Иван Елагин - Собрание Сочинений в двух томах. Том Первый. Стихотворения Страница 10

Увы, это было опасно, и это был не только диабет.

«Последние дни Ивана Елагина» – так называлась грустная «поминальная» статья Валентины Синкевич, опубликованная в 1990 году в «Новом мире» – в том самом, где Елагин некогда разрешил Гранину себя печатать.

«О недомогании, – пишет Синкевич, – он говорил еще летом 1986 года. Тогда в Норвичском университете я была поражена его усталым видом и значительной потерей веса. Наконец, врачи установили точный диагноз: рак поджелудочной железы. <…> Как-то в разговоре со мной по телефону он даже поблагодарил судьбу за то, что она послала ему именно этот быстро текущий вид рака» [33].

Друзья и поклонники поэзии Ивана Елагина, зная, что жить поэту осталось всего ничего, решили сделать ему прощальный подарок: скинулись по принципу «кто сколько может», чтобы издать его новую книгу. Деньги внесли главный редактор «Нового русского слова» Андрей Седых, друг киевской юности Рюрик Дудин, поэты Николай Моршен и Игорь Чиннов, прозаики Владимир Юрасов и Юрий Елагин; несколько более обеспеченный Сергей Голлербах внес шестьсот долларов, а основную сумму в две тысячи долларов дали супруги Фесенко, а тяжесть подготовки нового сборника, «итогового избранного», взяли на себя супруги Ржевские, с которыми Елагин подружился еще в «казармах СС» под Мюнхеном, – поэтесса Аглая Шишкова и прозаик Леонид Ржевский. Ржевский много работал над составом книги, но при ближайшем рассмотрении видно, что сделана она «на живую нитку»: не попало в нее ни «Нечто вроде сценария», ни «Цыганский табор осени…» (слишком длинно), ни «Здесь дом стоял. И тополь был…» (стало затерто-хрестоматийным после того, как в 1960 году вошло в антологию Ю. Терапиано «Муза Диаспоры»), не выверена текстология – ряд стихотворений напечатан в ранних редакциях… Ржевский, увы, умер раньше самого Елагина – от сердечного приступа. «Потерю долголетнего друга умирающий поэт воспринял очень болезненно. ""Умер последний джентльмен", – сказал он мне по телефону» [34].

Но саму книгу – «Тяжелые звезды» – Елагин все же успел увидеть, даже многим ее надписал; лишь экземпляры в твердом переплете, появившиеся буквально за два дня до смерти поэта, остались ненадписанными – больше не было сил держать в пальцах карандаш.

В Филадельфии Елагина пытались лечить, на короткое время наступило улучшение. Но… Валентина Синкевич вспоминает: «Поэт продиктовал дочери объявление о своей смерти. По-прежнему слушал он тихо игравшую классическую музыку, но говорить уже не было сил. Накануне его отъезда в Питсбург я приехала к нему попрощаться. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами, так как все время зяб. Вдруг, открыв глаза, он спросил меня: "Как фамилия режиссера, хвалившего мои стихи на выступлении в Бостоне?" "Любимов?" – спросила я. "Да, Любимов. Я никак не мог вспомнить его фамилию". И снова закрыл глаза. Это были последние слова, которые я слышала от Ивана Венедиктовича» [35].

8 февраля 1987 года поэт Иван Елагин скончался в Питсбурге, там же был отпет и похоронен. На его могиле стоит камень с выгравированным по-английски именем и датами жизни; на том же камне – восьмиконечный православный крест.

Василий Толмачев в своей большой работе «Христианские мотивы в русской поэзии и творчестве Ивана Елагина» высказывает сомнение в наличии религиозной темы у Елагина как таковой [36], ссылаясь на более чем странное утверждение Т. Фесенко: «У Елагина нет религиозных стихотворений» [37]. Ниже Толмачев объясняет «нерелигиозность» поэзии Елагина более чем странно: «По-видимому, некоторая несформулированность елагинской поэзии – одно из важнейших ее свойств» [38]. Но, во-первых, Елагин – чуть ли не один из самых афористичных поэтов ХХ века, иной раз – до трюизма («Есть только ширь бессмертного пространства, / Где мы и камни – смертные жильцы"); во-вторых, свое религиозное кредо Иван Елагин ясно сформулировал, притом именно в поэзии.

