Евгений Евтушенко - Катер связи Страница 5

кивая наобумно

(вроде даже подобрел),

а завидевши трибуну,

совершенно пободрел.

Встал в нее —

грудя навынос!

об нее располовинясь,

и на край —

крутой кулак.

Стало ясно —

да, крупняк.

И пошел он вдруг метаться,

всех куда-то звать пытаться.

И минут через пятнадцать

после всех его атак

стало ясно — да, мастак.

Он гремел на самовзводе

о пушнине,

рыбе,

меде,

54

ржи,

пшенице,

огороде.

Брал собранье в оборот:

«Надо думать о народе!»,

позабыв, что здесь —

народ.

А щербатый рыбачишка,

доставая табачишко

под словесный этот вихрь,

пробурчал мне:

«Знаем их!

Понимает он в пшенице,

как полено — в пояснице,

в рыбе —

разве как в закуске,

и в гусях —

как брать за гузки,

в огороде —

как в народе,

ну, а в нем —

как в огороде!

А потом небось банкетик,

рыбки свеженькой пакетик,

шкурки беличьи жене...

В общем будет все — вполне.

Что слова? — туман и сумрак

для затмения людей...»

Самокрутку в зубы сунул

и как сплюнул:

«Прохиндей...»

Ночь уже была,

когда

55

вышли мы из клуба.

Сквозь густой туман стада

чуть мычали с луга.

Было тихо.

Было чисто.

Много звезд,

ветвей,

теней...

Но спросил я рыбачишку:

«Что такое

прохиндей?»

А щербатый рыбачишка

вновь полез по табачишко:

«Неужели не слыхал?

Аль не сеял, не пахал?

Кто кричит нам про идеи,

про народ,

а сам на деле

враг трудящихся людей —

это значит прохиндей.

Прохиндеи эти, брат,

для народа не творят

и не действуют,

а затменно говорят —

прохиндействуют...»

Над рекой Двина,

в леске

я бродил всю ночь в тоске.

Непонятно было многое

и понятней, чем в Москве.

Я набрел на сельсовет.

Там собрался местный «свет».

В честь большого прохиндея

56

прохиндейский шел банкет.

В окна слышалась перцовка,

поросенок, соус, хрен...

В «газик» плюхнулась персона,

и создался сразу крен.

Следом нес какой-то шкетик

рыбки свеженькой пакетик,

шкурки беличьи

В общем было все — вполне.

И умчалось шпарить речи,

проводить с народом встречи

и мурыжить всех людей

существо нечеловечье,

в просторечьи —

«прохиндей».

57

БАЛЛАДА О НЕРПАХ

Нерпа-папа спит, как люмпен.

Нерпа-мама сына любит

и в зубах, как леденец,

тащит рыбину в сторонку

кареглазому нерпенку

по прозванью «зеленец».

Нерпы, нерпы, вы, как дети.

Вам бы жить и жить на свете,

но давно в торговой смете

запланированы вы;

и не знают нерпы-мамы,

что летят радиограммы

к нам на шхуну из Москвы.

Где-то в городе Бостоне

на пушном аукционе

рассиявшийся делец

сыплет чеками радушно,

восклицает: «Мир и дружба!

Мир и рашен «зеленец»!»

58

Чтоб какая-то там дама —

сплошь одно ребро Адама —

в мех закутала мослы,

кто-то с важностью на морде

нам вбивает вновь по Морзе

указания в мозги.

Нерпы, нерпы, мы вас любим,

но дубинами вас лупим,

ибо требует страна.

По глазам вас хлещем люто,

потому что вы — валюта,

а валюта нам нужна.

Нерпы плачут, нерпы плачут

и детей под брюхо прячут,

но жалеть нам их нельзя.

Вновь дубинами мы свищем.

Прилипают к сапожищам

нерп кричащие глаза.

Ну, а нерпы плачут, плачут...

