Юрий Гречко - Паром через лето Страница 3

В отечестве синих небес,в оконце болотной водышумел, запрокинувшись, лес,мерещился холод звезды.

Бреду от куста до кустапод скрипы попутных телег,минуя грибные местаи гать из березовых слег.

И чую смущенной душой,что в тихо густеющей мглетолики тепла небольшойуже не хватает земле.

Выходит, настала поравернуться в пустое жильеи явной работе перавсе тайное вверить свое.

Веселые мысли внушатьо долгой зиме впереди,холодным простором дышатьдо колющей боли в груди.

Талое озеро среди ландшафта,гнезда пустые в роще вороньей.Кажется, вброд переходит ольшаниктихое небо с дорогою вровень.

Словно бы камень литографическийкто приложил к снегам ноздреватым,чтобы явился рисунок травинкис завязью ландыша, что назревает.

Все невозможней пуститься обратно,будто корнями в тебя поврастализаросли эти и свет из дубравы,где колея почернела местами.

Долго метался и колобродил,не согревали кумиры чужие.Может, и были они благородней,но ни один — непросохшей ложбиной.

Ни одного не помянешь отныне —стоит шагнуть на дощатую кладку,шарик рябины и воздух теплынипод языком ощутив, как облатку.

В районной гостинице, дивно пустой,сегодня встаю на постой.Случайный сосед заглянул невзначай,к себе зазывая на чай.

И чтобы дорожный блюсти этикет,я снедь собираю в пакет —подсохший за долгие сутки ездынабор холостяцкой еды.

Блаженно застолье январских ночейпри свете казенных свечей.«Какие снега!..» — возглашает соседпрелюдию долгих бесед.

О эти беседы в средине зимы,в которых участвуем мы —невольники службы и черной пурги,что крутит — ив окнах ни зги.

О чем — не упомню… Скорее всего —о музыке века сего,о жизни и смерти, схлестнувшихся вдругстремительней вольтовых дуг.

Он Пушкина чтит и, почти нараспев,на койку присесть не успев,«Послания» выплеснет горечь и гнев,внезапно лицом побледнев.

…С поленьев сосновых стекает янтарь.Качаются тени, как встарь.Плывет безрассудное пламя свечи.Трубят егеря–усачи.

По тракту тобольскому вьюга трубит.За картами вечер убит.В четвертом часу упадает из рукгорячий и горький чубук.

Пора бы давно прокричать петуху…Закутан в медвежью доху,с крыльца ледяного, курчав, невысок, —сбегает в дорожный возок.

Грохочут платформы.Ползут зачехленные пушки.Тяжелое солнце склонилось в пустой березняк…Проснусь на разъезде.Услышу,как в щелях теплушкипоет темнотаи свистит азиатский сквозняк.

И сердце сожметсяв предчувствии жизни и славы,как будто бы снова нам машут и машут вдогонпод вскрики гармоникна станциях целой державы,откуда уходит на малых парах эшелон.

Дневальный в печурке шурует смолистымполеном.Над дальнею стрелкой горит семафора рубин —последняя искрав порядке Вселенной нетленном,когда засыпаешь, уткнувшись щекой в карабин…

Боярышник светит рассеяннона склоне вечерней зари.И корень, как шнур из розетки,тянется из земли.

Лампу забыли серебрянуюв комнате на столе.Тихо прошли под деревьямипо глинистой колее.

Оглядывались и все видели,бредя по сонным полям, —свет этот удивительныйво глубине полян.

Если верно,что комната — это портрет постояльца,узнавай меняв хламе обоев и в книжной пыли,в разговорах с тобою,которые не состоятся,в состояньях бессонниц,куда бы они ни вели.

Узнавай меняв скрипе сухих половиц под ногами,в стуке старых часов,в повороте дверного ключа,в сквозняке через дом,в этой непритязательной гамме,что сыграет гроза,где‑то в дальней степи грохоча.

И в дороге сквозь лес узнавай,и в коричневой дымке,и в тениот копны свежескошенных вянущих трав,в тонких нитях слюды,что плетут пауки–невидимки,проявляя в работеспокойный старушечий нрав.

И–когда свечереети длинные тени из садасквозь веранду потянутсялегкой, бесшумной чредой —узнавай меня в пенье рожка,пробудившего стадоу недвижной реки,под зеленой горячей звездой.

