Юрий Гречко - Паром через лето

Юрий Гречко

Паром через лето

Дышите российской глубинкой.Наведайтесь в рощу свою.Дорожку в саду разгребите,чтоб к зимнему выйти жилью.

Отечества тихие звукитотчас отзовутся в душесочувствием тайным, как будтовы молоды были уже.

Курили на мерзлых ступеняхи слышали издалека,как чьи‑то полозья скрипелив пустых небесах большака.

Так пела гармоника, в поле,где нету ни звезд, ни луны —лишь снежная, дикая воляпростерта с любой стороны.

И зябко подернув плечами,вы сразу поймете всерьез,что любят рассудком вначале,а с возрастом — любят до слез.

Что можно отсюда уехатьи где‑то прожить до конца,оставив заречное эхо,как гипсовый слепок лица…

Мне выслало детствозабытый рисунок…Там в области сердцане властен рассудок,

над формою сущностьеще не довлеет,и горбится суша,и парус белеет.

Дорога петляет,сияют вершины,огонь впечатляет,как хвост петушиный,

и дым коромысломдо неба восходитот толстого мыса,где жизнь происходит…

Ах, ясные краскисмешной акварели!Прекрасные страстиеще не созрели,

поля зарастали,труба не трубила…И даже войнаникого не убила!

Как много лет назад я был влюблени солнцем на рассвете ослеплен!..Я жег табак. Меня сжигал восторг.Куда там спать! Небритый проводникна миг в холодном тамбуре возник,мне прокричав: — Сейчас Владивосток!..И поезда пронзительный свисток,и редкий лес, и придорожный стог —смешалось все. Земля неслась вперед.Густел туман. Блестел оконный лед.Дыша в стекло, я наскоро искал —когда и где, как синяя слюда,проглянет океанская водасквозь редкий лес, в разломы белых скал.И упускал подробности чудес.Теперь неясен цвет моих небес,вес кошелька и запах табака…Остался стук колес издалека,где жизнь еще прекрасна и легка —беспамятно прекрасна и легка…

Тихо плещет вода о дощатый паром,о дощатый паром, о смолистое древо.Черный лес впереди, как рисунок пером,как рисунок пером, ускользающий влево.

Черный лес позади полон зыбких теней,полон зыбких теней, их страстей и борений,непробудных болот и замшелых камней,и замшелых камней — первородных творений.

Равнодушно и сонно. Движенье Туры,лишь движенье Туры средь осеннего лесапоглотило закат, отразило костры,отразило костры, не имевшие веса.

Первый бакен зажгли. И по стрежню реки,и по стрежню реки, как по зябнущей коже,рассыпаясь, бегут, мельтешат огоньки,мельтешат огоньки лунной ряби и дрожи.

Кто‑то песню запел, кто‑то бросил весло,кто‑то бросил весло, и притих, и неслышен…Чью‑то лодку с излучин несло и несло,все несло и несло мимо спящих камышин…

Все, что было в жизни той,притягательно и странно.Кошелек, всегда пустой,не оттягивал кармана.

Наплывал ночной перрон,суматохой оглушая.Я умел владеть пером,зуд бессонницы вкушая.

И среди живых вещей,словно тень живому вторя,был завистлив, как Кощей,до чужой любви и горя.

И меня несло и жглои сжигало снежной пылью…И неслышно время шло,оборачиваясь былью.

По серой насыпи разъезда,вдоль полосы березнякапрогуливаемся неспешнодо встречного товарняка.

За сдвоенной чертой металлакрай простирается лесной.«Какая глушь!..Здесь время стало…» —вздыхает кто‑то за спиной.

Уже во власти преферанса,клянем скучнейший перегони, с проводницей препираясь,в свой водворяемся вагон.

Там мальчик в розовой футболкематрос на марсе корабля —глядит, свисая с верхней полки,как удаляется земля,

где, словно золото по черни,осины желтым занялисьи льется тихий свет вечернийна деревянный обелиск.

Мы были острижены коротко,роднились похожестью лици знали о службе с три коробаисторий, легенд, небылиц.

Майор–военком, нас построивна мокром асфальте дворав кривую колонну по трое,вздохнул облегченно: — Пора!..

Пора! Распахнулись ворота,военный оркестр заиграл.Еще не военная ротасквозь город прошла на вокзал.

Еще и не в ногу… Но былоу всех нас на дне рюкзакапростое солдатское мылои звонкий дюраль котелка.

Но пели походные маршиизвечную песню свою.Мы делались строже и старше,впервые шагая в строю.

