Анатолий Найман - Экстерриториальность

Анатолий Найман

Экстерриториальность

Свой мир

«Быть под знаком, под дланью, под властью…»

Быть под знаком, под дланью, под властьюнезнакомца, который одинучит жизни как хрупкому счастью,но велит себя звать господин,

о, я за! Я-то за! Да и кто жепротив?.. Кроме него одного —в истонченной носящего кожезолотое мое вещество.

Рад служить – но плениться нельзя имдо конца как возлюбленным. Раджизнь отдать ему, но не хозяиней, а раб я. Так может ли раб?

Грош цена мне – но что ж с недоверьяначинать и, вспоров в Рождество,выпускать из подушек, как перья,неземное мое существо?

«О каллиграфии и кляксах…»

О каллиграфии и кляксахни-ни – ле неж д’антан. Молю,преподавайте в младших классахмой почерк. Стиль. Судьбу мою.

Чертите детям сетку линий,написанную на родукак клинопись лучей и ливнейруки, сходящихся в звезду.

В ней есть узор, а что извивыот точки А до точки Бсложны, то это танец Шивы,напечатленный на судьбе.

Все дело в правильном наклонепера и глаза, на ходуоставивших намек в ладонитатуировкой на роду.

«Жму на клавишу и на педаль…»

Жму на клавишу и на педальну стони, фисгармония!Отвращенье мое передайк торжеству беззакония,а точней, к торжеству хоть чего,хоть неведомой сущности.Что за рабский восторг, что числоотчуждает от штучности!

В современный надрыв и напрягсвой скулеж под ударамиперекачивай с помощью тяг,сколь бы ни были старыми.Потому что и музыка сфербез тебя, фисгармония,не аккорд пустоты, а обмер.Барабан. Церемония.

«Траурным шарфом клетка обвита…»

Траурным шарфом клетка обвита,спит канарейка, полночь в кавычках.Несправедливо, fuga et vita,жизнь, убегая, время ей вычла.

Ведь и всего-то петь ничего ей,даже у моря в климате жарком —что ж ты, хозяин, собственной волейсвист ее душишь шелковым шарфом.

Участь и так уж пленной испанкименьше пропета, больше забыта —не досаждай ей в стужу, по пьянке,жизнь, убегая, fuga et vita.

Самоубийство сумасшедшего

Всмотрись внимательно в того, кто наконец уходит.Как зайчик солнечный сверкнул, как ласочка и рысь.Не клянчил больше, да и что – дадут часочек, годик.Кто, улыбнувшись, подмигнул, и был таков – всмотрись.

Он прав. Не говорите мне, что Бог им недоволен —им, ужасавшимся, что скат карнизов тянет вниз,что петлями ложится звон на землю с колоколен, —и сам, зажав в губах язык, как колокол, повис.

На лишний вздох, на лишний миг, на лишний полденьжаднымнам – он, дивясь, передает лицом, что быть в гробунебоязно, да и пора когда-то, если ангелдавным-давно раз навсегда остановил судьбу.

«Какую роскошную панихиду…»

Какую роскошную панихидупоют межсезонные менестрели,когда каждой твари по паре и видуих вдруг под окном соберется в апреле:

по снегу небесному, гревшему землю,по углям, погаснувшим в печке, по дыму,по пеплу Помпеи, по сгнившему стеблюпоют: упокой, кто ты есть, эту зиму.

Из клюва взорвавшейся почки Везувийструну одуряет дымком поцелуя,у певчих затем и застрявшую в клюве,чтоб «памяти вечной» звенеть «аллилуйа».

Еще бы денек к тридцати – и на пляскусвернуло, какая не снилась Давиду.И так уже слишком похоже на Пасху,и слез не хватает допеть панихиду.

«Скажите хоть, кто умер-то?…»

Скажите хоть, кто умер-то?Никто, мой милый. Простопригрезилось под Шуберта,под опус 90.Не то чтоб это реквием,нет, скворушьи экспромты,пока мы кукарекаем,что, дескать, все умрем-то.Но переходит струннаябрань с магией всевластной,ненужная, безумная,в гипноз четырехчастный.И тем, кто лепет и полет,сведенный к венской смете,с цикутой соль-минорной пьет,не обойтись без смерти.

Джаз на радио «Свобода»

Играя, Чарли для себямнет контрабас, а не для публики,а даже если и на записьспускает струны, как курок,он это делает сопя,сводя в одно, как беби кубики,самой мелодии на зависть,и спит за пазухой сурок.

У ритма есть своя стезя,он ищет одобренья обществапостольку лишь, чтоб дали ужини на ночь черный алкоголь,и, деку тонкую тузя,негр должен притворяться дюжим,пока на кухне тушат овощи,кайенский перец и фасоль.