И, узнав наконец,торопливо сбегай по ступеням,и, смеясь или плача,мне руки навстречу тяни…Ночью ветер в саду прошумити смешается с пеньемтемноты,окружающей дом, погасивший огни.

Уже не зима,и природа души благосклоннак смешению звуков,к явленью высоких чудес,когда, оекользаясь на глине,сбегаю по склонув прозрачный и мокрый,пронизанный трелями лес.

И слышу с обрываглухого лесного оврага,что голос небеснадо мною предельно высок,и в глинистом руслебушует прозрачная влага,и в жилах деревьевбушует коричневый сок.

Я так осторожени так неуклюже галантенс кизиловой веткой!Но капли безбожно вкусныи сыплются щедро,лишая ненужных гарантийопять не влюбитьсяи выйти сухим из весны.

Художник под ельювысокую ставит треногу,свистит потихонькуи пишет лесную дорогу.Посмотрит под ноги —ромашка цветет, подорожник.Он с них начинает.Такой аккуратный художник.

Он краски мешаети больше всего озабоченлиловым репейником —маленьким чудом обочин.Он слышит,как ветер играет с кустом молочая,движение листьевза двадцать шагов различая.

Осенний стожок перед ним,как божок невысокий,встает, подбоченясь,из зарослей желтой осоки.И близость рекион в лесной духоте ощущает —край пестрой палитрыпод ультрамарин очищает.

Чернеет обитель,грохочет пустая телега,подкова в пыли —словно давешний след печенега.На красном пескепросыхают зеленые сети.Паром подвигаетсяк левобережью Исети.

Художник торопится,красок ему не хватает:он к чистому цветубольшое пристрастье питает.Темнеет, светает…Кончается осень однажды,но не утоляетмучительной творческой жажды.

Художник, художник!Полжизни на это убудет.И может случиться,что кто‑нибудь нас не забудети тоненькой кистьюпотянется к краскам отважно.И солнце его ослепит…Остальное — не важно!

Средь осени, в пустом уже лесу,средь теплого рассеянного света,когда‑нибудь отважившись на это,я ваше имя вслух произнесу.

Средь осени нечаянно уснуи стану видеть новыми глазамиза вашим светлым именем, за вами —ладонь дождя, прильнувшую к окну.

Наступит время сказок и чудес,вокзалов, писем, выдумок волшебныхдля вас и для меня, уже вошедшихсредь осени в пустой и грустный лес.

В лесу задувает осенний сквозняк,дожди протяженней и чаще.Последний костер, как таинственный знак,мигает в березовой чаще.

Последний костер означает — зимав короткие сроки наступит.Холодная ясность и трезвость умалюбые затраты окупит.

Забудется все, что не пахло теплом,скитаньем по лесу и хлебом.И острое зренье под новым угломзаймется остуженным небом.

Пространство под тяжестью белых щедротувязнет в блистательном быте,долина продолжит естественный ходестественных зимних событий…

Наверное, нужен особый словарьдля нашей мучительной связи,когда еще только светлейший январьвыходит в светлейшие князи.

И музыкой вьюги, и блеском свечейподскажет застолье немое,что праздник, который наступит, — ничейи елка прекрасна зимою.

Пусть белая вата означит сугроб,горбатый, как свернутый парус,и древо запахнет, как сладкий укроп,и с веток прольется стеклярус.

Дай бог не расстаться со зреньем детей,чтоб видеть не с черного ходанеясную им подоплеку затейна проводах старого года,

чтоб новою блажью упилась душакак будто ни в чем не бывало:следить за снегами, почти не дыша,сквозь стеклышко в форме овала…

Опять и светло и пустынно.Соломою ветер шуршит,как будто забыли пластинкуи шорох снимают с души.

Вы бродите полем окрестнымв подпалинах рыжей стерни;нет музыки в вашем оркестре —остались пюпитры одни.

И птица летит вертикально,и вы замечаете вдруг,что узкое небо стекаетна землю из ковшика рук…

Сладко думать о былом.Ничего не позабыто:печь с малиновым теплом,две свечи — подробность быта;

иней выступил в пазахмежду бревен почернелых,вьюги призраки — в глазаху окошек очумелых.

От крылечка до угла,от зимовья до поселка —ослепительная мгла,бесконечная поземка.

Чай с рябиной, черствый хлеб,пир на скатерти бумажной.Сколько мне сегодня лет —мне пока еще неважно.

Мне семнадцать. Или так:восемнадцать. То и деломне мерещится литфаккраевого академа.