И не вина поэта, если это кредо не совсем традиционно в привычно-церковном толковании. Речь идет о стихотворении Елагина «Худощавым подростком…», где вновь возникает бессмертная для поэта фигура его отца – Венедикта Марта, – запечатленного перед арестом под киевским каштаном в июне 1937 года. Елагин заканчивает стихотворение так:

И пока океаныМиражи свои все не растратили,Человек все стоит у каштана,А вокруг человека приятели.

И над ним распростертаТа ветка – шумит, как шумела.Воскрешение мертвых –Наше общее с деревом дело.

Последние строки этого стихотворения – прямая цитата из великого русского философа Н.Ф. Федорова, чья «философия общего дела» предполагала единое для всех живущих целенаправленное занятие: воскрешение всех людей, когда-либо живших на земле. С шестидесятых годов нашего столетия учение Федорова получило всемирную известность, притом в первую очередь – в США. Елагин отнюдь не «совпал» с Федоровым, он открыто принял его сторону, да еще антропоморфировал мир до того, что единое дело у него делают человек и дерево. Это не еретический пантеизм, за который был сожжен Джордано Бруно. Это – благороднейшая и достойнейшая позиция поэта и верующего человека. По-своему, но верующего.

«Смерть не все возьмет – смерть только свое возьмет», – писал один из лучших русских писателей ХХ века Борис Шергин. Истинную поэзию смерть не возьмет, не ее это дело. А для живых, издающих и читающих книги, дело всегда есть, и дело это общее, из всех важных – самое важное.

Воскрешение мертвых.

Евгений Витковский

ПО ДОРОГОЕ ОТТУДА (1953)

Усталый город пал в ночное лоно.Душе — застенок сна.Над головой в горбатых ветвях кленаЗапуталась луна.

Жемчужный дым заполнил купол темный.И, плавая в дыму,Глядят с тоской бездомных духов сонмыВ надзвездную тюрьму.

Там улица кончалась. ТамРека поблескивала снизу.Луна с карниза по карнизуПлелась за нами по пятам!

И лестница упала тамДо самой пристани, до самойВолны сутулой и упрямой,Надоедающей бортам.

А мы стояли у перил,У срезанного края кручи,А ветер тучи перерылИ посбивал деревья в кучи.

И прядь волос — твоих волос —Мне ветер даровал как милость…Как время не остановилось?Как сердце не оборвалось?

Так. Маскарад вечерний начат.Расторгнут занавес зари.Как виселицы, замаячатНа перекрестках фонари!

И тени супятся, и серыйНаваливается фасад,И улица плывет галерой,И вспять шарахается сад!

Всё в судорогах, и трамваевНе выпускают стыки рельс,Покуда сумерки, истаяв,Не завершат заклятый рейс.

Да. Только ночь поставит финиш!Ты, ночь, безвыходная сплошь —Оцепишь город, и нахлынешь,И отодвинешь. И сотрешь.

Апрель! Я болен этой датой!За крышей — голубой клочок,И грач слетел, как завсегдатай,На облюбованный сучок.

Кричит — и на гортанный вызовК нему сородичи спешат,И хлещет жижица с карнизов,Как будто вылили ушат!

Очнутся люди, хлынут песниИ вскроют окон переплет.Зашевелись скорей и тресни,Души осунувшийся лед!

Так. Детство ранено навылет.Остановись в лесу, шепни:Зачем они березы пилятИ выкорчевывают пни?

Калитку, дом и воздух самыйНе тронули шестнадцать зим.Но шум осинника за ямойБыл жуток и невыразим!

Теперь — канава и крапиваИ пожелтевшая лоза!О, страхи детства, как красивоВы искажаете глаза!

А будем ли мы помнить? ИлиМы выкорчуем призрак дней,Когда мы птицу хоронилиИ крестик ставили над ней?

Тяжеловесные струиЛивень апрельский пролил,Их на ходу оркеструяДля проводов и кровель!

Захлебывалась мостоваяОт бурной скороговорки!В доме, не переставая,Бились оконные створки!

Оторопев, помешкав,Ливень пошел на попятный.Стали уже вперебежкуВспыхивать белые пятна.

Старый забор перекривлен,Скомкан кустарник старый.Гневными бивнями ливняРазмозжены тротуары!

Эти облитые кровьюКлены у изголовья!Эти деревья — вымысел!Это художник выместилНа пятипалых листьяхЖелчную горечь кисти!

Но, скомканы и ветхи,Облупливаются веткиТо киноварью, то охройНа подоконник мокрый…

Всё выговорит пригород!Выговорит и выгорит!