Звук будет короток и туп,как ни елозь ладонь по струнам.Подумаешь, какие барыни —бычачьи жилы, медный нерв!Выстраивает трио куб,а не квадрат, дымя сигарами,и негру быть не нужно умным,когда играет соло негр.Эй, Боб, эй, Билл, под утро стейкс какой такой отбили дури вы?Светает – туш! Уж лампы тушат.Потек луизианский зной.Рассвет – и никого из тех,со мной смолил кто это курево,из тех, со мной кто это слушалперед последней тишиной.

«Что за блаженство – у окна…»

Что за блаженство – у окнасидеть, когда за ним луна,принадлежащая ландшафтам,какие ты назначишь сам,и в то же время небесам,тьме, вакууму, астронавтам.

Взять хоть из сна сосновый борв фольге из жухлых серебёрв час, как и череп твой стал жухлым,а все равно и за верступоблескивал, как бы в поту,подобно статуям и куклам.

А сон-то, он ведь был про зной,но изливаемый луной,пустой, как замок, и прохладной,куда попасть найдет манёврлюбой, кто жил. Кто жил – и мертв.Измучившийся. Ненаглядный.

Détroit

Для тебя, лежащего в палате,но не отдающего концы,виснут синусоидой в закатепоперек всего окна скворцы.А еще садятся и взлетаютза лесочком, где аэродром,точно по прямой и не плутаютпчелы с механическим нутром.

Это сердце маленькое в роливсадника и лошади труда,стершееся до зубцов в коронена руках внесло тебя сюда.Вот и все. И этого довольно.Что вы нас пытаете, мсьеде ла Мот, про то, что сердцу больно?Маленькому сердцу больно все.

Госпиталь

А.Ш., D.G.

1

Где зима начинается в декабрена пустом – только дуб и рябина – дворес белками, от дупла до дупласкачущими, как ртуть,моя кровь стежками из-за углапроложила по снегу путь.

Это было в госпитале Сент-Джон.Группы чаек, синиц, снегирей, ворон.Хочешь не хочешь, едешь верхомвдоль подернутых тонким ледком глубин,и не очень трудно взобраться на холм,когда в норме гемоглобин.

Это было на озере Клары Святой —голый дуб да рябина, да дворик пустой.И я чаще не тем, с кем съедал обед,а с кем прежде ел, но чье время прошло,просыпаясь твердил при встречах привет.И мне было с ними тепло.

И скакала кровь, как рябины дробь,и опять попадала не в глаз, а в бровь,и хоть день и ночь говори яим привет и имя: привет, имена! —на уме оставалась Мария одна,и не знал я, что за Мария.

2

В окно хирургии, горстями в стеклои, как на молебне, с размаху окресткропильницы и себя самогоодними ударными, сухо оркестрв бесчисленный раз репетирует соч.для шума соломы и пороха туч,и ритм их, без сна оставляющий ночь,смешно сказать, не текуч, а тягуч.

Дождь льет до утра, и с ним до утрас одним, потому что один он шустр,кокетничает за пультом сестра,чья очередь в списке ночных дежурств.И птичкам и прочеркам в клетках графыбубнит, отбывая часы, санитар:– В какую струну ни затягивай швы,смешно выздоравливать, когда стар.

«Вздорное, только вздорное…»

Вздорное, только вздорноепробирается в сны.Но внутри его черноепламя ночной вины.Из него-то и множатся,чуть поглубже спустись,скалящиеся рожицы,и никак не спастись —

ибо и ты, бессонница,жжешь аутодафе.Видишь, куда все клонится,сдайся на ночь, на две.Жизнь субстанция нервная —верно. Но ведь не вся.Есть же еще резервнаяу нее полоса.

Тех, в какие закуталисьбабочки до весны,дай мне одну из путаницразмотать не на сны.Кануть дай от усталостипросто в ночь, в никуда.Но пусть дрожит – пожалуйста —там хоть одна звезда.

Кусты

1

Еще из жизни прежнейследят за мной глаза,а я уже нездешний,прозрачная лоза.

Меня возводит в степеньсозвездий – и в костерботвы кладет, как стебель,ночной смятенный двор.

Туннель прута безбытен,суха внутри струя —признайтесь, что невиденвам даже тенью я.

Тогда и я, хоть слов нет,скажу, что воспалензрачок мой, как шиповник,шиповник, мой шпион.

Шиповник вне сезона,вне замысла и чувств,в твой короб, Персефона,зерно стряхнувший куст —

чей корень рвет мне сердце,как пурпурный шифон,к потусторонней дверцеприколотый шипом.

2