И районная печатьотвечает мне неловко,что нездешняя печальхороша, когда у Блока…

Поляны старые покинуты.Черна дороги полоса.Осенней радиоактивностьюпустые светятся леса.

Колеблющимся продолжениемнеимоверной высотыстоят озера порыжелые,по грудь вошедшие в кусты.

За переправою паромною,ступая на сырой песок,узнаешь ли свою прародинуот рощицы наискосок?

И горьковатый дым отечества,и тихий холодок земли,где как весы стоят аптечныеколодезные журавли?..

Пока костер, дыша углями, жил,в логу за косогором ухал филин,ручей гремел средь каменных извилини эхо отдаленное будилв ночном лесу. Пока костер, дышауглями, покрывался слоем пепла,ночь безнадежно старилась и слепла.Потом, когда багровый лунный шарв ущелье заглянул, все стало резкоочерчено тенями. Лишь костер,дыша углями, был туманно стерт,как временем разрушенная фреска.(Протяжной монотонностью цикадтак надолго и крепко заворожен,я ждал, когда, ступая осторожно,роса начнет кропить отлогий скатгоры.) А рядом фыркали ежи,и сотни звезд, процеженных сквозь ели,мелодией старинною звенели,пока костер, дыша углями, жил.

Мне зимние птицы опять нагадалипустую дорогу, прозрачные дали,поляны под снегом и мерзлую глинуна склоне горы, уходящей в долину.

Лиловое пламя костра шелестело.И небо, пропахшее дымом, летелопод кроны деревьев, под черные сводыхолодным крылом небывалой свободы.

И все, что доселе невнятно звучало,отныне февраль ледяной означало,где опыт сомненья нашептывал ложно,что жить бесконечно почти невозможно.

Но я‑то ведь знал, что мое прекращеньевсего лишь исходная грань превращеньяв крылатого жителя зимней долины,клюющего кисточку мерзлой рябины.

В корявый орешник со склона оврага,который не ведает большего блага,чем желтое солнце на хмуром снегу…И, руки раскинув, застыл на бегу!

Мы живы,хоть бронза и сталаодеждою нашей навеки.Как жилы,под кожей земли набухаютвесенние реки.В просторе,где небо бездонно синеетнад теплою пашней,простоедыхание ветрапускай вам напомнито павших.…Мы тожетак молоды были,когда в огневой круговертиитожитьпоследней гранатой пришлось намсвое понимание жизнии смерти.Паш выборединственным можно назватьи никак — неразумным:и вы бысумели рвануться вперед,в ослепительный мрак амбразуры.Россия,мы любим тебя,превратившись в деревьяи травы,в росистыйкустарник обочин,в туманный костер переправы,в побегицелинного хлеба,в горячую быль магистрали,в победытвоих сыновей,закаленных надежнее стали…

Нас приютил вечерний поездв седом от инея вагоне.Над всем пространством обозримымстояла снежная завеса.II семафор, взмахнув рукою,дал отправление погонеза нашим будущим неяснымсквозь сумерки пустого леса.

В купе на столике транзисторжурчал негромко, в четверть силы,так, словно нас с тобой пыталсясвязать хоть этой слабой нитью.И молодая проводницазачем‑то чай нам приносила,звенела ложками в стаканахи уходила: — Извините…

А вьюга ахала негромко,дым деревень стелила понизу;перроны станций обезлюдели,как будто вымерзла планета.И только сосны, сосны, сосны,встречая нас, бежали к поезду,и их мерцающая зеленьнас заставляла вспомнить лето…

Когда чернеет старый зимникза бедной рощею осин,все понимая в прежней жизни,мы ничего не объясним.

Холодный ветер с косогораударит снежною крупой.В любую сторону простора —свобода быть самим собой.

Ее пути почти незримы,но от толчка ее крылагудят овражные низины,как тайные колокола…

I

Оглянусь, но уже никогдане вернусь. Ничего не истрачу!..Ледоход. И речная водахолодна, как ночная звезда,что сулила сплошную удачу.Снег растает. Оттает паром.Пронесется над соснами гром.Дрогнут рельсы на 202–мкилометре пути от Тюмени,где мы быть молодыми умели.Здесь палатку срывало в пургуи, как птицу, несло на Сургутнад болотами, над бездорожьем.Мы брели по колено в снегу,понимая, что больше не можем,и никто не сказал: — Не могу!..Бригадир вспоминал про войну,мол, бывал не в таких переделках.Как комбат в перекрестном огне —он живых окликал то и дело.Матерился, зубами скрипел,услыхав, как мы кашляем сухо.Он бы песню под утро запел,да не мог за отсутствием слуха.…Нас зимовье пустое спасло.Были спички, и спирт, и солярка.Он кричал: — Веселее, салаги!Недолет… Мне опять повезло…Пили спирт под столетний сухарь.Пили тихо, сомкнувшись плечами.И дощатые нары качались.И с поленьев сочился янтарь.