Мы шли через площадь. И близкоот наших нестройных рядоввдруг встала стрела обелискагероям военных годов.

Здесь пахло подорванным дзотом,волной контратак, высотой —фрагментом войны, эпизодомиз огненной хроники той.

Над смертью, над кровью ранений —плита, орудийный замок…О, как мы держали равненье!Оркестр по наитью умолк.

Никто нам команды не подал:молчал строевой старшина.Он весь подобрался и понял,что значит сейчас тишина —

средь площади южного города,в тумане дождя навесном —для нас, для остриженных коротко,родившихся в сорок восьмом.

Посредник вскричал:— Вы убиты, сержант, наповал!..А я–тона счастье слепое свое уповал,когда мы бежали, шалея,в учебном огне.И цепь отпустила меня,разомкнувшись на мне.

Я падал на спинув стране облаков кучевых.Земля доносиладыханье и топот живых.Летел, накреняясь по ветру,высокий ковыль,и дым клочковатый,и горькая рыжая пыль.

Убитый условно,я падал на полупути.Трава и деревьямогли сквозь меня прорасти.И птица щеголраспевать надо мною могла,когда наступаетвесенняя душная мгла.

…А кто‑то сорвет землянику и скажет:— Горчит…В траву упадет,рассмеется, потом замолчит.И будет, наверно, лежатьголова к головес солдатом без имени,давшим начало траве.

Геликон басит, как шмель,над холодным садом.Пахнет первая шинельинтендантским складом.

Самым первым табакомпахнут наши руки…Довоенный вальс–бостон,чистый звук разлуки!

Он доносится сюда,отзвук века плавный,будто в нас через годаищет сути главной.

Будто он для всех припассчастья и волнений —этот тихий трубный гласзимних увольнений.

Он всегда поет с утра,крутит, вертит намии целует, как сестра,сжатыми губами.

Мальчики мрачно страдают,что пойти на войну не успели,наверно, судьба вниманьемобошла их с какой‑то стати.Отцы их родились вовремя.Носили скрипучие портупеии с матерями знакомилисьгде‑нибудь в медсанбате.

Отцы их держали экзамен:сдавали школьную физику,длинной указкой водилипо старой карте Европы…А им уже шили шинели.Сначала шили на финскую.Словно морщины горя,землю изрыли окопы.

У здания военкомата,задыхаясь, цвели каштаны,оркестр военного временимедным костром полыхал.Никто еще не догадывалсяо войне такого масштаба.Никто еще–о похоронках,представьте себе, не слыхал.

Подкатывали эшелоны.Отцы грузились в теплушки.Хроникер снимал лихорадочнобудущее кино,в котором стоит у вагонас черным томиком Пушкинаживой командир взвода,убитый давным–давно.

Он слышит сигнал отправленья,отряхивает колении на подножку поездавскакивает на ходу…Еще никто не родилсяиз нашего поколенья.Какие фильмы снималив сорок первом году!

Открывается альбом,чередуются страницы —время, взятое в границына картоне голубом.

Мера прошлого полна,затянулись только срокиопаляет ветром щекинеизбывная война.

Фотографии друзей,что погибли под Бреслау,перешли на стенды славыв краеведческий музей.

А ему еще виднаночь, в которую когда–толейтенант и три солдатаобмывают ордена…

Духовые трубы,платьице из льна.Выдохнули губы:— Девочки…война!..

В центре танцплощадки,словно бы больна,вестью беспощаднойбредишь ты одна.

И никто не слышитстрашные слова…Мятой, зноем дышитпыльная трава.

Выпускное лето.Восемнадцать лет.Пуговка берета.Голубой билет.

Вальс трубит исправно,кто же устоит?..Ах, какая правдалюдям предстоит!

Все отделеньенакрыла фугаска…Бой отдалился.Солнце погасло.

Через окопы,через телатрещина взрывакурган рассекла.

Ржаво блеснулисквозь черноземмеч древнерусский,узкий шелом.

Сраму не имутна передовойкнязь безымянныйи рядовой.

Товарищ сержант Коновалов,от долгой гражданки устав,из глуби армейских анналовя вновь извлекаю устав.

В нем памятен каждый параграф,хоть минул порядочный срок.Литавры курсантских парадовгремят между стершихся строк.

И снова над плацем бетонным,где столько пройти нам пришлось,в высоком, белесом, бездонном —осеннее солнце зажглось…

Товарищ сержант, почему бынам наши места не занятьпод эти литавры и трубы,которых летам не унять?

