Мигель Маньяра - Милош Оскар Страница 11

АББАТ

От кого, сын мой?

ДОН МИГЕЛЬ

От себя самого.

АББАТ

Кто же ты?

ДОН МИГЕЛЬ

Маньяра.

АББАТ

Отступая на шаг.

Ваше место не здесь. Вы окутаны запахом костра.

ДОН МИГЕЛЬ

Любовь к Вечному поглощает меня, отец мой.

Он бросается на колени.

АББАТ

Чего вы ищите здесь, сын мой?

ДОН МИГЕЛЬ

Кары возревновавшего Бога, смирения сердца, любви к реальным вещам.

АББАТ

Вы говорите с несчастным грешником. Поднимитесь. Я знаю о ваших злодеяниях, дон Мигель де Лека. Но нужно, чтобы мрачное признание вышло из ваших уст, как выходит мерзость рвоты. Раскаяние сердца ничего не стоит, если оно не достигает языка и не наводняет горечью губы. Если вы и в самом деле друг Богу, говорите. Правда должна быть обнажена, лишена всякого покрова стыда или боли. Скажите: я сделал то, я совершил это. Говорите же.

ДОН МИГЕЛЬ

Я не работал в течении шести дней. Я не выполнил никакой работы. А на седьмой день моей работой было богохульствовать, плевать на Землю и на Бога. Я не почитал ни отца ни матери. Мой отец проклял меня, моя мать умерла от горя.

Я лгал. Тысячу раз я говорил: люблю, в то время, как мое сердце зло смеялось. Лжец может взять обратно свои слова; но я, как смог бы я взять обратно то, что сказал?

Я крал. Я похищал невинность. Но кающийся грешник возвращает украденное, я же не могу вернуть ничего.

Я убивал. Мои жертвы черны от моего греха перед лицом Бога и запятнаны похотью, моей.

Я возжелал дом ближнего моего, более того, я зажег огнем моего желания жилище ближнего. И этот дом не восстановить с помощью денег. Все это я совершил.

Я совершил все это, отец мой.

Молчание.

И тогда на одном из поворотов этого дурного пути появилась женщина. Она была спокойна, как сон воды, прекрасна, как свет, исходящий от меда, невинна, как смех младенца. Она говорила мне о Боге, она научила меня молиться. По вечерам я повторял слова ее молитвы, как ребенок. Имя этой женщины — Джиролама, отец мой. Джиролама Карильо де Мендоса, это имя моей жены, отец мой.

АББАТ

Любовь этой женщины, этой Джироламы, была прекрасна. Почему же ты здесь и весь в слезах, дон Мигель Маньяра?

ДОН МИГЕЛЬ

Эта женщина, такая нежная и такая близкая, эта женщина, эта Джиролама, отец мой, она мертва.

АББАТ

Что ж, поплачь, если тебе нужно, но не шуми так.

Он молится мгновение, затем поднимает голову.

ДОН МИГЕЛЬ

Я не все рассказал вам, отец.

Нам не стоит говорить о таких жалких вещах, об этих пустяках, мое большое дитя, слышите? Нужно оставить эти истории тем, кого еще мучит огромная гордость за мелкие грехи.

Но ты, Мигель, мой великий злодей, сын мой возлюбленный, что ты можешь мне сказать? Кто не знает Маньяру, этого большого ребенка? Я давно наблюдаю за тобой. Мы‑то видим все, хотя и не отрываем глаз от требников. Послушайте меня: я вам позволил плакать на моей груди, вы плакали и кричали, как новорожденный. А теперь я поднимаю палец, и видите, я исполнен гнева, и послушйте, как я кричу: молчите! Что ты знаешь о твоей боли, сын мой? Что ты знаешь о твоей боли во мне, сын мой? Ты пришел сюда, чтобы тебя ругали, и ты упрекаешь Раскаяние за его нежный голос. Все они таковы, они ужасны, эти дети! Отого что Господь добр, они хотели бы объесться и лопнуть. Ты вышел из дома как будто для того, чтобы купить себе фрукт. Ты пришел. Ты здесь. И все хорошо.

ДОН МИГЕЛЬ

Ваше огромное сострадание пугает меня, отец мой. Я чувствую себя плотно окутанным нежностью. Не надо быть столь добрым, отец мой. Я чувствую, как я таю перед вашей добротой. Мне стыдно. Никогда со мной так не говорили.

Да нет же, нет.