II

Материнская рукатак прохладна и легка!— Значит, едешь? Бог с тобою… —Смотрит, как издалека.

— Вот и вырос наконец.Прямо вылитый отец:этот смолоду рубака —до сих пор в плече свинец.

— А тебе самой войнаотпустила не сполна?Хоронила, в бой ходила…— Да как будто я одна…

— Но и я не одинок!— Это правильно, сыпок.Что ж, присядем на дорожку —путь далек твой… Ох далек!

Материнская рукатак прохладна и легка!Тяжелей «сего, шагалосьот ворот до большака.

Оглянулся — от плетнякрестит щепотью меня.…Непривычною рукою,среди бела дня…

III

Это молодость была!Расправляла два крыла.Дух парил. Крепчало тело.Ни приварка, ни тепла.

На пустом материке,на сибирском ветеркес кораблей сгружали шпалы,спали прямо на песке.

Это молодость!.. Опятьневозможно ночью спать:память, как киномеханик,прогоняет ленту вспять.

Стужа… Просека… Сургут…Костерок в снегу раздут…Искры в небо улетают…Я иду! Меня здесь ждут!

IV

Мы теперь тоболяки.По течению рекипрет колесный пароходикпод короткие гудки.

Русло сжали берега:непролазная тайга,деревушка, да церквушка,да заречные луга.

Негде яблоку упасть.Но зато — вповалку, всластьспим на палубе, смешавшись,как валеты, к масти масть.

Встанешь ночью — перекат,блики лунные дрожат.Бродит вахтенный по баку.— Засмолим?.. Не спится, брат?

Это, брат, семнадцать лет.Это — палубный билети такая, брат, свобода,что и слов надежных нет.

…А романтики поют —все про снег, про неуют,про железную дорогу —и нарзан столетний пьют.

Не спешите! В свои чередпервым снегом обожжет,и любовь уста отверзнет,и печаль не обойдет…

V

Бригадир считал, суров,сколь в работе топоров,озирая хмурым окомнеобстрелянных орлов.

Мол, бород понарастят,поживут — и улетят.А в делянке — хоть зашейся…Телогрейки, ишь, хрустят!

Здесь не город, не бульвар.Просека. Лесоповал.В самых Мазурских болотах,где и леший не бывал.

Ну куда мне их, куда?..В кочках хлюпала вода.Подымалось редколесье —ни тропинки, ни следа.

Как на линию огня,вывел он вперед меня.И топор ударил в комель,синим лезвием звеня.

— Ну–ко, что вы за народ —пусть работа разберет…Сел и палит самокрутку,усмехаясь наперед.

— Друг… гляди не подведи, —буркнул кто‑то позади.Сердце прыгнуло под горло.Воздух кончился в груди.

Шли минуты… Как сквозь сон,мне кричали: — Ну, силен!Вот уже стою, шатаясь,злою радостью спален.

Словно вынес первый бойс беспорядочной пальбой…— Берегись! — и мшистый комельпронесло над головой.

Оглянулись: бригадирпо делянке уходил.Спину в ватнике сутулил,самокруткою чадил.

VI

Тормознул попутный МАЗ.У парнишки точный глаз:кто такие и откуда —знает все шофер о нас.

— Лесорубы? Погоди:за «Спидолами», поди?Были утречком в раймаге,взял для бабы… Вот, гляди.

— Ну, а много завезли?Мы б с утра, да не моглипо ночному лезть в болото.Черт те ж где, конец земли!

-— Что ж, поспеем… — подмигнул.МАЗ присел — и так рванул,что тайга слилась в полоскуи плясал в распадках гул.

…А в раймаге тишь да гладь.Все успели разобрать.Лишь картонные коробкис указаньем: «Не бросать!»

Не бросать так не бросать!Книгу жалоб исписать?Мы в обратную дорогупоплелись голосовать.

— Ну, прощай, шофер… — Постой…Коли так — возьмите мой.Да берите! Вам для дела:знаю, как в тайге зимой.