Нужна постоянная строгостьи ясность во всем и вполне,чтоб раз обретенная стройностьвсе слышалась в вас и во мне.

Нужна, как любовь, как работа,как груда листов черновых.Все мерить соленостью пота —привычка солдат отставных.

Ничто не покажется пресным,ничто не истлеет, покадля нас громыхают оркестрына замерших флангах полка!

Мне бы вещи сейчас, торопясь, собратьили так, налегке, уйти,чтоб на скорый поспеть, уходящий в пятьсо второго сквозного пути.

Мне курить бы, гадая: придешь —не придешь?И, в вагон заскочив на ходу,сочинить тебе сказку про ласковый дождьв синем царстве, что я найду.

И отправить письмо, нашептав в конверт:— Я люблю… — без красивых длиннот.…В проводов телеграфных сложнейшей канвемерзли птицы, как горстка нот.

Как долго я не был в лесу!Ведерко с грибами несук костру, к очагу золотому.Плечом задеваю стволыи слышу от просек: волывлекутся по лесу пустому.

Мелькнут очертанья арбы.На предначертанье судьбыпохожа сухая дорога.Темнеет, и лес поредел,и небу положен пределгорбатой стеною отрога.

Смуглеет орешника лик.И света вечернего бликдуши в нем навеки не чает.Нечаянный лист прошуршити кратким паденьем внушит,что осень собой означает.

Над черною грудой ветвейвоссияла звезда.Срывается снег.И летят через лес поезда.Окрестные рекилежат в перламутровом льду.Веселый попутчик пророчитчудес череду.

Дурацкое счастье моенастигает меня:февральская ночьпредстает продолжением дня,жар–птица витаетв пустом привокзальном саду.Еще не светает,и воздух похож на слюду.

Душа пребывает в смятенье,блаженно глухак грядущей развязке рассветапод крик петуха.Есть только светилонад черною бездной лесов,обителью сови вместилищем всех голосов —

прошедших и будущих…Есть незнакомый вокзал,веселый попутчик,который почти доказалнехитрую истинностьпервопричины добра,вина раздобывна последнюю горсть серебра.

Когда бы не терпкая влагатакого вина,когда бы звезду золотуюзатмила луна,в событиях ночи моейнедостало б звена —то легкого звона деревьев,то снежного льна.

Закрутит поземкаредеющий сумрак полян,и дым перелесковнесется по белым полямвсе дале и дале —туда, где пустые лесалишаются веса,шагнув наконец в небеса.

Рябина горчит.Приближается время мороза.Два голоса чистыхдоносит река с перевоза.Блестящая прозане движется дальше пролога,где гуси кричати дорога к парому полога.Бездонная влагаструится меж этой и тоюземлей берегов,оглушенных лесной немотою.

Плеснет и отхлынет.Настил деревянный подхватит.Словарь распадется:блестящего вздора не хватитна целую фразу,в которой сумеешь осилитьпритихшую землюи косноязычный осинник,на фоне обрывасухие кусты краснотала…Какая погодадля сумерек года настала!

Какая свободапод сводами леса слонятьсяи к призрачной мыслио снеге светлейшем склоняться!Под стенкой сарая дремать,дожидаясь парома,и слышать сквозь дрему,как пахнет сырая солома,как хмурится небои листья с осин облетаюти в воздухе тихомпочти бесконечно витают.

Сентябрь — ив далеком саду дозревают плоды.Пора вспоминать, что библейский запрет отменен.Сияет кувшинка во мраке цветущей водысвечой во блаженном неведенье смены времен.

Герань под окном перешла в золотой сухостой,пустая веранда готова к приему гостей,которым грешно ли нагрянуть и стать на постой,не дав о себе наперед телеграфных вестей.

Вечерним содружеством правит ленивая блажьвкусивших от древа с лукавым названьем «ранет».Отпущена мера болгарского перца в гуляш,в мошну виночерпия — горсть полновесных монет.

Прекрасной лозою увенчан мой друг тамада.Пространные тосты навеяны соком лозы.Темна в облаках, надвигается с юга водазавязку застолья окрасить началом грозы.

Во здравие ночи трубит жестяная труба,сокрытая в дебрях сырой резеды и плюща,когда благосклонным перстом указует судьбасплотиться у лампы и ночь пережить сообща.

Не будем пристрастны к случайному выбору тем,веселого зелья нацедим в бездонный кувшин;помянем прошедшее наше, быть может, затем,что нынешний праздник разлукой навек завершим.

