Иннокентий Анненский - Трактир жизни

Иннокентий Федорович Анненский

Трактир жизни

Трактир жизни

Вкруг белеющей ПсихеиТе же фикусы торчат,Те же грустные лакеи,Тот же гам и тот же чад…

Муть вина, нагие кости,Пепел стынущих сигар,На губах – отрава злости,В сердце – скуки перегар…

Ночь давно снега одела,Но уйти ты не спешишь;Как в кошмаре, то и дело:«Алкоголь или гашиш?»

А в сенях, поди, не жарко:Там, поднявши воротник,У плывущего огаркаСчеты сводит гробовщик.

Автобиография

Как большинство людей моего поколения, если они, как я, выросли в литературных и даже точнее – литераторских традициях, я рано начал писать. Мой брат Н.Ф. Анненский и его жена А.Н. Анненская, которым я всецело обязан моим «интеллигентным» бытием, принадлежали к поколению 60-х годов. Но я все-таки писал только стихи, и так как в те годы (70-е) еще не знали слова «символист», то был мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо, который и старался «оформлять словами». Черт знает что! Мои приятели, теперь покойные лирики, Николай Кобылин и Анатолий Вигилянский (Вий), уже брали штурмом несколько редакций из тех, что поскромнее, и покойный Шеллер, вздыхая, капитулировал иногда перед их дранг'ом[1]. Но я твердо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Федоровича: «До тридцати лет не надо печататься» – и довольствовался тем, что знакомые девицы переписывали мои стихи и даже (ну, как было тут не сделаться феминистом!) учили эту чепуху наизусть.

В университете – как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций. Потом я стал учителем, но – увы! – до тридцати лет не дождался – стишонки опять прокинулись, – слава Богу, только они не были напечатаны. Зато соблазнил меня на научные рецензии покойный Леонид Николаевич Майков, который дал мне написанную по-польски и только что тогда увидевшую свет грамматику Малецкого. Это и была моя первая печатная работа, напечатанная в журнале Министерства народного просвещения, а сколько именно лет тому назад, не помню.

С моим дебютом соединяется у меня два воспоминания: во-первых, Л. Н. Майков не изменил ни слова в моей статейке – добрая душа был покойный; во-вторых, ее отметил в «Аrchiv fer Slawische Philologie» [2] Ягич, тогда еще профессор нашего университета, теперь австрийский барон и академик. Статейка была хотя и невинная, но полемическая, а я – уж как это вышло, не помню – ее не подписал. И вот суровый славист отметил ее лишь двумя словами: «Wаrum anonym?» [3]

Упрек не прошел мимо. С тех пор ни одной полемической статьи я больше не написал, а анонимно напечатал за всю мою жизнь одну только, и то хвалебную заметку.

Иннокентий Анненский

Тихие песни

Из заветного фиала

В эти песни пролита,

Но увы! не красота…

Только мука идеала.

Никто[4]

Поэзия

Над высью пламенной СинаяЛюбить туман Ее лучей,Молиться Ей, Ее не зная,Тем безнадежно горячей,

Но из лазури фимиама,От лилий праздного венца,Бежать… презрев гордыню храмаИ славословие жреца,

Чтоб в океане мутных далей,В безумном чаяньи святынь,Искать следов Ее сандалийМежду заносами пустынь.

«Девиз Таинственной похож…»

Девиз Таинственной похожНа опрокинутое 8:Она – отраднейшая ложьИз всех, что мы в сознаньи носим.

В кругу эмалевых минутЕе свершаются обеты,А в сумрак звездами блеснутИль ветром полночи пропеты.

Но где светил погасших ликОстановил для нас теченье,Там Бесконечность – только миг,Дробимый молнией мученья.

У гроба

В квартире прибрано. Белеют зеркала.Как конь попоною, одет рояль забытый:На консультации вчера здесь Смерть былаИ дверь после себя оставила открытой.Давно с календаря не обрывались дни,Но тикают еще часы его с комода,А из угла глядит, свидетель агоний,С рожком для синих губ подушка кислорода.В недоумении открыл я мертвеца…Сказать, что это я… весь этот ужас тела…Иль Тайна бытия уж населить успелаПриют покинутый всем чуждого лица?

Двойник

Не я, и не он, и не ты,И то же, что я, и не то же:Так были мы где-то похожи,Что наши смешались черты.