Из-за моста ЦепногоГород возносит дома.Ты же горишь бирюзовоТам, на вершине холма.

О как стройны колонныИ купола легки!О как отвесны склоныИ берега реки!

Наотмашь бьет по векам ветер меткий.Рассвет ушел в сугробы с головой.Со скрежетом обледенелой веткойРазмахивает тополь угловой.

Как неуютно летчику на высях!Скитайся и туманы разрывай!Голубоватую зарницу высекНа повороте вздрогнувший трамвай.

А ты идешь, замотанный по шею,И окрики доносятся извне:Прокладывают дворники траншеюНа противоположной стороне.

В океане сумрак долог,Но у мачты нам светло!Месяц — зеркала осколок,Парус — белое крыло!

По расшатанным помостамДо снастей добрались мы!Видишь — волны тост за тостомПодымают у кормы?

Ни земли, ни скал, ни мелей,Ни огня, ни корабля…Только темных ожерелийНа груди твоей петля!

У кормы дубовой сядемНа заржавленной цепи!Хочешь — к падающим прядямПо черешне прицепи?

Грузным ветром парус налит,Мачта вбок наклонена,И того гляди — повалитОшалелая волна!

Шумно празелень раздвинув,Кузов пеною оброс.В стаю черную дельфиновОстрогу метнул матрос.

Птицы сгрудились на реях!Это чайки — посмотри!И на мачтах, на обеихЗакачались фонари!..

Встали за ночь сугробы в сажень.Узкий двор мертвеца белей.Видишь, милая, я взбудоражен,Ну, хоть ты меня пожалей!..

Может быть, это только усталость,Но я помню: всю ночь напролетТо ли птица у окон металась,То ли волк завывал у ворот!

Всё, что видишь в бреду, — не упомнишь,Только в нем что-то вещее есть…Твое имя возникло на помощь,Но его я не мог произнесть!

Горят за окнами напротивАлмазы звездного ковша.Над лирой, брови озаботив,Склонилась Муза, не дыша.

На человеческую ложьОбрушься огненным тайфуном,И в этом хаосе подлунномСердца и кровли растревожь!

За жизнь, растраченную наспех,За слезы в каторжном пути —Гори в непримиримых распрях,Земле и людям отомсти!

Вот мы покинули порт!Ветер, мой верный попутчик!Хлещет волна через борт,Чайки на мачтах скрипучих!

В сумерках берег красив!Горные гребни лиловы…Парус под ветер скосив,В море идут рыболовы!

Остановись — бокал не допитИ тосты грянули не все!А ветер облака торопитИ гонит к черной полосе…

Скудеет мир, и гордых былейВзывают голоса слабей.Вино божественное вылейИ на камнях бокал разбей!

Пиры не возродятся боле,Не огласятся впредь домаРабами ДжиованниолиИль мушкетерами Дюма,

Не скроет мстительную шпагуМелькнувший колокол плаща…А ты… ты не пройдешь и шагу,Не оглядясь из-за плеча!

Лишь в комнате, за плотной шторой,Ты пожалеешь, человек,О той свободе, о которойЗабыли в этот черный век!

О Россия — кромешная тьма…О куда они близких дели?Они входят в наши дома,Они щупают наши постели…

Разве мы забыли за год,Как звонки полночные били,Останавливались у воротЧерные автомобили…

И замученных, и сирот —Неужели мы всё забыли?

Еще ломаем руки в гневе,И негодуем, и клянем,Но в лабиринте ежедневийОтупеваем с каждым днем.

И равнодушие изведав,Увязнем в слякоти житья,И внуки позабудут дедов,Как позабыли сыновья.

Обуглен ветром сад. Как сумерки коротки!Бескровный луч зари над Волгою поблёк,И зыблется едва на выступе решёткиПоследний отблеск дня — пурпурный уголек.

Просторная река, я от тебя далёк,Но и года спустя воспоминанья чётки:И баржи, и плоты, и парусные лодки,Как будто я опять у берега прилёг!

Здесь те же облака и рдеют зори те же,Такой же над рекой свисает черный сад…О, осень, спутница раздумий и досад!

Как беден твой наряд у здешних побережий!От ливней и ветров, их пасмурных осад,Он с каждым днем темней и с каждым часом реже! |

Где у мола грузили арбузыИ таилась в камнях камбала,Там мне музами были медузы,А подругой татарка была!

Ни скалы, ни кустарника — скудно!И тропа уводила на мыс:Там стояло пробитое судно,Озадаченно парус повис.

