Алексей Макушинский - Свет за деревьями

Алексей Макушинский

Свет за деревьями

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Об этой книге

Свет за деревьями, идущий, как снег, летящий, льющийся свет, снег, всюду, сюда, всегда, не слабеющий свет. Это могли бы быть строки из стихов Алексея Макушинского. Близко, но не совсем. Интонация, метод улавливаются. Но в том-то и дело, что свойство настоящих стихов — их летучесть, газообразность. Думаешь — поймал, но сведенная кисть руки сжимает, как обертку, пустую оболочку улетевшего звука. В этом и есть оригинальность, неповторимость автора. Слышно многое, отзвуки, «шум времени», но за ним — голос автора. Голос Алексея, читающий тексты одного из своих лирических героев, слышится в каждой строке: волнистый, волнующийся, московский, акающий, но с германской интонацией «безродного космополита».

Впрочем, столь же безродного, как и его «земляк» Тютчев, как Набоков, Адамович, г-н Пнин, герр Кафка. Прочная, солидная языковая почва мастеровитого прозаика служит лишь взлетной полосой для легких летательных аппаратов строф свободного стиха автора, в свободном полете составляющих исчезающие письмена в облачном небе Баварии.

Жесткость и регулярность строки в части стихов служит скорее эхом ритмики Филипа Ларкина и Одена (в неуловимом переводе звука), чем отзвуками барабанной пальбы плаца российской поэзии. Метафоры порой подвигаются ближе к краю — и замирают, боясь сорваться в метафизические пропасти Рильке.

Явный историзм поэзии Макушинского — это попытка противостоять потоку антивремени, очертить на карте наше поле истории, имеющей пока еще какой-то здешний смысл. Это — противоборство страху энтропии надвигающегося «заката Европы».

В этой исторической, а для поэта значит и личной, ситуации — стихи это единственное, что остается. Поэт Алексей Макушинский заметил свет за деревьями и поймал его отражение, вопреки законам физики, согласно беззаконию лирики.

Памяти Марка

Hier ist des Säglichen Zeit, hier seine Heimat.

Другое начало

«Какое счастье умирать в Париже,в больнице, в бедности, в мученьях… Смертьесть смерть. Но все-таки: какое,должно быть, счастье умирать в Париже,в больнице, не в бараке, на матрасе,

не на вагонке». Я же смотрю на эти огромныеоблака, проплывающие над миром,эти площади, разбежавшиеся булыжником,эти статуи на мосту. Я живу здесь.Здесь, в Европе, в послесловии к прошлому.

Еще тени их проходят сквозь синее утро,еще гул их прогулок медлит под этими сводами,еще шепчет щебень о них в этих парках,теченье рек продолжает их строки.И ангелы улетают сквозь провода,

и сливки бискайских волн бьются в вафельный берег,и дубы, и ясени шумят о загнанных, изгнанных.Я обязан им всем, я бы не был, не будь их.Никто не гнал меня, я сам выбрал этодвиженье во времени, приближенье к небывшему.

Потому что все, никогда не кончаясь, закончилось.И ясно видишь, глядя на облака и на площади,как все соборы Европы, все ратуши,все колонны сходятся, очень медленно, к гавани,готовясь к отплытию, начиная другую историю.

«Города, которые проехали мы в то лето…»

Города, которые проехали мы в то лето,обведенные тобою на карте,Dieppe, Honfleur, Calais, его граждане,идущие через площадь.

И похожие на площади гавани,гавани, качание лодок,фрукты моря,разложенные в витрине,мачты, клонящиеся друг к другу.

«Ничего, в общем, нет, только этокачание, эти блики —toutes ces choses pensent par moi, ou je pense par elles —,огромность воздуха, облака».

И где-то, на какой-то окраине,солнце, пыль, трупный запах,бесконечная, низкая, краснаястена скотобойни.

