Александр Алейник - Другое небо

Алейник Александр

Другое небо

Предисловие

ВНИМАНИЕ НА ЭПИТЕТ

Для того, чтобы выразить своё первое впечатление об этом поэте, придётся себя же процитировать: «Открытием для меня стал Алейник. У него замечательный звук. Он бежит волной впереди его образов». Так я написал Борису Ветрову, редактору нью-йоркского альманаха «Клуб поэтов», где мне впервые попались стихи Александра Алейника. Их гармония и в самом деле показалась мне не только слышимой, но и видимой, будто она — подвижный и радужный абрис, окружающий наиболее удачные словосочетания. Вскоре я получил от автора две только что изданные книги, на первую из которых, названную «Апология», я тут же отозвался рецензией в парижской «Русской мысли», от души поздоровавшись с вновь прибывшим поэтом. Глубоко симпатична была мажорность той книги, составляющая контраст её содержанию, в котором можно было увидеть драму: болезненный перелом судьбы надвое, как посох о колено, — на «до эмиграции» и «после».

Неизживаемый оптимизм Алейника, однако, брал верх в обеих книгах гармонически в первой, и с помощью пародии и комикования во второй, где под шутовским псевдонимом «Олимп Муркин» поэт изобрёл для себя маску, ничуть не худшую, чем «Козьма Прутков» или «Дмитрий Александрович Пригов». Под этой маской в книге «Чу!» скрывается бессчётное количество пародий, притч, парадоксов, парабол и прочих литературных парафраз и параферналий в стихах и прозе, заканчивающееся лирическими похождениями сперматозоида в трёх песнях. Неудивительно, что такой знаток эмигрантской словесности, как А. Генис, прочитав книгу, признался, что он ничего в этом не понимает. А вот маститый советолог и публицист Л. Наврозов, напротив, нашёл её вполне «в духе Свифта». Сам автор, скромничая, считает её лишь «выходом дурной энергии». Пусть это так, но отсутствие энергии делает современную англоязычную поэзию, на разряженные пространства которой мы невольно озираемся, дистиллированной и вялой, сосредоточенной на эгоцентризме и мелкотемье. И наоборот, капля этой бродильной мути может дико и ярко озарить и раскрасить стиховую гармонию.

Мне кажется, именно это и произошло в третьей книге поэта — «Другое небо». Обратите внимание на эпитет, — не надрывно — «чужое», как в песне Лещенко «Журавли», а просто «другое», то есть иное, чем прежде. Это небо — метафора эмиграции, оно фиолетовое, нью-йоркское, где «звезда — направо, а луна налево», по нему вечерами летают бродвейско-шагаловские скрипачи и лошади с жеребятами в брюхе, а днём проплывает чья-то 15-ти минутная слава «головой на закат, голубыми ногами вперёд». Это ещё потому другое «небо», что многие стихи написаны про любовь, то есть про то самое переживание щемящей красоты и блаженства, выше которого, кажется, ничего нет. Тогда это название — метафора любви. Но завороженность проходит, небо исчезает, жизнь начинает страшить, хотя и продолжается; в ней возникает новая любовь, новые меры и ценностии «другое небо».

Эта книга — синтез всего предыдущего: в ней плотское становится духовным, и наоборот, а культурные реминисценции прячутся в глубине собственной оригинальной образности. Её оригинальность, впрочем, другого рода, чем выступающая вперёд неслыханность и невиданность, она не напоказ, это скорей, глубоко усвоенный и самостоятельно развитый поэтический код, определяющий вкусовые и стилистические предпочтения, общие как для поэта, так и для будущих читателей книги. Я рад это подтвердить, оказавшись одним из первых.

Дмитрий Бобышев

* * *

Луна по осенней воде, как по ладони гадает, —Что случится со мной? скажи, не смущайся?— Не горюй, молодой, — а серого глаза бойся.Голубой воды опасайся журчащей. —Что в голубой воде нехорошего? Скажи, если можешь?— С облака снимут звезду, на воду положат.Птица будет кричать расширяя крылья.Другое небо тебе упадёт на плечи…

* * *

Ребёнку кажутся незыблемыми вещи:огромные холмы реки,сама река, с её неповоротливой водою —и если бы она вообразила,что можно её как-то изменитьна лоб её высокий набежали б,колеблющие лодочки морщины.

