Евгений Евтушенко - Северная надбавка

Евтушенко Евгений

Северная надбавка

Евгений Евтушенко

Северная надбавка

ПОЭМА

1976--1977.

За что эта северная надбавка!

За-

вдавливаемые

вьюгой

внутрь

глаза,

за-

мороза такие,

что кожа на лицах,

как будто кирза,

за-

ломающиеся,

залубеневшие торбаза,

за-

проваливающиеся

в лед

полоза,

за-

пустой рюкзак,

где лишь смерзшаяся сабза,

за-

сбрасываемые с вертолета груза,

где книг никаких,

за исключением двухсот пятидесяти экземпляров

научной брошюры

"Ядовитое пресмыкающееся наших пустынь -

гюрза..."

2

"А вот пива,

товарищ начальник,

не сбросят, небось, ни раза..."

"Да если вам сбросить его -

разобьется..."

"Ну хоть полизать,

когда разольется.

А правда, товарищ начальник,

в Америке -- пиво в железных банках!"

"Это для тех,

у кого есть валюта в банках..."

"А будет у нас "Жигулевское",

которое не разбивается!"

"Не все, товарищи, сразу...

Промышленность развивается".

И тогда возникает

северная тоска по пиву,

по русскому -

с кружечкой,

с воблочкой

--пиру.

И начинают:

"Когда и где

последний раз

я его...

того...

Да, боже мой, братцы,-

в Караганде!

Лет десять назад всего..."

Теперь у парня в руках

весь барак:

"А как!"

"Иду я с шабашки

и вижу -

цистерна,

такая бокастая,

рыжая стерва,

Я к ней -- без порыва.

Ну, думаю, знаю я вас:

написано "Пиво",

а вряд ли и квас..."

Барак замирает,

как цирк-шапито:

"А дальше-то что!"

"Я стал притворяться,

как будто бы мне все равно.

Беру себе кружечку, братцы,

И -- гадом я буду -- оно!"

"Холодное?" -

глубокомысленно

вопрос, как сухой наждачок.

"Холеное..."

"А не прокислое?"

"Ни боже мой -

свежачок!"

"А очередь!"

"Никакошенькой!",

и вдруг пробасил борода,

рассказчика враз укокошивший:

"Какое же пиво тогда?

Без очереди трудящихся

какой же у пива вкус!

А вот постоишь три часика

и столько мотаешь на ус...

Такое общество избранное,

хотя и табачный чад.

Такие мысли, не изданные

в газетах, где воблы торчат.

Свободный обмен информацией,

свободный обмен идей.

Ссорит нас водка, братцы,

пиво сближает людей,,."

Но барак,

притворившийся только, что спит:

"А спирт?"

И засыпает барак на обрыве,

своими снами

от вьюги храним,

и радужное,

как наклейка на пиве,

сиянье северное

над ним.

А когда открывается

навигация,

на первый,

ободранный о льдины пароход,

на лодках

угрожающе

надвигается,

размахивая сотенными,

обеспивевший народ,

и вздрагивает мир

от накопившегося пыла:

"Пива!

Пива!"

3

Я уплывал

на одном из таких пароходов.

Едва успевший в каюту влезть,

сосед, чтобы главного не прохлопать,

Хрипло выдохнул:

"Пиво есть?"

"Есть", - я ответил,

"А сколько ящиков?"

последовал северный крупный вопрос,

и целых три ящика

настоящего

живого пива

буфетчик внес.

Закуской были консервные мидии.

Под сонное бульканье за кормой

с бульканьем

пил из бутылок невидимых

и ночью

сосед невидимый мой.

А утром,

способный уже для бесед,

такую исповедь

выдал сосед:

"Летать Аэрофлотом?

Мы лучше обождем.

Мы мерзли по мерзлотам

не за его боржом.

Я сяду лучше в поезд

"Владивосток -- Москва",

и я о брюшную полость

себе налью пивка.

Сольцой, чтоб зашипело!

Найду себе дружков,

чтоб теплая капелла

запела бы с боков.

С подобием улыбки

сквозь пенистый фужер

увижу я Подлипки,

как будто бы Танжер.

Аккредитивы в пояс

зашил я глубоко,

но мой финкарь пропорист

отпарывать легко.

Куплю в комиссионке

костюм-- сплошной кремплин.

Заахают девчонки,

но это лишь трамплин.

Я в первом туалете

носки себе сменю.

Двадцатое столетье

раскрою, как меню.

Пять лет я торопился

на этот пир горой.

Попользую я "пильзен",

попраздную "праздрой".

Потом, конечно, в Сочи

с компашкой закачусь -

там погуляю сочно

от самых полных чувств.

Спроворит, как по нотам,

футбольнейший подкат

официант с блокнотом:

"Вам хванчкару, мускат!"

