Kalakazo - Золотой треугольник

Kalakazo

Золотой треугольник

Из цикла «Золотой треугольник»

Начало

За окном ели, припорошенные новым снегом.Бегущие облака по развидняющемуся небу.Ожидание зимнего солнца.Новая, точно снова первый раз, встреча с лесом.Именно там, в лесной чащобе,приходит ощущение реальности.

Обретение

Обретение Дома – всегда оставалось недостижимым чаянием.И чем большес годамия обрастаю недвижимостью,тем более выстуженными оказываются мои ночлежки.Уже на второй день моего пребывания в городе:«о Петербургъ, и я бегалъ въ твоiхъ просшпектахъ» —меня начинает тошнитьот стилизованного под Art nouveau моего «кабинета»,от вида из моих окон на замызганные барельефы дома,построенного Чевакинскимна месте петровской Тайной канцелярии,где в подвалахстроители уже в 70-х годахосьмнадцатаго столетиявсе еще находилипосаженные на цепь исвернувшиеся калачикомскелеты гостей боярина Ромодановского;от хлюпающей жижи под ногами,от театральной публики,по вечерам курящей у моего подъезда;от актерок, бегущих на метрос букетами цветов в ядовито цветном целлофане ибанками варенья от благодарных поклонниц;от также ядовито подсвеченного Спаса на Крови,от шлюх у гостиницы «Европа»;от «бомонда»,ночью опять курящего под моими окнами,с наркотическими интонациями в выкриках:«Максик! Ну, иди сю-юда!» —и в пятом часу утраразъезжающегося на лимузинах после тусовок и скачек.Потому из городской ночлежкиуже на третий день я бегу в ночлежку загородную,тоже с ледяным подражанием модерну,но там есть лес.Только в лесу я становлюсь самим собою:после нескольких минут оцепенениявдруг открываются зарницытой Живой Жизни, ради которых и стоит еще жить.

Хладное бурчание…

Множество раз я в свой лес прибегал,очередной раз выпотрошенный илиотутюженный асфальтным катком,обложенный со всех сторонпосвистной облавою и ищейным гоном.И лес ласково утаивал меня в своей чащобеот двуногих волков,бережно пеленал мои раны,укрывая от житейских бурь и непогодицы.Много раз я приползал в свой лес,вывернутый на дыбе иль колесованный,в гнетущих предчувствиях ещё большей бедыи совсем уже близкой жизненной катастрофы.И уже почти бездыханнымповалившись на ложе из мха,муравы и сосновых иголок,в шуме крон я находил ответ и разрешениевсей мой бытийственной непрухи.А в хладном бурчании порожистой и бурливой(никогда не стягивающейся ледяным панцирем)и беспечно весёлой Юли-Йокивдруг простыми стекляшками обнаруживалисьте велия украшения,каковыя я полжизни почиталза реликвии и драгоценности…

Берендеево царство…

Утром в своём лесу я просыпаюсьот оглоушивающей тишины —не энтропийной и вся мертвящейапокалипсной гибелью всего живого,а той, что повязывается в один узелокс гармонией, ладом, благодатию.Избёнка моя на курьих ножкахна семи ветрах за нощьвыстуживается до семи градусов,и первым делом я натаскиваю берёзовых полешек,растапливая берестою печь,приношу ведёрко с родниковой водицейи пью свой утрянной кофий,просматривая картинки в полинявших журналах.А в восемь, когда наконец-то развиднеется, прямоу порожика становлюсь на своидровяные самоходыи, отталкиваясь бамбуковыми палками,обхожу своё Берендеево царство…

Возвращение

Возвращение в Петербург давноуже стало отработанным и привычным ритуалом,но всё одно для меня остаётся событием.Возвращаюсь зимой из Териокнепременно с толпою лыжников и лыжниц(сухоньких старичков и бабуль),каким самим хоть ужо под восемьдесят —всё ещё на дровяных финских лыжахс бамбуковыми палками.Здесь же и пестрядная толпа налёдных сидельцев:в валенках, кургузых тулупах, облезлых шапках-ушанках,с ледовёртами и ящиками-самоделками.Опосля подлёдного клёвуи основательного сугревуони дружненно в вагоне электричкивдыхают кислород и выдыхают спирт.Улову с гулькин нос, зато целый деньдолгожданной свободыот занудственного ворчания собственной старухи.В Келломяках бодренно, скачуще мальчиковой походкой,в оранжевых штанцах ив кудловатом кепи на слипшемся паричке,в вагон подсаживается Олег Каравайчук —единственный на всё Комаровосохранившейся гений.Он садится поодаль от меняи начинает согбенной головушкойв такт покачиваться,временами конвульсивно вздрагивая и подёргиваясьот очевидно слышимых имстальных поскоковдиссонирующей музы…