«И даже не то удивительно, что я сам…»

И даже не то удивительно, что я сам,когда-то клавший на рельсы большие гвозди,чтобы колеса отходящей от станции

электрички сплющили их в подобие ножика,сижу и пишу сейчас все это, называясебя собою, как называл я

себя в тот летний, нежаркий, долгий,с облаками над насыпью, день, когда яв сухой и серой траве, среди

камней, кульков, обрывков газет, искално так и не нашел отлетевшийнеизвестно куда, блеснувший

и звякнувший обо что-то железное, гвоздь, и дажене то, что он лежит еще, может быть,где-то там, в траве, под насыпью и облаками, но что-то

совсем иное, конечно же, удивительно,чему я и тогда уже удивлялся,поднимая голову, прислушиваясь

к издалека нараставшему шуму другого поезда.

«Я даже не дожил еще до того…»

Я даже не дожил еще до тоговозраста, в котором был мой отец,когда я родился. Вот здесь повернем налево,поедем по автостраде.

Все начинается заново, каждый день,начинается заново. Далеко мызаехали. Город, сожженный солнцем.Часы на башне. Воскресная пустота.

Как все это хочет быть сказано, эти улицы,еле дышащие от жары, эта площадьс ее расписанными фасадами (на одном изкоих — Святой Христофор,

несущий на плечах свою ношу), рекас безумными ее бликами… Мой отецтоже начинал очень поздно. Жизнь тожеделилась для него на две части.

Начиная вторую часть, вспоминаешьначало первой. Вот так же тенилежали на тех тропинках, как в этом парке,где мы пьем кофе, прежде чем ехать обратно.

«Свернуть с автострады…»

Свернуть с автострады, заехать в какой-нибудь маленькийгород, где-нибудь во Франконии:с дворцом и парком, пустынными улицами,группой разноцветных велосипедистов на площади                    перед церковью;

прочитать на сером обелиске имена погибших во времяпервой и второй войны; заглянуть,на мгновение, в местныймузей с черепками, доспехами, портретом маркграфа;

зайти в кафе, где с пятидесятыхгодов ничего, конечно, не изменилось,выпить (очень плохой, очень кислый) кофе, съесть пирог,к примеру, с рабарбарой, записать эти строки.

Какая печаль и какая заброшенность.Какое спокойствие. Как не хочется умирать.

Ut pictura poesis

Так Сезанн подходил все ближе к своей горе —до которой дойти невозможно, хотя она ивидна отовсюду, из любого окна, из окналюбого поезда, плывущего по равнине,над всеми крышами всех городов. Так и этинемые холмы, эти камни, их тенина траве — это та же гора. И, конечно, деревья —горы… Мы кладем слой за слоем —слов ли, красок. За слоем слой мы, на самомделе, снимаем, подходя все ближе к тому, до чего мыне дойдем никогда, что всегда уже с нами.

«Так много снега, как снега только…»

Так много снега, как снега толькобывает много. Сплошныесугробы, сумерки, отсветы на снегу.

Как полыхает все это, стены, крыши.Как снег краснеет, синеет, тает.Прийти домой и зажегши лампу

читать сливающийся со снежныммерцаньем рассказ о давнихбунтах и казнях. Никто не спросит,

что ты читаешь. Все неизвестнокуда ушли. И ты сам уходишьпо этим строкам, еще не зная,

в свои одиннадцать лет, что так ибудет потом всю жизнь, что дальшеи дальше будешь ты уходить куда-то

и от чего-то. Над колокольнейкричит ворона, выходят люди.Так много снега, как снега только

бывает много. Скрипят ворота.Выходят люди, проходят тени.Все повторяется, сны и казни.

Как долго едем мы, все мы едем.Не много правды, но много злобы.Не бось, доедем, не зарекайся.

Доносы, пытки, стрельцы и страхи.Краснеет снег и краснеет небо.Стрельцы и страхи, костры и плети.

В Голландии верфи, каналы, грахты.В Вестфалии города и замки.Я никогда не вернусь обратно.

Св. Лука рисует Мадонну