Алексей Макушинский - Свет за деревьями Страница 3

3

«У нее был, судя по всему…»

У нее был, судя по всему, довольно ужасный характер.Это видно даже на фотографиях, тех немногих,что у меня сохранились, очень блеклых,               очень любительских.

Есть совсем ранние, двадцатых годов, где она молодая,очень красивая, с прелестным тонким лицом,капризною складкой губ, смеющимися глазами.

В тридцатые годы рот делается трагическим,глаза несчастными, красота остается.Поздних карточек нет, она не давала снимать себя

не только в старости, но задолго до старости.Я очень многое знаю, чего-то самого важногоне знаю, конечно, об ее жизни.

4

«Она курила папиросы „Север“…»

Она курила папиросы «Север» и питалась                 швейцарским сыром(пастилой, крепким чаем). Мне нравилось                 держать ее за рукус неразгибавшимся мизинцем (в который,                 как она утверждала,

ее укусил скорпион, в Ташкенте, в эвакуации).Она читала мне взрослые книги, Толстого,но и какие-то советские повести из тогдашних журналов.

Был проход, на даче, между двумязаборами, очень узкий, заросший крапивой.Мы каждый день ходили к нему во время

нечастых ее приездов (с моим отцом она, в общем,                     не ладила).Там кто-то жил за этим проходом, кто-то, кто-то,                 втайне от всех…Там начиналось чудесное, которое оба мы видели.

5

«Но неужели эта жизнь…»

Но неужели эта жизнь, с единственными ее очертаниями,проступающими как ветви на синевенеба, когда-то, с тем самым важным в ней, чего я не знаю,

с чудесным в ней, с крапивой, облаками, заборами:неужели эта жизнь всего лишькакая-то? Какая-то жизнь среди прочих каких-то?

Ее единственная среди прочих единственных?И неужели моя, вот эта,среди прочих каких-то какая-то?

Я выхожу на улицу, полную машин и прохожих.От прошлого ничего не осталось.В высоких окнах отражается то же небо.

24 декабря 2003

Уже все опустело, долины,деревни. Снег синеет на крышах,на холмах среди сосен, под снежными легким небом. Никтоне едет здесь, я один.

Все подарки куплены, лавкизакрыты. Бензоколонкизакрываются тоже. По радиоговорят о вере, коммерции,бедности и любви.

Последние птицылетят домой, зверипопрятались, садовые гномыубежали в лес. В темнеющем воздухеколокола призывают ночь.

Она уже наступает сквозь замершиймир, безразличный к ней, ждущийее, не та же, но, конечно, такая женочь, как две тысячитри года назад.

«Ты лежал в больнице во время первого путча…»

Ты лежал в больнице во время первого путча.Я помню, я долго ехал к тебе, меняя автобусы,и долго шел потом вдоль белой стены из бетонныхпалок, с невнятным садом в прорезях между ними.

Я сказал тебе, что, судя по всему, Софья Власьевнаумерла. Ты ответил: вот как? отрывая взгляд от чего-то,чего я не видел. Я подумал, что ты еще далеко,где-то там. Здесь запертый, в этой палате,

с ее чужим кашлем и неизбежными тумбочками,в коридоре, по которому походили мы взад и вперед,сквозь запах йода, хлора, уборной, ты, подумал я, где-тотам, в каких-то далях боли (так я подумал), где тоже

толпы, шум, движение времени, в пространствахстраданья, с его, тоже, улицами, пустырями, заборами,круженьем, возращеньем к началу. На остановкебыла девушка, посмотревшая на меня, затем быстро

вскочившая в какой-то другой, с невозможнымномером, четыреста какой-то автобус, и в городе —то радостное, что держалось еще несколько дней,вдруг исчезло. Теперь тебя нет. Я вижу то, что ты видел.

«Как хорошо, наверное, верить, что души…»

Как хорошо, наверное, верить, что души,ушедшие, ушли недалеко, что онигде-то здесь, и видят нас, и видят то, что мы видим,вот это озеро с перевернутыми холмами,кремнистые склоны в неподвижной воде.

