнь, твой талант нужен для них же».

Д и н а. Да? Так вот как. А мне казалось, что есть минуты, когда все мы должны идти рядом, даже и таланты. Как вы думаете, Александр Александрович?

Т е н о р. Это говорит Стамескин! Ты повторяешь слова Стамескина, Дина! Ха-ха-ха!

Д и н а. (вставая). Нет, это говорю я! А Стамескин говорит другое – что вы трус и карьерист.

Молчание.

Т е н о р. И ты не ударила его, Дина?

Д и н а. Нет, за что ж? Я с ним согласна.

Молчание.

Т е н о р. Прикажете подать пальто?

Д и н а. Пожалуйста. Нет, не трудитесь, ботики я сама надену.

В двери стучат.

Д и н а. Войдите! А, Петр Кузьмич! А я ухожу.

С т. с т у д е н т. Не смею удерживать.

Д и н а. Как у вас мило! Благодарю вас, Онуфрий Николаевич, да, это моя муфта. Очень мило! Это ваша спальня?

Т е н о р. Да. Тут спит наш старик. (Неуверенно хохочет.) Ха-ха-ха!

О н у ф р и й. Эка развеселился наш Тенор.

Д и н а (весело). Я ему сказала, что он трус и карьерист, и он не может прийти в себя от радости. Прощайте!

Быстро выходит, Старый Студент поспешно накидывает пальто и устремляется за нею.

С т. с т у д е н т. Дина! Подождите, я вас провожу. Ах, Господи – Дина!..

Уходит. Молчание.

О н у ф р и й. Какой проворный стал. Вот что значит шведская гимнастика. Без калош побежал – какое неблагоразумие!.. Ну как, Тенор, плохо?

Тенор с силою ударяет кулаком по столу, так что падают рюмки.

Т е н о р. Я ей покажу! (Всхлипнув.) Я ей покажу!

О н у ф р и й. Покажи, покажи.

Т е н о р. Я всем вам покажу, что значит Тенор. Вы еще придете просить прощения, что обидели человека. За что? За что она меня оскорбила? Я думал, что она мне просто скажет, и я ей объясню, и она поймет… ну, не согласится, – а это что же? Ведь она же меня знает.

О н у ф р и й. Кроваткой повредил, кроваткой. Поза некрасивая.

Т е н о р (садится и опускает голову). Неужели я такая свинья! Онуша, ты человек справедливый, скажи ты мне!.. Онуша, неужели я такая свинья?

О н у ф р и й (гладя его по спине). Свинья, братец, свинья! Свинья, да еще такая большая…

ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ

Предвечерний тихий час в номерах Фальцфейна. Горит электричество.

В комнате Старого Студента. Тишина; все чисто, на всем печать строгого, немного щепетильного, Стариковского порядка. Сам С т а р ы й С т у д е н т сидит за столом и, откинув назад седую голову, что-то пишет в клеенчатой тетрадке; одет в новенькую серую тужурку и сатиновую, светлую в крапинках рубашку. Видно, что он нездоров: горло завязано чистым платком; в утомленных, не то больных, не то мечтательных глазах чувствуется легкий жарок. Постарел.

Кончает писать и аккуратно складывает тетрадку. Зажигает свечу и рассматривает перед зеркальцем горло – качает головой и, сняв платок, мажет шею йодом. Смотрит на часы. Ходит по комнате. Скучает.

Стук в дверь.

С т. с т у д е н т. Войдите. Ах, да там заперто! Сейчас, сейчас отопру.

Входит коридорный Капитон с покупками.

С т. с т у д е н т. Это вы, Капитон! Ну что, все взяли?

К а п и т о н. Все. Малины сушеной взял на двугривенный, меньше в аптеке не дают.

С т. с т у д е н т (разбирая покупки и пузырьки). Так. Малина… нашатырь… салициловый натр… Я же просил вас, Капитон, взять хину в облатках – ну как я ее глотать буду? Всегда вы перепутаете, Капитон, за чем вас ни пошлешь.

