Мария Степанова - Проза Ивана Сидорова

Мария Степанова

Проза Ивана Сидорова

I

В городок провинциальный,а так сказать, да в невысокий-недалекий,с белыми крутыми берегами,с по-над берегом гигантскими шагами,с трубами тяжелых предприятий,с бабами, похожими на ощупь,как бутылки в тесных голенищах,приезжает пьяница-мужик.

Почему пьяница – будет ясно из нижесказанного.В городе нет никого знакомого, тем или этим к нему                                                                   привязанного.

В семь часов вечера закрываются оба обменника.В привокзальном буфете пиво без ценника.

Мужик смотрит туда и глядит сюда.Он не ведает, делать что и идти куда.Что на нем: пальто итальянского кроя,костюм спортивный, то и это сырое.Сумка с надписью, вижу я только das,но легко додумаю остальное.

Куда он денется, кто ему «да» и даст?

Город, положим, Под Снежною Пеленою.

Огни погашены.Осторожно-окрашенытемным заборы, и даже на площади ни мента.

Дышит периной новая пустота.Московский скорый,ночной который,вот-вототойдет.

Начинают движение посменно,безалаберно и одновременно,пробные таинственные люки,за которыми авторские рукинажимают на кнопки и пробелы.

Зал ожидания с криком перебегает курица.

В стеклянных дверях проступает ночной патруль.

А спящая девочка – ниже рулянекрупного взрослого велосипеда —а где ее мамка? и чья она, бля?глаза открывает, с узлов привстает —и бух, точно в воду, в объятья соседа,и «деда» бормочет, и губы сует,но спать почему-то не перестает.

Бочком, как убитый, припала и дремлет.

Снег во тьме светит,и тьма его не объемлет,и ночью никто не встретит.

Скорый тянется вдоль перрона,долгий и шелковый, как чулок.

Автор затягивает на памяти узелоки пресекает течение повествования,оставив героя проявлять еще неизвестные нам дарования.

II

Ну, и затемно едут они в маршрутке.Тянутся новостройки, топорщатся палисады,город ворочается между рекой и рекой.Девочка спит в цигейковом полушубке.Приезжий не без досадырешает, кто он теперь такойи какойон дед бессмысленному созданию,прямолинейному, как весло.И как его сюда занесло.И как оправдать ее ожиданияи пару дней перекантоваться,куда судьба его заведет.

Девочка спит.И куда деваться,покуда нечто произойдет?[1]Маршрутка рыщет.Время идет.

Быстро теплеют черствые сиденья.В рукавах и ушах собираются сновиденья.Тяжелей варежки, влажней глаза,хочется курить, хочется в уборную,и автобус забирается заводу надутую, злую, черную.

В ногах корзина с дремотной курицей,почти не видимой в полумгле.Конечная. То, что кажется улицей,стынет по грудь в земле.

Потепле —ло,и совсем светло.

Над землей небеса небывалой прелести.Как в стеклянных стаканах вставные челюсти,за оградами избы лежат в воде.Девочка, птица, корзина, пьяницабредут до последнего дома, гдеистория и останется.

То есть – где остановится.Такая вот крестословица!

В доме чисто, как перед поминками.Стеночки обклеены картинками.Под окном железная кровать.Значит, тут и будем бомжевать.

И упал мужик, как сброшенная ноша,снится ясный день, степенная беседа,внучка на него покрикивает: «Деда!»,курица зовет: «Алеша!»

III

Дом – не дом, а находка.В подполе находится захоронка,в которой ласковая, как водка,чистейшая самогонка.

Живут хорошо, ни в чем не нуждаются.Девочка так и не пробуждается,даже до ветру ходит, не разлепляя век,знает только «деда» и «кура».

Курица, шкура,ведет себя как мыслящий человек:слушает, о чем бы ни говорили,шухерится, чтоб не сварили.

Нет еды, но как бы и не нужна.

Стоит невероятная тишина.

Иногда заходят. Как ни обидно,кто – не видно.

В это время все почему-то спят.А проснутся, никто не спроситни – под чьими ногами полы скрипят,ни – какие тяжести носят.

Снег то падает, то лежит, то тает,неизвестно с кем наш мужик болтает,говорит горячо и пышно,только свой-то голос и слышно,никого не видно. Едва по средампочтальон проходит с газетой местной,не привлечь его к потайным беседам,не задать вопрос интерестный:

отчего в газете времен Хрущева,где пропитано маслом любое слово,пистолет лежит вороненой стали,отчего-ка его не сдали?