Денег наших не считал,хлопнул дверцей и пропал.…Стоп–сигнал мигнул на тракте,словно камешек опал.

VII

Сходни гнуты, ветер крут,захлестнет волна шкафут[1] —ну, тобольская погодка!Брезентухи не спасут.

На зубах скрипит цемент.Дождь сорвался — и в моментнаши робы как из камня,хоть тащи на постамент.

Часть верхней палубы судна.Эх, мешочки в пять пудов,в вас цемент для городовс голубыми площадямив окружении садов!

Перемерзнем — не беда.Но запомним навсегда,сколько весят те, из песен,голубые города.

VIII

Как прилежный ученик,загружался стопкой книг,шел на первое свиданьечерез взлобок напрямик.

Галстук шею натирал.Друг напутствия давал —что сказать и как ответить.Ни черта не понимал!

С папироской на губек леспромхозовской избея подваливал вразвалкуи стучался в дверь к тебе.

Рылся в книгах битый час,слов исчерпывал запас,но рубил: — В кино сегодняпригласить позвольте вас?

Ах, какое шло киногде‑то там, давным–давно!Мы сидим окаменело.В зале дымно и темно.

Зал хохочет. Пленку рвут.Вспомни, вспомни, как зовутэту женщину?.. Пытаюсь —кадры глупые плывут.

IX

Заглушив бензопилу,побрели к дымку, к теплу,Где‑то близко в чернолесьетюкнул дятел по стволу.

Чай артельный на кострепреет в цинковом ведре.Кружка пальцы обжигает.Дело к ночи, в ноябре.

Тишина‑то, тишина!Вся тайга насквозь слышна.Кружит голову от чая,как от черного вина.

Друг смеется: — Эй, старик,раскачаем материк?..Это молодость хохочет,отдавая век за миг.

И, непризнанный артист,бывший школьный медалист,на расстроенной гитареон наяривает твист!

(А погибнет через год,мост спасая в ледоход.)Ничего еще не знает.Все поет для нас, поет…

X

Леспромхозовский оркестроглушил тайгу окрест.Рвет кумач, срывает шапкивольный ветер здешних мест.

Валит к насыпи народ.— Лесорубы, шаг вперед! —сипло выкрикнул начальник.Только кто пас разберет?

Что за важность? Все рвалисьсквозь тайгу, на север, ввысь,чтоб серебряные рельсыв эту насыпь улеглись.

Коммунисты, шаг вперед!Камни Бреста, шаг вперед!Днепрогэс,Тайшет,Магнитка —все, что было, —шаг вперед!

XI

Этот северный пейзажразве в. карте передашь!Есть в конторе план дороги,где маршрут отмечен наш.

Все понятно: суть важна.Карта быть сухой должна.Только цифры километровчетко требует она.

Ну, а если тот пунктирты сквозь сердце пропустил,прорубался сквозь завалы,тропы слегами мостил?

Если лед зубами грызи любил, усталый вдрызг,если палуба взлеталаи обрушивалась вниз —

значит, молодость права!Значит, молодость жива!Ей — особые масштабыи высокие слова.

XII

Сквозь сон сирена голосила.Внизу постукивал движок.Я спал на палубе буксира,лицом уткнувшись в вещмешок.

Я был один! Моя планидасклонилась к перемене мести сигаретами платилаза безбилетный переезд.

Тайга нас тихо обтекала.Дышала прелостью земля,где шла последняя декадаосеннего календаря.

Прощай, таежная глубинка!В прозрачном ельнике твоемчернеет древняя обительпод покосившимся крестом.

Опять учетчице чумазой,переходя на разворот,сигналят бешеные МАЗыв кромешной темени болот.

Опять крепки мои ладони,хотя мозоли и саднят.И мысли тайные о домееще покоя не смутят.

И я опять знаток морошки.И каждый вальщик мне знаком.Мое лицо сожгут морозы —те, что за двадцать, с ветерком!

Но за палаткой мальчик новый,так непохожий на меня,на лапник падает сосновыйи что‑то пишет у огня.

Светлым–светла его свобода,и путь его неповторим.И дым летит до небосвода,мешаясь с облаком ночным.

Прощай!..Я спал, укрывшись робой,почти в низовья занесен.Тобол и лес шумели ровно,с винтом буксира в унисон.

Матрос расталкивал: — Подходим.Туман промозглый и густойстоял на гнутых досках сходеннад маслянистою водой.

Примечания