К а п и т о н. Не знаю, они по вашей записке отпускали. Народу в аптеке много, насилу добился. Да – сыру-то этого, как его?

С т. с т у д е н т. Тильзитского, – ну?

К а п и т о н. Нету. Я голландского взял, полголовки. Самовар сейчас подавать или погодить?

С т. с т у д е н т. Нет, погодите. Я на ночь малину буду пить; вы и чайничек другой захватите, для малины. Постойте, куда торопитесь… Ну что: много народу на Тверской?

К а п и т о н. Много, нельзя сосчитать. Какие вверх идут, какие вниз, у кого какое расположение. Девки ржут, как кобылы. Одна и говорит мне: «Кавалер, вы что несете?» А я ей говорю: «Кавалеров тут нету, кавалеры по той стороне ходят», – она и отошла.

С т. с т у д е н т. А светло?

К а п и т о н. У нас на Тверской всегда светло. Это, может, в каких других местах и темно, а у нас всегда светло. Мы не любим, чтобы у нас темно было, у других-то днем темнее, как у нас ночью. У нас всегда светло.

С т. с т у д е н т. Да, да, очень светло. А морозит?

К а и и т о н. Зачем морозить? Снег так и валит, погода знаменитая. На этом… как его? градуснике, что у генерал-губернатора, пять градусов показано, не то три. Не разберешь.

С т. с т у д е н т. Я больше мороз люблю. Какие у нас в Сибири морозы, Капитон! – что это, разве мороз! Окно так, бывало, закрасит, что всю зиму как в подвале сидишь, улицы не видно.

К а п и т о н. А дрова дешевы? Ежели дрова дешевы…

С т. с т у д е н т. Дрова дешевы… Вот пошел бы и я погулять, Капитон, да нельзя, горло болит. Посижу денька два, а там все-таки пойду. В университет на лекции, нельзя долго пропускать, потом не нагонишь.

К а п и т о н. Беспорядки делать будете?

С т. с т у д е н т. Нет. Беспорядков не будет. Отменили.

К а п и т о н. Кто же отменил? Начальство?

С т. с т у д е н т. Нет, сами студенты. Ну, и начальство тоже – вообще сговорились, чтобы уладить дело миром. Так-то оно лучше, Капитон, а? А то разошлют, университет закроют.

К а п и т о н. А говорили, что беспорядки!

С т. с т у д е н т. Нет, не будет беспорядков. Да и зачем? Люди мы разумные и всегда можем сговориться и без драки. Это только дикари… Постойте, Капитон, вы куда?

К а п и т о н. Да надо идти, чего же тут стоять? У меня дело.

С т. с т у д е н т. Погодите… Что еще я хотел спросить у вас? Вот что: вы давно знаете Онуфрия Николаевича?

К а п и т о н. Онуфрия Николаевича? Это который про чертей?

С т. с т у д е н т. Про каких чертей?

К а п и т о н. Это он неправду говорит, что я чертей ловлю. Я чертей не ловлю. Почем, спрашивает, чертей продаешь? – да разве такая торговля бывает? Всю Москву обойди, такой торговли нету. Я раз одного только видел, да и то маленького, не более как спичечная коробка.

С т. с т у д е н т. А все-таки видели?

К а п и т о н (уклончиво). Да так, нестоющее рассказывать… Чертей продаешь! Ну и студент, ну и развязный же студент! Он у нас тоже в номерах стоял, да недолго настоял – поперли. Раков он жалеет!

С т. с т у д е н т. Раков? Почему же именно раков?

К а п и т о н. А у них, говорит, глаза сзаду посажены, и ежели его не пожалеть, так сам он себя пожалеть не может. Купил это раз корзину раков, ну совсем живых, как есть черных, ну совсем живых? И для хорошего, думаете, дела купил? Как же, от него жди. Вдруг жалко стало, в слезу вдарило: пускай, говорит, ползают не иначе, как мы. А у рака какое понятие? Его пустили, он и пополз скрозь все номера. Околоточного звали, скандал был… (Совсем мрачно.) Только протокола написать не могли: не знали, как начать. Каторги ему мало, вот он какой!