Затем, что отпущено времени только в обрези утро едва ли забрезжит в четвертом часу,и капли воды, просочившись сквозь ветхий навес,во сне — как топор лесоруба в оглохшем лесу…

Лиловая вязь светотенипестрит четвертушку двора,и запах нагретых растенийпо комнатам слышен с утра.

Какие простые приметыу первоосенней поры!Очерчены резко предметы,деревья и конус горы.

Горячие доски фасадабелеют почти на глазах.Ранет доставляют из садаи варят в глубоких тазах.

Ползут облака, означаяигру с дождевою водой.Но блага вечернего чаянисходят своей чередой:

несут голубые сосудыи яства на желтый поднос,и в звяканье чайной посудыне слышно мелькание ос…

Купите патефонна шумной барахолке.Смотреться будет онпод сенью книжной полки.

Веселая игра —старинная машина!Вставляется игла,сжимается пружина.

Мембрану вниз — и вотнадсадно и игривочужой кумир поето карнавале в Рио.

О том, как без водыостался праздный город,на разные ладычревовещает голос.

Любого уморит,отправит в аут живонабором «рио–рит»домашнего пошиба.

…Но, просветлев лицом,мать входит из прихожей:— У нас с твоим отцомбыл до войны похожий.

Стоял в пустом углу,ломался и картавил —отец одну иглу,как бритву, часто правил.

Ты странным был, сынок:когда кричал сердито —никак уснуть не могиначе чем под «Риту».

Любил «Гавайский вальс»,смеялся под «Калинку»…Но, что же я… у вас,я вижу, вечеринка?..

Купите патефон!Костюм еще потерпит.Старинный вальс–бостонкруг прошлого очертит,

где нет еще войныи мама осторожнонакручивает снынад пологом в горошек…

Забредаю по поясв луговую траву…Я сейчас успокоюсь,отдышусь, оживу.

Здесь щегол с хитрецою —посвистит, помолчит,мед цветочной пыльцоючуть заметно горчит.

От забот отлучая,тихо–тихо шурша,мокрый куст молочаябродит близ шалаша.

Ни обид, ни промашек…Возле стариц глухихв душном цвете ромашекдаже ветер утих.

Входите в занавес потертыйиз затемненной стороны,где незнакомые актерывживаньем в роль увлечены.

Сводите бархат за спиноюдвиженьем пары ватных рук.Ослегтнув, словно спелеолог,тянитесь на неясный звук.

Вы начинали издалека,еще не зная, как манитталантливейшая галеркана свой двуполюсный магнит.

Она не слушает — внимает,окаменелая навек,вас до нее приподнимаетвниманья стереоэффект!

…Так дышит просека — устами.И чьи‑то прошлые следыведут на выпуклый хрусталикнезамерзающей воды.

Так ваша исповедь — деревьям,когда останетесь однив березняке заиндевелом,прошитом строчкою лыжни,

когда вы полуинстинктивнокостер сложили вдалеке,молясь, чтоб горло отпустило,на тарабарском языке…

Полыхнула ночная соляркаиз нутра жестяного ведра.Неподвижно и сонно стоялавровень с лесом сырая вода.

Омывая высокую землю,не тревожима плеском весла,горький вкус приворотного зельяв берегах, как в ладонях, несла.

Кто там светит, дорогой измучен .через топи прозрачных болот?Меж крутых ли осенних излучинперевозчика сон не берет?

Привставая с дырявой рогожи,что‑то слышит в просторе пустом,все он слышит свое. И прохожий,знать, свое, прикорнув под кустом…

Когда‑нибудь зимойприедет старый друг.И первый взгляд его,короткий, словно возглас,напомнит мне о том,что наш прекрасный возрастуже проснулся в наси насторожил слух.

Когда‑нибудь зимоймы станем лампу жечьи выдумаем все,что было нашим прошлым,и жизнь пересечем,и не заплатим пошлининых, чем этот столи сбивчивая речь.

Когда‑нибудь зимоймы все сообразимв мученьях наших жен,в их горестных поступкахи назовем любовьвозможностью подспуднойпринять простую мысль,что мир неотразим.

Когда‑нибудь зимой —ни раньше, ни поздней —нас тайно охранятдомашние пенатыдыханьем батарейот участи пернатых,и мы переживемдесяток снежных дней.

Когда‑нибудь зимой,в начале иль в конце,мы вспомним наконец,мы вспомним друг о друге!Под горьковатый чай,под строгий окрик вьюгине в первом говорить —в единственном лице…