Мы так привыкли показывать им то, что видим.Мы говорим, обращаясь к ним: вот,вот, посмотрите… И вдруг вспоминаем, что они                    уже не посмотрят,и сделав свою пару снимков, идем к машине,                  оставленной у обочины,и еще раз оглядываемся, конечно. И вечером,

у моря, в сумерках, в городе,где дома теряются за бескрайнейстоянкой с полустершимися белыми линиями,и остатки неба отражаются в синих лужах,удивляясь, смотрим на все это, обращенное к нам, обращаясь

по-прежнему к ним.Потому что все это значимо, все это значит —что-то, и только мы не знаем что именно.И такое счастье, наверное, верить, что не мы им — они нампоказывают, вот, эти отсветыв окнах, эту надпись В&В на углу, этих чаекна парапете набережной, летящий флаг у входа                    в гостиницу.Здесь, вдали от всего, в чужой странес левосторонним движеньеми яростными преданиями, где они никогда                  не бывали, какоесчастье путешествовать вместе с ними.

«Берлинское»

И при мысли о том, что вот этаженщина, напротив — вот эта?с ее страшной шеей и старческими руками —тоже спит с кем-нибудь, чувствуешь

тошноту. Поезд между тем выезжаетна свет. Безумный Берлинвстает вокруг со своимистеклянными стройками. Ей

лет пятьдесят, она точноспит с кем-нибудь. Она смотриттебе прямо в лицо, проплываясквозь облачный купол, новый Рейхстаг.

«Исторические события я мог наблюдать из окна…»

Исторические события я мог наблюдать из окна.Я видел танки и демонстрации, крушенье империи.К вечеру, когда все затихало, оранжевым блескомотсвечивал мокрый асфальт

и появлялись внезапные звезды. Я оставил все это безсожаленья, чтобы здесь, среди шпилей и башен(dans la forêt de symboles) смотреть в прозрачное небовремени, убежав от судьбы.

Никуда, ниоткуда

Слишком холодно, чтобы сказать весна

наступила. Просто время сирени. Смятеньесирени под всклокоченным небом. Лохматые,как дворовые псы, облака, их беззвучнаядрака над нами. Свора, свара: идешь,повторяешь. Про себя, просто так. Все вообщепросто так, ни о чем. Просто времясирени. Просто время уходит, не глядя,под всклокоченным небом, никуда, ниоткуда.

Две вариации на темы Филипа Ларкина

1

Здесь, в Европе

Неге is unfenced existence:

Facing the sun, untalkative, out o f reach.

Сверни направо и проехав сквозь очень промышленныйгород с каменистой рекой и красноверхими башнями,мимо многих бензоколонок, откровенно стеклянной                      гостиницы,автобусной остановки с нахохленными турчанкамив платках, детьми с непомерными ранцами, справаоставив новый торговый центр, вертящиеся названиямагазинов над плоскими крышами, поверни,               еще раз, направо. Сразувсе другое; деревня; еще светофоры,              еще, конечно, рекламные

щиты; но уже сараи, уже вдруг трактор с прицепом                    и бревнамив нем; наконец, поля. Все едут прямо. В последнийраз повернув направо, ты въезжаешь во что-то огромноеи пустое. Облака над синей равниной, над дальним лесомстоят неподвижно. Пыль над полем не движется тоже.                       Дороги,и деревья вдоль них, и тени деревьев, вычерченыв мягком свете ясными линиями. Та главная, по которойты едешь, через сколько-то километров начинает               спускаться в дымчатую

долину. Здесь тоже город, но маленький и как будтозабытый здесь. Остановись в нем. Выйдииз машины на главной, торжественной, полукруглойи совершенно пустынной площади (фасады, кариатиды,колонна с недосягаемым ангелом). Здесь, кажется,                    с Тридцатилетнейвойны ничего не случалось. Здесь дни повторяют                      друг другакак заклинанье. Дома и крыши отражаются в тихой речке,гнутый мостик отражается в ней же. Пестрые селезни,                      скучные утки

проплывают сквозь отраженья. Одинокий турист                     перед оченьсредневековым собором стоит не понимая, куда он попал.                       Никто непонимает этого. Отовсюду видны холмы — или то, чтовыглядит отсюда холмами: все та же равнина,               впускающая, как толькоты поднимешься по серпантину, тебя в свою тающуюбезмерность, размах неба, огромного и пустого.Скажи себе: здесь, в Европе… Нажимая на газ: куда еще

ехать? Край света везде. Край слова.

2