Отчего не спрашивают прописки?Отчего у девочки малой, нищейне кончаются в кулаке ириски,ей служа непрерывной пищей?

Отчего у храма и на погосте,что в окошке видны, пустынно?Кто сюда без спроса заходит в гости,как зовут, почему не стыдно?

Темнеет быстро и в тот же момент светает.Ложится снег и в тот же момент растает.Мужик и пьян, да и не,живет как во сне.

IV

Вот однажды ночью он слышит: «встань» —говорят, и еще чего-то,ну «табань» или там «тамань»,и встает, давя кулаком зевоту.

Никого ни в горнице, ни в сенях,развалилось в небе, что в тех санях,полнолунье с ведром сметанки.На земле же глухо, как в танке.

А земля в оврагах, в голодных ртах,и стоит босой да в одних портахбедный пьяница на крылечке,словно перст в световом колечке.

И тогда-то с ним невидимая силакак с любимым женихом заговорила,и гудела, и нудила, и корила —дескать, я ли тебя, гада, не поила,не давала на просторах сеновала,а тебе оно все плохо или мало,а тебе мое ничто мое не мило…

И пошла-пошла-пошла давить на жалость,словно баба, понимающая слабо.Разбежалась,что бы, кабы.

«Ты ж припадошный, ты без меня сопьесси,ты ж задаром пропадешь и не вернесси,не увидишь дорогую Балашиху,Юльку, Ларочку и бабку-сторожиху,я ж за пазухой держу тебя в покое,как в приемном берегу тебя покое,чтобы ты не натворил чего не надо,моя лада.

Ты ж не помнишь, ни когда на свет родился,ни зачем и почему сюда явился,ты ж не выдержишь без женского пригляда,моя лада.

Поживи-ка без меня, моя голуба,позовешь еще, попросишь воротиться!»

И точно. К утру, при пустой погоде,событья меняют расположенье,сперва происходит их умноженье,потом закручиваются вродекакой-никакой воронки.Пора постоять в сторонке.

V

Еще до полудня четыре разапроплыла вдоль забора туда-сюдамашина цвета летнего льдаиз начала рассказа

(если кто не заметил, она былаприпаркована у вокзала,но в округе дымила такая мгла,что картинка в ней увязала) —

на глаза попадаясь чужим старухам,заезжая на пригородное шоссе,и, входя в разворот, проводила брюхомпо разделительной полосесо скоростью виноградной улитки.

А ровно в двенадцать она тормозит у калитки.И —

из машины выходит и ходит такая красавица,что непросто представить, что нас она чем-то касается.

Такая, что раз – и в дамки,два – и на дне реки.Глаза, как ямки.Титьки, как поплавки.

И вся она в черном, как в черной рамке.Она быстрым шагом идет через двор.Рывком открывает входную дверь.Оказывается внутри.

Внутри не хватает света,Но она, похоже, здесь не впервой.Выглядывает из окна, покачивает головой —дескать, никого нету.

Пьяница с птицей спрятался под кровать,на которой теперь ночует.Сам не знает, зачем. Но чует,что лучше себя не выдавать.

Не видит девочку, не понимает, куда она подевалась.Подозревает, что ради нее история затевалась,зажимает куриный клюв рукавом,думает о себе, как о мертвом и сразу же – о живом.Надеется отсидеться,знает: некуда деться.

Вознеслось как занавес одеяло.И в прямоугольнике, где стоялахорошо очерченная нога,появились два оче-черных глаза.И прекрасный голос сказал, зараза:– Ага!

IV A, следует за V

Милая Дина, что там у нас в отделе.Подозреваю, все они обалдели.Я здесь уже неделю.

С местной милицией сложно, они на взводе,делают мне проверки в известном роде,как это было с тобой в позапрошлом годе.

Одновременно я же в авторитете,Дина, чего ты хочешь, они ж как дети,сами не знают, какую им песню спети.

Кстати, к тому пацану, что сидит в десятке,что через стенку уходит к себе в беседку,сказано, надо скорее сажать наседку:кажется, он мотался сюда на блядки.

И объясни на словах, что к мамане – ладно,а за пределы области неповадно,мол, отберут у него, чем черкать по стенке —будет иное варенье, иные пенки.

Милая Дина, город вроде ватина,с первой затяжки хочешь на боковую,в номере над кроватью висит картина,женщина в черном, тянет на роковую.

Кстати, зайди в бухгалтерию, разберись-ка,сколько положено мне серебра на пули,пусть досчитают с надбавкой за группу риска.Суки, думали, что надули.

Здесь доберу, безналичкою под расписку.

VI