В сомненьи кипит еще спор,Но, слиты незримой четою,Одной мы живем и мечтою,Мечтою разлуки с тех пор.

Горячешный сон волновалОбманом вторых очертаний,Но чем я глядел неустанней,Тем ярче себя ж узнавал.

Лишь полога ночи немойПорой отразит колыханьеМое и другое дыханье,Бой сердца и мой и не мой…

И в мутном круженьи годинВсе чаще вопрос меня мучит:Когда наконец нас разлучат,Каким же я буду один?

Который?

Когда на бессонное ложеРассыплются бреда цветы,Какая отвага, о Боже,Какие победы мечты!..

Откинув докучную маску,Не чувствуя уз бытия,В какую волшебную сказкуВольется свободное я!

Там все, что на сердце годамиПугливо таил я от всех,Рассыплется ярко звездами,Прорвется, как дерзостный смех…

Там в дымных топазах запястийТак тихо мне Ночь говорит;Нездешней мучительной страстиОгнем она черным горит…

Но я… безучастен пред неюИ нем, и недвижим лежу…. . . . . . . . . . . .

На сердце ее я, бледнея,За розовой раной слежу,

За розовой раной тумана,И пьяный от призраков взорЧитает там дерзость обманаИ сдавшейся мысли позор.. . . . . . . . . . . . .

О царь Недоступного Света,Отец моего бытия,Открой же хоть сердцу поэта,Которое создал ты, я.

На пороге

(Тринадцать строк)

Дыханье дав моим устам,Она на факел свой дохнула,И целый мир на Здесь и ТамВ тот миг безумья разомкнула,Ушла – и холодом пахнулоПо древожизненным листам.

С тех пор Незримая, годаМои сжигая без следа,Желанье жить все ярче будит,Но нас никто и никогдаНе примирит и не рассудит,И верю: вновь за мной когдаОна придет – меня не будет.

Листы

На белом небе все тусклейЗлатится горняя лампада,И в доцветании аллейДрожат зигзаги листопада.

Кружатся нежные листыИ не хотят коснуться праха…О, неужели это ты,Все то же наше чувство страха?

Иль над обманом бытияТворца веленье не звучало:И нет конца, и нет началаТебе, тоскующее я?

В открытые окна

Бывает час в преддверьи сна,Когда беседа умолкает,Нас тянет сердца глубина,А голос собственный пугает.

И в нарастающей тени –Через отворенные окна,Как жерла, светятся одни,Свиваясь, рыжие волокна.

Не Скуки ль там Циклоп залег,От золотого зноя хмелен,Что, розовея, уголекВ закрытый глаз его нацелен?

Идеал

Тупые звуки вспышек газаНад мертвой яркостью голов,И скуки черная заразаОт покидаемых столов,

И там, среди зеленолицых,Тоску привычки затая,Решать на выцветших страницахПостылый ребус бытия.

Май

Так нежно небо зацвело,А майский день уж тихо тает,И только тусклое стеклоПожаром запада блистает.

К нему прильнув из полутьмы,В минутном млеет позлащеньиТот мир, которым были мы…Иль будем, в вечном превращеньи?

И разлучить не можешь глазТы с пыльно-зыбкой позолотой,Но в гамму вечера влиласьОна тоскующею нотой

Над миром, что, златым огнем,Сейчас умрет, не понимая,Что счастье искрилось не в нем,А в золотом обмане мая,

Что безвозвратно синева,Его златившая, поблекла…Что только зарево едваКоробит розовые стекла.

Июль

Сонет

1

Когда весь день свои кострыИюль палит над рожью спелой,Не свежий лес с своей капеллойНас тешат: демонской игры

За тучей разом потемнелойРаскатно-гулкие шары;И то оранжевый, то белыйЛишь миг живущие миры;

И цвета старого червонцаПары сгоняющее солнцеС небес омыто-голубых.

И для ожившего дыханьяВозможность пить благоуханьяИз чаши ливней золотых.

2

Палимая огнем недвижного светила,Проклятый свой урок отлязгала кирьгаИ спящих грабаров с землею сколотила,Как ливень черные осенние стога.

Каких-то диких сил последнее решенье,Луча отвесного неслышный людям зов,И абрис ног худых меж чадного смешеньяВсклокоченных бород и рваных картузов.

Не страшно ль иногда становится на свете?Не хочется ль бежать, укрыться поскорей?Подумай: на руках у матерейВсе это были розовые дети.1900

Август