Владимир Набоков - Возвращение Чорба. Стихи

ИЗ СБОРНИКА “ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧОРБА”[1]

(1924 — 1928)

ОТ СЧАСТИЯ ВЛЮБЛЕННОМУ НЕ СПИТСЯ

От счастия влюбленному не спится;стучат часы, купцу седому снитсяв червонном небе вычерченный кран,спускающийся медленно над трюмом;мерещится изгнанникам угрюмымв цвет юности окрашенный туман.

В волненье повседневности прекрасной,где б ни был я, одним я обуян,одно зовет и мучит ежечасно:

на освещенном острове столаграненый мрак чернильницы открытой,и белый лист, и лампы свет, забытыйпод куполом зеленого стекла.

И поперек листа полупустогомое перо, как черная стрела,и недописанное слово.

1928

Берлин

ТИХИЙ ШУМ

Когда в приморском городке,средь ночи пасмурной, со скукиокно откроешь, вдалекепрольются шепчущие звуки.

Прислушайся и различишум моря, дышащий на сушу,оберегающий в ночиему внимающую душу.

Весь день невнятен шум морской,но вот проходит день незваный,позванивая, как пустойстакан на полочке стеклянной.

И вновь в бессонной тишинеоткрой окно свое пошире,и с морем ты наединев огромном и спокойном мире.

Не моря шум — в тиши ночнойиное слышно мне гуденье:шум тихий родины моей,ее дыханье и биенье.

В нем все оттенки голосовмне милых, прерванных так скоро,и пенье пушкинских стихов,и ропот памятного бора.

Отдохновенье, счастье в нем,благословенье над изгнаньем.Но тихий шум не слышен намза суетой и дребезжаньем.

Зато в полночной тишиневнимает долго слух неспящийстране родной, ее шумящей,ее бессмертной глубине.

1929

Ле Булю

КИРПИЧИ

Ища сокровищ позабытыхи фараоновых мощей,ученый в тайниках разрытыхнабрел на груду кирпичей,среди которых был десятоксовсем особенных: онихранили беглый отпечатокбосой младенческой ступни,собачьей лапы и копытцагазели. Многое из нихлихому времени простится —безрукий мрамор, темный стих,обезображенные фрески…

Как это было? В синем блескея вижу красоту песков.Жара. Полуденное время.Еще одиннадцать вековдо звездной ночи в Вифлееме.

Кирпичик спит, пока лучипекут, работают беззвучно.Он спит, пока благополучнона солнце сохнут кирпичи.Но вот по ним дитя ступает,отцовский позабыв запрет,то скачет, то перебегает,невольный вдавливая след,меж тем как, вкруг него играя,собака и газель ручнаяпускаются вперегонки.Внезапно — окрик, тень руки:конец летучему веселью.Дитя с собакой и газельюскрывается. Все горячейсинеет небо. Сохнут чинноряды лиловых кирпичей.

Улыбка вечности невинна.Мир для слепцов необъясним,но зрячим все понятно в мире,и ни одна звезда в эфире,быть может, не сравнится с ним.

1928

ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Когда весеннее мечтаньевлечет в синеющую мглу,мне назначается свиданьепод тем каштаном на углу.

Его цветущая громадатуманно звездами сквозит.Под нею — черная ограда,и ящик спереди прибит.

Я приникаю к самой щели,ловлю волнующийся гам,как будто звучно закипеливсе письма, спрятанные там.

Еще листов не развернули,еще никто их не прочел…Гуди, гуди, железный улей,почтовый ящик, полный пчел.

Над этим трепетом и звономкаштан раскидывает кров,и сладко в сумраке зеленомсияют факелы цветов.

1925

ПРЕЛЕСТНАЯ ПОРА

В осенний день, блистая как стекло,потрескивая крыльями, стрекозынад лугом вьются. В Оредежь глядитсясосновый лес, и тот, что отражен, —яснее настоящего. Опавшимлистом шурша, брожу я по тропам,где быстрым, шелковистым поцелуемлуч паутины по лицу пройдети вспыхнет радугой. А небо — небосплошь синее, насыщенное светом,и нежит землю, и земли не видит.