Но зря шустряк в шалмане

ждет от меня кивка.

"Компании -- шампании!

А для меня -- пивка!

Смеешься надо мною!

Мол, я не из людей,

животное пивное,

без никаких идей!

Скажи, а ты по ягелю

таскал теодолит,

не пивом, а повальною

усталостью налит?

Скажи, а ты счастливо,

без всяких лососин

пил бархатное пиво

из тундровых трясин?

А о пивную пену

крутящейся пурги

ты бился, как о стену,

когда вокруг ни зги?

Мы теплыми телами

боролись, кореш, с той,

как ледяное пламя

дышавшей, мерзлотой.

А тех, кто приустали,

внутрь приняла земля,

и там, в гробу хрустальном,

тепа из хрусталя.

Я, кореш, малость выжат,

прости мою вину.

Но ты скажи: кто движет

на Север всю страну!

На этот отпусочек -

кусочек жития,

на пиво и на Сочи

имею право я!

Я северной надбавкой

не то чтоб слишком горд.

Я мамку, деда с бабкой

зарыл в голодный год.

Срединная Россия

послевоенных лет глядит -

теперь я в силе,

за пивом шлю в буфет!

Сеструха есть -- Валюха.

Живет она в Клину,

и к ней еще до юга,

конечно, заверну...

Пей... Разве в пиве горечь,

что ерзаешь лицом!

По пиву вдарим, кореш,

пивцо зальем пивцом..."

4

Эх, надбавка северная,

вправду сумасшедшая,

на снегу посеянная,

на снегу взошедшая!

Впрочем, здесь все рублики,

как шагрень, сжимаются.

От мороза хрупкие

сотни здесь ломаются.

И, до боли яркие,

в самолетах ерзая,

прилетают яблоки,

все насквозь промерзлые.

Тело еще вынесло,

ночью изъелозилось,

а душа не вымерзла -

только подморозилась.

5

В столице были слипшиеся дни...

Он легче стал

на три аккредитива

и тяжелей

бутылок на сто пива,

и захотелось чаю и родни.

Особенно он как-то испугался,

когда, проснувшись,

вдруг нащупал галстук

на шее у себя, а на ноге

почувствовал чужую чью-то ногу,

а чью -- понять не мог,

придя к итогу:

"Эге,

пора в дорогу..."

Сестру свою не видел он пять лет.

Пропахший запланированным "пильзеном",

как блудный брат,

в кремплине грешном вылез он

в Клину чуть свет

с коробкою конфет.

В России было воскресенье,

но

очередей оно не отменяло,

а в двориках тишайших

домино

гремело наподобье аммонала.

Не знали покупатели трески

и козлозабиватели ретивые,

что в поясе приезжего с Москвы

на десять тыщ лежат аккредитивы.

Московскою "гаваною" дымя,

он шел,

сбивая новенькие "корочки".

Окончились красивые дома

и даже некрасивые окончились.

Он постукал в окраинный барак,

который столь похожим был на северный.

"Чего стучишь!

Открыта дверь и так..." -

угрюмо пробурчал старик рассерженный.

Вошел приезжий в длинный коридор,

смущаясь:

"Мне бы Щепочкину Валю..."

"Такой здесь нет...

Все ходют,

носют сор,

и, кстати, нас вчерась обворовали..."

"Как нет!

Я брат ей...

Я писал сюда.

Ну, правда, года три последним разом.

Дед, вспомни -

медицинская сестра.

С рыжцой!

Косит немного левым глазом!"

"Ах, эта Валька -

Юркина жена!

Я хоть старик,

а человек здесь новый

и путаюсь в фамилиях.

Она

не Щепочкина вовсе,

а Чернова".

"А где они живут!"

"Вон там живут.

Был Юрка на бульдозере,

а нынче

Валюха его тянет в институт,

и мужа

и двоих детишек нянча.

Валюха,

доложу тебе,

душа...

А как насчет уколов хороша!

И даже ездит

к самому завскладом,

и всаживает шприц легко-легко...

Как видишь, оценили высоко

своим -

научно выражаясь -

задом".

Рванул приезжий дверь сестры слегка,

и ручка вмиг с шурупами осталась

в его руке,

и вздрогнула рука,

как будто бы нечаянно состарясь.

Он в мокрое внезапно ткнулся лбом

и о прищепку щеку оцарапал.

Пеленки в блеске бело-голубом

роняли, как минуты, капли на пол.

И он увидел,

сжавшийся в углу,

раздвинув тихо занавес пеленок:

один ребенок ерзал на полу,

и грудь сестры сосал другой ребенок.

А над электроплиткой,

юн и тощ,

половником помешивая борщ,

сестренкин муж читал,

как будто требник,