Александр Пушкин - Стихотворения 1834

Пушкин Александр Сергеевич

Полное собрание сочинений с критикой

Стихотворения 1834

Я возмужал [среди] печальных бурь,И дней моих поток, так долго мутный,[Теперь утих] [дремотою минутной]И отразил небесную лазурь.[Надолго ли?... а кажется прошлиДни мрачных бурь, дни горьких искушений]

Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит -Летят за днями дни, и каждый час уноситЧастичку бытия, а мы с тобой вдвоемПредполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.На свете счастья нет, но есть покой и воля.Давно завидная мечтается мне доля -Давно, усталый раб, замыслил я побегВ обитель дальную трудов и чистых нег.

   Он между нами жилСредь племени ему чужого, злобыВ душе своей к нам не питал, и мыЕго любили. Мирный, благосклонный,Он посещал беседы наши. С нимДелились мы и чистыми мечтамиИ песнями (он вдохновен был свышеИ с высока взирал на жизнь). НередкоОн говорил о временах грядущих,Когда народы, распри позабыв,В великую семью соединятся.Мы жадно слушали поэта. ОнУшел на запад - и благословеньемЕго мы проводили. Но теперьНаш мирный гость нам стал врагом - и ядомСтихи свои, в угоду черни буйной,Он напояет. Издали до насДоходит голос злобного поэта,Знакомый голос!... боже! освятиВ нем сердце правдою твоей и миромИ возврати ему

Везувий зев открыл - дым хлынул клубом - пламяШироко развилось, как боевое знамя.Земля волнуется - с шатнувшихся колоннКумиры падают! Народ, гонимый [страхом],Под каменным дождем, [под воспаленным прахом],Толпами, стар и млад, бежит из града вон.

Стою печален на кладбище.Гляжу кругом - обнаженоСвятое смерти пепелищеИ степью лишь окружено.И мимо вечного ночлегаДорога сельская лежит,По ней рабочая телега   изредка стучит.Одна равнина справа, слева.Ни речки, ни холма, ни древа.Кой-где чуть видятся кусты.Немые камни и могилыИ деревянные крестыОднообразны и унылы.

ПЕСНИ ЗАПАДНЫХ СЛАВЯН.

Предисловие.

Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием La Guzla, ou choix de Poésies Illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzégowine. Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в словенской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них пространную диссертацию.

Мне очень хотелось знать, на чем основано изобретение странных сих песен: С. А. Соболевский, по моей просьбе писал о том к Мериме, с которым был он коротко знаком и в ответ получил следующее письмо:

Paris, 18 janvier 1835.

Je croyais, Monsieur, que la Guzla n'avait eu que sept lecteurs, vous, moi et le prote compris; je vois avec bien du plaisir que j'en puis compter deux de plus ce qui forme un joli total de neuf et confirme le proverbe que nul n'est prophète en son pays. Je répondrai candidement à vos questions. La Guzla a été composée par moi pour deux motifs, dont le premier était de me moquer de la couleur locale dans laquelle nous nous jetions à plein collier vers l'an de grâce 1827. Pour vous rendre compte de l'autre motif je suis obligé de vous conter une histoire. En cette même année 1827, un de mes amis et moi nous avions formé le projet de faire un voyage en Italie. Nous étions devant une carte traçant au crayon notre itinéraire; arrivés à Venise, sur la carte s'entend, et ennuyés des Anglais et des Allemands que nous rencontrions, je proposai d'aller à Trieste puis de là à Raguse. La proposition fut adoptée, mais nous étions fort légers d'argent et cette «douleur nompareille» comme dit Rabelais nous arrêtait au milieu de nos plans. Je proposai alors d'écrire d'avance notre voyage, de le vendre à un libraire et d'emloyer le prix à voir si nous nous étions beaucoup trompés. Je demandai pour ma part à colliger les poésies populaires et à les traduire, on me mit au défi, et le lendemain j'apportai à mon compagnon de voyage cinq ou six de ces traductions. Je passais l'automne à la campagne. On déjeunait à midi et je me levais à dix heures, quand j'avais fumé un ou deux cigares ne sachant que faire, avant que les femmes ne paraissent au salon, j'écrivais une ballade. Il en résulta un petit volume que je publiai en grand secret et qui mystifia deux ou trois personnes. Voici les sources où j'ai puisé cette couleur locale tant vantée: d'abord une petite brochure d'un consul de France à Banialouka. J'en ai oublié le titre, l'analyse en serait facile. L'auteur cherche à prouver que les Bosniaques sont de fiers cochons, et il en donne d'assez bonnes raisons. Il cite par-ci par-la quelques mots illyriques pour faire parade de son savoir (il en savait peut-être autant que moi). J'ai recueilli ces mots avec soin et les ai mis dans mes notes. Puis j'avais lu le chapitre intitu[l]é. De'costumi dei Morlachi, dans ie voyage en Dalmatie de Fortis. Il a donné le texte et la traduction de la complainte de la femme de Hassan Aga qui est réellement illyrique; mais cette traduction était en vers. Je me donnai une peine infinie pour avoir une traduction littérale en comparant les mots du texte qui étaient répétés avec l'interprétation de l'abbé Fortis. A force de patience, j'obtins un mot [à] mot, mais j'etais embarrassé encore sur quelques points. Je m'adressai à un de mes amis qui sait la russe. Je lui lisais le texte en le prononcant à l'italienne, et il le comprit presque entièrement. Le bon fut, que Nodier qui avait déterré Fortis et la ballade de Hassan Aga, et l'avait traduite sur la traduction poétique de l'abbé en la poétisant encore dans sa prose, Nodier cria comme un aigle que je l'avais pillé. Le premier vers illyrique est:

        Scto s bieli u gorje zelenoï

Fortis a traduit:

        Che mai biancheggia nel verde Bosco

Nodier a traduit bosco par plaine verdoyante; c'etait mal tomber, car on me dit que gorje veut dire colline. Voil[à] mon histoire. Faites mes excuses à M. Pouchkine. Je suis fier et honteux à la fois de l'avoir attrapé, и проч.

1. ВИДЕНИЕ КОРОЛЯ. [1]

 Король ходит большими шагамиВзад и вперед по палатам;Люди спят — королю лишь не спится:Короля султан осаждает,Голову отсечь ему грозитсяИ в Стамбул отослать ее хочет.

Часто он подходит к окошку;Не услышит ли какого шума?Слышит, воет ночная птица,Она чует беду неминучу,Скоро ей искать новой кровлиДля своих птенцов горемычных.

Не сова воет в Ключе-граде,Не луна Ключ-город озаряет,В церкви божией гремят барабаны,Вся свечами озарена церковь.

Но никто барабанов не слышит,Никто света в церкви божией не видит,Лишь король то слышал и видел;Из палат своих он выходитИ идет один в божию церковь.

Стал на паперти, дверь отворяет...Ужасом в нем замерло сердце,Но великую творит он молитвуИ спокойно в церковь божию входит.

Тут он видит чудное виденье:На помосте валяются трупы,Между ими хлещет кровь ручьями,Как потоки осени дождливой.Он идет, шагая через трупы,Кровь по щиколку[2] ему досягает...

Горе! в церкви турки и татарыИ предатели, враги богумилы.[3]На амвоне сам султан безбожный,Держит он наголо саблю,Кровь по сабле свежая струитсяС вострия до самой рукояти.

Короля незапный обнял холод:Тут же видит он отца и брата.Пред султаном старик бедный справа,Униженно стоя на коленах,Подает ему свою корону;Слева, также стоя на коленах,Его сын, Радивой окаянный,Басурманскою чалмою покрытый(С тою самою веревкою, которойУдавил он несчастного старца),Край полы у султана целует,Как холоп, наказанный фалангой[4].

И султан безбожный, усмехаясь,Взял корону, растоптал ногамиИ промолвил потом Радивою:«Будь над Боснией моей ты властелином,Для гяур-христиан беглербеем»[5].И отступник бил челом султану,Трижды пол окровавленный целуя.

И султан прислужников кликнулИ сказал: «Дать кафтан Радивою![6]Не бархатный кафтан, не парчовый,А содрать на кафтан РадивояКожу с брата его родного».Бусурмане на короля наскочили,Донага всего его раздели,Атаганом ему кожу вспороли,Стали драть руками и зубами,Обнажили мясо и жилы,И до самых костей ободрали,И одели кожею Радивоя.

Громко мученик господу взмолился:«Прав ты, боже, меня наказуя!Плоть мою предай на растерзанье,Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»

При сем имени церковь задрожала,Все внезапно утихнуло, померкло, —Все исчезло — будто не бывало.

И король ощупью в потемкахКоё-как до двери добралсяИ с молитвою на улицу вышел.

Было тихо. С высокого небаГород белый луна озаряла.Вдруг взвилась из-за города бомба[7],И пошли бусурмане на приступ.

2. ЯНКО МАРНАВИЧ