Если б мир переиначить

(да, видать, не суждено),

мы бы, нерпы, вас любили,

мы бы, нерпы, вас не били —

мы бы водку с вами пили

да играли в домино.

Все законно! План — на двести!

Нами все довольны в тресте!

Что хандришь, как семга в тесте?

Кто с деньгами — не хандрит.

59

Можешь ты купить с получки

телевизор самый лучший —

пусть футбол тебя взбодрит

в дальнем городе Мадрид.

Но с какой-то горькой мукой

на жену свою под мухой

замахнешься ты, грозя,

и сдадут внезапно нервы...

Вздрогнешь — будто бы у нерпы,

у нее кричат глаза...

60

БАЛЛАДА О МУРОМЦЕ

Он спал, рыбак. В окне уже светало,

а он все дрых. Багровая рука

с лежанки на пол, как весло, свисала,

от якорей наколотых тяжка.

Русалки, корабли, морские боги

качались на груди, как на волнах.

Торчали в потолок босые ноги.

Светилось: «Мы устали», — на ступнях.

Рыбак мычал в тяжелом сне мужицком.

И, вздрагивая зябнуще со сна,

вздымалось и дышало: «Смерть фашистам!»

у левого, в пупырышках, соска.

Ну, а в окне заря росла, росла,

и бубенцами звякала скотина,

и за плечо жена его трясла:

«Вставай ты, черт! Очухайся — путина!»

И, натянув рубаху и штаны,

мотая головой, бока почесывая,

глаза повинно пряча от жены,

вставал похмельный Муромец печорский.

61

Так за плечо его трясла жена,

оставив штопать паруса и сети:

«Вставай ты, черт... Очухайся — война!»

когда-то в сорок первом на рассвете.

И, принимая от нее рассол,

глаза он прятал точно так, повинно,

но встал, пришел в сознанье и пошел...

и так дошел до города Берлина.

62

ЛЕГЕНДА О СХИМНИКЕ

Рассвет скользил, сазанно сизоват,

в замшелый скит сквозь щели ветхих ставен,

а там лежал прозрачноликий старец,

принявший схиму сорок лет назад.

Он спал... Шумели сквозь него леса,

и над его младенческими снами

коровы шли, качая выменами,

и бубенцы бряцали у лица.

Он сорок лет молился за людей,

за то, чтоб они другими были,

за то, чтобы они грешить забыли

и думали о бренности своей.

Все чаще нисходило, словно мгла,

безверие усталое на вежды,

и он старел, и он терял надежды,

и смерть уже глядела из угла.

Но в это утро пахла так земля,

но бубенцы бряцали в это утро

63

так мягко, так размеренно, так мудро,

что он проснулся, встать себе веля.

Он вздрагивал, бессвязно бормоча.

Он одевался, суетясь ненужно.

Испуганно-счастливое «Неужто?»

в нем робко трепыхалось, как свеча.

Неужто через множество веков,

воспомнив о небесном правосудьи,

в конце концов преобразились люди

и поняли греховность их грехов?

Он вышел... Мокрый ветр ударил в лик.

Рожая солнце, озеро томилось,

туманом алым по краям дымилось,

и были крики крякв, как солнца крик.

Блескучие червонные сомы

носами кверху подгоняли солнце,

и облака произрастали сонно

внутри воды, как белые сады.

Сияли, словно райские врата,

моря цветов: лиловых, желтых, синих.

И, спохватившись еле-еле, схимник

подумал: «Грех — вся эта красота...»

Он замер. Он услышал чей-то смех

за свежими зелеными стогами

и омрачился: бытие — страданье,

а смех среди страданья — это грех.

64

Но в сене, нацелованно тиха,

дыша еще прерывисто и влажно,

лежала девка жарко и вальяжно,

кормя из губ малиной пастуха.

Под всплески сена, солнца и сомов

на небеса бесстыдно и счастливо

глядели груди белого налива

зрачками изумленными сосков.

И бедный схимник слабый стон исторг,

не зная, как с природою мириться —