Но о трюмах, о тросах, о трапахРассказала нам шхуна сполна,И смолы утоляющий запахДоносила до мола волна!

Степь. И всходит месяц белёсыйИз-за лиловых завес.Степь. И скачет всадник раскосыйС пикою наперевес.

То взлетит, то в травах потонет…Конь половчанина лют!Если вражьи стрелы догонят —Вцепятся и заклюют!

Так взвивайтесь вослед и рвитесь,Гибелью черной звеня!Но добычи не бросит витязь,Не остановит коня!

О, недаром недругов лютыхВ шуйце завязло копьё!О, княжна! В половецких путахОстрые груди её!

Ни зги, но ветер. Уличным фигляромСнует фонарь. И мир опустошен.В такую ночь бродить по тротуарам,На брови сдвинув черный капюшон!

И проникать за тайну строгих ставен,В чужую темень мысли уводя,И вдруг понять, как повторим и давенВесь этот сон из ветра и дождя…

О снег врасплох! О гибельный набегНа провода, на ярусы фасада!Как негодует сад! Но снег и снег —Он день и ночь идет на приступ сада.

Уже сугробы тяготят карниз,Уже завязли, и в снегу по поясИ ель, и вяз… Он глыбами навис,Между ветвями царственно покоясь.

Вплотную к окнам жмется синий пласт.Еще вершок — и форточки засыпет!Нет, ласточке не улететь в Египет,И всё дотла Счастливый Принц раздаст.

У зимних яблонь — твердый наст.Так неожиданно и редкоДождем серебряным обдастПошелохнувшаяся ветка.

Туда, туда, где снег высок,И помнят папоротник стекла,И льда отточенный кусокПод крышею, как меч Дамокла!

Отталкивался дым от папиросИ обволакивал изгибы кресел,И, медленно приподымаясь, росИ облаками комнату завесил.

Редели стены, ширился провал,И море выросло посередине.И голос женщины повествовалО нелюдимом Александре Грине.

О гаванях, где каждый парус пьян,Где родина несбывшаяся наша,Где в бурной тьме безумствовал АянИ Гнор ступил на побережье Аша.

Туда, к архипелагу непосед!В страну задумчивых и окрыленных!Привет переплывающим КассетНа кораблях, по горло нагруженных!

Идти, отстаивать за пядью пядь,Бродяжничать и промышлять разбоем,Наскучит — ветром паруса распятьИ выйти в море с лоцманом Битт-Боем!

Когда ж на бриг обрушится норд-вест —Бороться врукопашную с волнами,И побеждать! И видеть Южный Крест,Рукою Бога поднятый над нами!..

Отчего, не знаю, взорыНеожиданно привлекЭтот звякающий шпорой,Этот бронзовый сапог!

О бретерах и о мотахРассказали, как слова,Кружева на отворотах,Щегольские кружева.

А за окнами всё то же:Тот же тополь, тот же дом,Тот же сгорбленный прохожий,Тот же двор, покрытый льдом…

С глаз долой! Спустите шторы!Мы устроим век иной!Здесь сегодня мушкетерыПобеседуют со мной!

Попрошу, чтоб рассказалиВсё, что знали на земле:О боях, о кардинале,О надменном короле,

О дорогах и тавернахИ аббатствах вековых,О любовницах неверныхИ дуэлях роковых!..

У бочонка сядут гости,Будет смех и стук костей,И монет тяжелых горстиЛягут в складки скатертей,

Все растает на рассвете,Как бургундского пары.И останусь я, да этиСтены, книги и ковры…

За опущенною шторойЯ до утра лампу жёг,Оттого, что звякнул шпоройМушкетерский сапожок!

Там сук над водой перегнут,И берег отчетливо выписан…Мне кажется, я — Пер Гюнт,Которого выдумал Ибсен!

Выдумал и обрёкСкитаться в скалах и насыпях.Встала заря поперёкЕлей, распахнутых наспех.

Что это? Рондский бор?Хижина? Кто ее выстроил?Память — как возглас в упор,Как водопад, как выстрел!

И сразу — от белых камнейДо кустика — всё опознано!О, Сольвейг! Выйди ко мне,Если еще не поздно!

Там тень извозчика на козлахВ сугроб упала голубойИ вереницу звезд промозглыхТуман волочит за собой.

Там стонет каменное ложеВоспетой Пушкиным реки,И тот же мост, и небо то жеВисят, столетьям вопреки!