Вот мост стоящий вполколена в ней,вот мамонт с розоватой шерстью,в котором детская библиотека,а также тминный хлебный магазин.Отец сидит с своей газетой вечной,и мальчик — у немытого окнатрясущегося красного трамвая.Никто не может позабыть себяи кем-то стать другим хоть на минуту.И каждый видит разные картинки:ребёнку кажется всё в мире неизменными слишком крупным по сравненью с ним.

Отец уверен в том, что целый мирменяется, пожалуй, слишком быстро:себя он помнит мальчиком,вот здесь, сидящим у окна трамвая.Рядом сидит его живой отец.

Огромная, спокойная рекашевелится, сгибая к Югу водув суставах керосиновых, в холмах,и детская стоит библиотека.Из окон её видно, как сидитв трамвае мальчик и глядит наружу,и рядом с ним его большой отец,от перемен уставший, потому-тоотец предпочитает переменамгазету неизменную свою.

Но для ребёнка всё совсем не так:скорее мир перевернётся, чемисчезнут его вечные детали —незыблемые вещи или люди:река и мост, библиотека, садик,отец, его газета и трамвай…

Как будет он когда-то удивлён,вдруг обнаружив их уничтоженье,когда проснётся в комнате один —нет ни реки, ни жуткого моста,ни голубых холмов правобережья,ни красного трамвая-шатуна,ни вечного отца с газетой вечной,ни мальчика, которым был он сам,ни города, ни той страны вообще.

* * *

Прекрасный летний день, в который мыс утра вдвоём отправились купаться:мы видим небо синее, и в нёмзастряли два-три облачка, не больше,белее сахара и легчедыханья детского.Река синеет. Чахлый сад Маратапод ярким солнцем изнывает. Пляжлежит в реке, чуть приподняв кустытам — под мостом, и здесь — где элеватор.На пляж течёт размеренный потоклюдей.Они идут почти без остановоки каждый платит медным пятакомкакой-то грубой и опасной бабеза красненький билетик. У неётаких билетиков катушка, как в трамвае —цифирки маленькие, час, число и год,«на пляж» написано на них и «5 копеек»проставлена цена.Так вот, у нас с отцомвсего один пятак на две души,и он его протягивает бабе,та — отрывает узенький билет,я отбегаю от отца назади прячусь в монстрах гипсовых, в аллее,и вижу, как отец в толпеидёт понуро к пляжув потоке тихом пожилых людей.Я думаю: «…поскольку у менянет пятака злосчастного, то япристроившись к вот этим незнакомыми «обилеченным» противной бабой людям,ну, как-нибудь, Бог знает, прошмыгнуна мост понтонный, а с него — на пляжчерез кордон угрюмых контролёров.Не может быть, чтоб я не прошмыгнул!»Пристраиваюсь к очереди, вижуотца за тысячи и тысячи голови спин понурых. Вон он, впереди!Я вижу очень ясно,что он уже на лестнице к понтонам:волнуется, руками машет, ищетменя глазами плачущими. Онкак будто от меня шагов за пять,так резко вычерчен, так ясноподштрихован, и освещён,хотя меж намисплошная чешуя голов.Он спорит с контролёром, говорит,что где-то я здесь рядом,что он, наверное, мой потерял билет,что он сейчас сюда вернётся,«…тут мальчик, — говорит он, — потерялся…»и вдруг кричит:«Да дайте ж попрощаться!»… Я выхожу из очереди ивхожу в аллею…Мой отец покорно,услышав повеленье контролёра,идёт по лестнице, ступает на мостки,настеленные к пляжу на понтонах,качающиеся, как носилки.А я вот здесь, а всё лишь по причиненелепейшей:как будто потомучто, вроде, нам обола не хватило,а тот, что был один, ему достался,и он ушёл…

* * *

Мне хорошо, ведь я ещё живу.Здесь влажный ветер теребит траву,а чёрный дурачок гоняет белок.Я вижу мой американский сон —в дугу тугую воду гнёт Гудзон,входя по грудь в скалистый берег.Но тень моя песчинок и камнейдругих касается… ну что мне делать с ней,с её безумным промельком мгновеннымпо выщербленным красным кирпичам,там воздух льнёт к моим плечамуступчивым волнением нетленным.Там в сентябре земля уже черства.Стоят на цырлах русские словав пространстве сиром, в кожице гусиной.А хмуроглазая с утра толпав жерло метро, у век моих, у лбаторопится по улице старинной.

скрипач