Тебя много любили, и ты прекрасно знаешь, злодей, что много, много раз с тобой говорили нежно. Ты хотел бы быть неблагодарным? Нет. Ты говоришь так, потому что ты весь опутан тщеславием, потому что у тебя чистые, красиво причесанные волосы, потому что у тебя красивый камзол (слава Богу, что я не девица!), и у тебя белые руки с чистыми и ухоженными пальцами. Бьюсь об заклад, тебе хотелось бы уже быть одетым в лохмотья, трясти длинной бородой, заскорузлой от грязи, набрякшей от дождя, и чтобы зловонные монетки со звоном падали в твою чашку каящегося, мой любезный щеголь.

Ну же, не плачь, дитя мое. Нет, он не хочет улыбнуться, мой нищий монах! Я не могу заставить его улыбнуться! Ты все еще не понимешь, сын мой? Это оттого, что ты до сих пор думаешь о вещах, которые более не существуют (и которых никогда не существовало, дитя мое).

Нужно ли тебе повторять, что ты пришел, что ты здесь и что все хорошо? Но что он еще думает, Господи?

ДОН МИГЕЛЬ

Как удается вам, отец мой, так читать в моем сердце? Вы ведь не дали мне даже времени открыть вам мое сердце. Как удается вам, отец мой, так читать в моем сердце, в этой закрытой книге?

Поднимись. У тебя странный вид. Перестань обнимать мои колени. Ты не можешь держаться спокойно? Я велю приготовить тебе келью. Слышишь? Я хочу, чтобы ты был подле меня. Твои ночи будут долгими, одинокими и трудными; подожди немного, человек, облаченный в тщеславие! Ты увидишь, что это такое, ты научишься молиться, в полном одиночестве, ночью, в четырех стенах вечности. О, это не ваши потоки слез при луне, эти молитвы в четырех стенах, которые делают вас глухими, эти литании, чистые от помыслов и обнаженные от рассудка, и долгие, как тень ускользающей любви. Я хочу, чтобы ты был совсем рядом со мной. Но ты никогда не должен звать меня, слышишь? Ты лишь скажешь себе: отец рядом, за этими стенами, которые никогда не рождают снов, Отец здесь, он стар, он спит на своих трех досках. А я совсем один, с каменным сердцем, и я шепчу мои молитвы в уши камня. Ибо все вы, люди, одетые в разноцветные одежды, говорите, что стены имеют уши, чтобы подслушивать ваши заговоры и ваши богохульства. Но здесь, где жизнь совсем не похожа на притворные улыбки или на женскую слезу, упавшую на стекло, здесь стены полны терпения, которое ждет, и ожидания, которое слушает.

ДОН МИГЕЛЬ

Мрачная келья! Образ моего сердца! Благословенное сокрушение! Молчание катакомб! Как я вас уже люблю!

Любовь и спешка плохо сочетаются, Маньяра. Любовь измеряется терпением. Ровный и уверенный шаг: вот поступь любви, идет ли она между двух изгородей, увитых жасмином, под руку с девушкой, или в одиночестве меж двух рядов могил. Терпение. Вы пришли сюда не для мучений. Жизнь здесь долгая. Понадобится детство и воспитание, молодость и образование, зрелость, интересующаяся подлинным значением вещей, и долгая старость, влюбенная в могилу. С какой же осторожностью должны мы продвигаться! Ибо горящая власяница не любит насилия, которое угашает непреодолимое желание в крови, и нужно вести себя тихо в узком и коротком гробу, чтобы прикорнуть там со здоровым желанием поспать часок–другой сном крепким и глубоким, словно миг.

Давать течь своей крови это коварная вещь; а бессонница поглощает сердце. Итак, жизнь здесь долга, слышите? Чрезмерный голод тоже искушение. Надо жевать сорняк и теплый корень челюстями животного, перед которым прекрасное пастбище и долгие–долгие летние часы впереди.

И нужно говорить с Вечностью драгоценными и ясными звуками даже ночью, когда любовь берет вас за горло, как убийца.

Знай также, что нет ничего лучше, чем придерживаться предписанных слов, этой гранитной плотины для великих горьких потоков твоей любви! Ибо подобает, чтобы сначала молитва была постом, прежде чем стать пиршеством, и нищетой сердца, прежде чем стать небесным покровом, звенящим мирами.

Может быть, однажды настанет день, когда Господь позволит тебе стремительно войти, как топор в ствол дерева, и безумно упасть, как камень в черную толщу воды, и с пением скользить, как огонь в сердце металла. В этот день ты узнаешь, из какой плоти сотворен мир, и ты будешь свободно говорить с душой мира Дерева, Воды и Металла, и ты будешь говорить с ней голосом ветра и дождя, и влюбленной женщины!