Там, к ночи подступя вплотную,Былая жизнь глядит в упор:Раскольников через СеннуюПроносит под полой топор!

Там, на Столярном, в доме Штосса,В руках у мёртвого — онёр,И на партнёра смотрит косоПроигрывающий партнёр…

Там, вдоль по Невскому со свистомМчать лихачам не надоест,И делом заняты нечистымТе двое, что вошли в подъезд!

Там эхо тысячами мокрыхИ гулких набережных плитНочного будочника окрикДо самого рассвета длит.

Аборигены моря и таверны!Ликующие гавани, огни!Еще буссоли и квадранты верны.

Крепчай, зюйд-вест, и Южный Крест нагниС расшатанных небес к согбенным реям!Акулам лишь и демонам сродни

На одичалом корабле мы реем.До парусов швыряет пену шквал,Растет волна зеленокрылым змеем!

Гарпуном в грудь иль ромом наповалРазит судьба, но несравнима доля —Изведав бури, обрести привал

На развеселых доках Сан-Риоля!

Брызги охры и кармина — осень!Угли милого камина — осень!

За оградой парк — цыганский табор,И поет, поет рябина — осень…

Отчего ж из моего стаканаНе допита половина – осень?

По-зимнему бор оскален.Дом из бревен. Над ним звезда.Окно инкрустировал ГалленКусками цветного льда.

И бревна, и клочья пакли,И серые сучья двери —Солью озерной пропахлиСнаружи и изнутри.

Но кажется очень чиннымЭтот суровый уют:Даже гнездо над каминомДеревянные птицы вьют!

Чернильница! Досталось и тебеВолнений от сегодняшнего полдня!Он простучал капелью по трубе,Тебя до края звонами наполня!

Он целый час надоедал окнуПотрескиваньем падающих льдинок!Опять перо в чернила окунуИ вызову весну на поединок!

И буду спотыкаться о софуИ нарушать расположенье стульев,Чтоб взять измором первую строфу,Ее в пустом углу подкараулив!

И снова буду, ночи вопреки,Бродить по изнуренным коридорам!Как образумить вас, черновики?Какой избрать? Смириться на котором?

Уже рассвет! Уймись. Не бормочи.Прислушайся: там шевелится город,И с Нестеровской шалые грачиТебе кричат, советуют и вторят!

Как руки — властители клавиш,Как ветер моря подчинил —Так ты этой ночью возглавишьВеселую бурю чернил!

Ты странствовать не перестанешь,Куда бы рассвет ни завез…О сколько для Музы пристанищУ гор, океанов и звезд!

Всё помню об этих ивах.У каждой — врожденный вывих.О как обнимала ты их!

Там берег песчанен и плосок,Там мост переброшен из досок,Там песни повис отголосок.

И тянутся версты и верстыОзер и кустарников черствых.И все это — ивовый остров.

Там ялик у берега хлюпал,И месяц, веселый и щуплый,Обшаривал узкие дупла.

А если сегодня он выплыл,То он не веселый, а гиблый:Там пушки беседуют хрипло!

От каждого дерева — гулы!И с каждого дерева — дуло!От каждого — смертью подуло!..

Муза мстит. Всю дневную склоку,Мышью скупость, кривые кивки —Помнит всё, и поставит в строку,И не вымолишь ни строки.

Не заметишь птицу ночную,Севшую на ветлу,И уже не встанут вплотнуюОблака к твоему столу.

Поперек завалено щебнем,Стенами заслонено…А давно ли окном волшебнымБыло твое окно,

Открытое по утрамВсем четырем ветрам?

Одеялом завешены стекла,Тишина стоит у плеча.Скудный луч на томик СофоклаКлонит нищенская свеча.

Всё пугают огнем да газом —Нос не высуни из норы!Лучше б бомбы и газы разом,Да и к прадедам в тартарары!

Милый ад: ни пушек, ни ружей…Старый ад с хромым сатаной!Чем он хуже кровавой лужи,Именуемой — шар земной!

О, нет ни гнева, ни обиды —Россия — тень, и сердце — тень,И все суставы перебитыУ городов и деревень…

Течет исплаканное небоК чужой стране, к чужим дверям…То Кремль — гигантская амеба —Вытягивается к морям!

Рвись, проволока на заставах,И пограничный столб — вались!В лесах литовских, в польских травахТеки, воинственная слизь!

Быть может, выйдя за пределы,Заполня мир, ты сгинешь в нем,Ты станешь грязью поределой —И высохнешь — и мы вздохнем…

1939