Хороводны пляски

С трудом переношу все «праздники»,но ещё более невыносимо,когда народ неделю-другую «отдыхает».Сам никогда в жизнине ходил каждодневно на работу,да и не работал, по существу, никогда,если понимать под работойтруд по наймуза положенную пайку хлеба,однако самне люблю ни праздношатаев,ни стёбных поскоков,ни шальных выкриков в середине ночипод моими окнами,когда я честным образомворочаюсь,измученныйочередным приступом бессонницы.Не люблю толпыи тем более «народа» —его массовой культуры,его ряженых петрушеки клоунады на сцене и в жизни.Доподлинно знаю, что свобода губит,скажем, того же актёра,и без узды и лямкиего жизнь и его творчествочасто прогораетподобно бикфордову шнуру.Совсем не понимаю,что такое демократияили даже соборностьи тем более не понимаюэтого навязчиво надуманногоМихаилом Бахтиныммира карнавальных хороводов,пародию на каковыеещё целый месяцпридётся созерцатьна моей площади «Искусств»:балаган,слюнявая цыганщинаи видимость разухабистости,«широта русской души»,безумолчная скороговоркамасочных мимов,да и жажда самого людаоторваться и угоретьв прилюдном разнагишании.Сам Михаил Бахтин попал на Соловки,кажется, в 29-мпо надутому в мыльную антисоветчинукружку «Воскресение».Александр Александрович Мейерустраивал на дому посиделки,где молодёжь 20-х,за чаем и сухарями,из пустого в порожнеепереливала о Боге и Церкви.Сурьёзное оказалось преступление:арестовано было больше ста человеки, как выяснилось уже в начале 90-х,вспомнили и назвали их всех по именам(даже тех, кто захаживал случайно и единожды),именно братья Бахтины, Всеволод и Михаил…Потому навязчивым истал впоследствии для Михал Михалычаего панегирик всеобщемумаскараду и «задиранию юбок»,перемене «верха» с «низом»,подмене «переда» – «задом»,бунту супротив всякой иерархии ценностей,ибо в этом карнавальном кружении(а про это он уже никогда никомуне проговаривал вслух)ведь и происходит чаемоеснятие ответственностии вообще всякой личной виныза когда-то,по молодости и малодушию,преданных и отправленныхна Голгофу…

Минорныя речитативы

«В какой красотище Вы живёте!» —приговаривают мне мои гости.Навещают они меня, по обычаю,в белые ночии говорят обо всём с патетикой,и я им, впрочемпосле долгой паузы,вторю: «Да-да-да,но если б вы знали,что с ноября по март„наш городок“совсем не приспособлен для проживания!»Я красочно всегда рисуюхлюпающую жижу под ногами,склизоту и гололёдец,метровые сосульки,с грохотом вонзающиеся в тротуар,иссиня-бледные физиономиии расплаcтанно-сумеречныеянварские денькис моросящей хандрой имеланхолическим бесприютом.На что мои заморския гостииз какой-нибудь вечно солнечной Калифорниивсегда возражаютпримерно одинаковыми словами:«Но красота ведь скрашивает и смягчает?»…И вот сегодня,чтобы хоть как-то скрасить и смягчитьсвою изнурительную ужебессонницу,в четвёртом часу утравыбираюсь побродить.Мой «Золотой треугольник» —Невский – Нева – Фонтанка,когда-то «вот тебе и весь Петербург» —вполне сносно освещён и иллюминирован,я с ним сжился и приспособился,и только в нём возникает ощущение«дома» и безопасности.Бреду сплошной чередойвсё ещё шумных ресторанов и кабаков,вглядываюсьв воды Екатерининского каналана зыблющееся отражение Спаса на Крови,долго выстаиваю у васнецовского распятия,затем уже Мойкойследую анфиладой особнячных фасадов.Всматриваюсь в окна орбелиевской квартиры:в роковые для Эрмитажа 30-ев кабинете именитого директорапо ночам горел свет,где своим каллиграфным почеркомИосиф Абгаровичстарательно очерчивал в характеристиках«буржуазную подкладку»в уже заарестованных соработниках…В проёме между эрмитажными атлантами,у каковых,как это всегда случалось в детстве,«пальчиком» прощупываю венозныя прожилкина гранитных ступняхи созерцаю купол Иссакия…А у Монферрановой колонны,как это часто бываетименно в это время —одинокая фигура Михал Иваныча,сумасшедшего трубача,и стелющееся по пустынной площадиего мелизматическое,для себя только и Господа,музицирование.Этот гениальный чудакпопал даже в западные книги рекордов,поскольку Сороковую симфонию Моцарталихо выдувает,стоя на голове.Круглый сирота,выходец из детского дома,он научился говорить и общатьсяс окружающими на трубе,сам став её продолжением,и когда ему явственно не хватает слов,он приговаривает: «Счас!» —и невыговоренные чувствавыдувает на своём инструменте.Живёт он в Репино,где, странствуя по свету,выдул основательный особняк,и до первой электрички,в какую он должен вскоростиутомлённо погрузиться,брожу вокруг да около кругами,настраиваясь на его минорныя речитативы…

Зеркало