Задумчивый, в усадьбу возвращаюсь.В гостиной печь затоплена, и в вазахмясистые теснятся георгины.Пишу стихи, валяясь на диване,и все слова без цвета и без веса —не те слова, что в будущем найдетвоспоминанье. В комнате соседнейиграют в бикс: прерывисто, по капле,по капельке сбегает тонкий звон.

Как перед тем, чтоб на зиму уехать,в гербарий, на шершавую страницукладешь очаровательно-увядшийкленовый лист, полоскою бумагиприклеиваешь стебель, пишешь дату,чтоб вновь раскрыть альбом благоуханныйда вспомнить деревенский сад, найдябагряный лист, оранжевый по краю, —так, некогда, осенний ясный денья сохранил и ныне им любуюсь.

1926

СНИМОК

На пляже в полдень лиловатый,в морском каникульном раюснимал купальщик полосатыйсвою счастливую семью.

И замирает мальчик голый,и улыбается жена,в горячий свет, в песок веселый,как в серебро, погружена.

И полосатым человекомнаправлен в солнечный песок,мигнул и щелкнул черным векомфотографический глазок.

Запечатлела эта пленкавсе, что могла она поймать:оцепеневшего ребенка,его сияющую мать,

и ведерцо, и две лопаты,и в стороне песчаный скат.И я, случайный соглядатай,на заднем плане тоже снят.

Зимой в неведомом мне домепокажут бабушке альбом,и будет снимок в том альбоме,и буду я на снимке том:

мой облик меж людьми чужими,один мой августовский день,моя не знаемая ими,вотще украденная тень.

1927

Бинц

АЭРОПЛАН

Как поет он, как нежданновспыхнул искрою стеклянной,     вспыхнул и поет,там, над крышами, в глубокомнебе, где блестящим боком     облако встает.

В этот мирный день воскресныйчуден гул его небесный,     бархат громовой.И у парковой решетки,на обычном месте, кроткий     слушает слепой:

губы слушают и плечи —тихий сумрак человечий,     обращенный в слух.Неземные реют звуки.Рядом пес его со скуки     щелкает на мух.

И прохожий, деньги вынув,замер, голову закинув,     смотрит, как скользяткрылья сизые, сквозныепо лазури, где большие     облака блестят.

1926

КРУШЕНИЕ

В поля, под сумеречным сводом,сквозь опрокинувшийся дымпрошли вагоны полным ходомза паровозом огневым:

багажный — запертый, зловещий,где сундуки на сундуках,где обезумевшие вещи,проснувшись, бухают впотьмах —

и четырех вагонов спальныхфанерой выложенный ряд,и окна в молниях зеркальныхчредою беглою горят.

Там штору кожаную спуститдремота, рано подоспев,и чутко в стукотне и хрустеотыщет правильный напев.

И кто не спит, тот глаз не сводитс туманных впадин потолка,где под сквозящей лампой ходиткисть задвижного колпака.

Такая малость — винт некрепкий,и вдруг под самой головойчугун бегущий, обод цепкийсоскочит с рельсы роковой.

И вот по всей ночной равнинестучит, как сердце, телеграф,и люди мчатся на дрезине,во мраке факелы подняв.

Такая жалость: ночь росиста,а тут — обломки, пламя, стон…Недаром дочке машинистаприснилась насыпь, страшный сон:

там, завывая на изгибе,стремилось сонмище колес,и двое ангелов на гибельгромадный гнали паровоз.

И первый наблюдал за паром,смеясь, переставлял рычаг,сияя перистым пожаром,в летучий вглядывался мрак.

Второй же, кочегар крылатый,стальною чешуей блистал,и уголь черною лопатойон в жар без устали метал.

1925