Иосиф Бродский - Урания Страница 10

W. H. A.

Бабочки северной Англии пляшут над лебедоюпод кирпичной стеною мертвой фабрики. За средоюнаступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,и поля выгорают. Города отдают лежалымполосатым сукном, георгины страдают жаждой.И твой голос — «Я знал трех великих поэтов. Каждыйбыл большой сукин сын» — раздается в моих ушахс неожиданной четкостью. Я замедляю шаг

и готов оглянуться. Скоро четыре года,как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой переходани души: черепичные кровли, асфальт, известка,тополя. Честер тоже умер — тебе известноэто лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,воробьи восседают на проводах. Ничто такне превращает знакомый подъезд в толчею колонн,как любовь к человеку; особенно, если он

мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листьянапрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.Человек приносит с собою тупик в любуюточку света; и согнутое коленоразмножает тупым углом перспективу плена,как журавлиный клин, когда он береткурс на юг. Как все движущееся вперед.

Пустота, поглощая солнечный свет на общихоснованьях с боярышником, увеличивается наощупьв направленьи вытянутой руки, имир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.В этом смысле он — Англия. Англия в этом смыследо сих пор Империя и в состояньи — есливерить музыке, булькающей водой, —править морями. Впрочем — любой средой.

Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсьотраженью в стекле витрины; покамест палецнабирает свой номер, рука опускает трубку.Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,замерзшую на воде посредине бухты.Выходя наружу из телефонной будки,слышу голос скворца, в крике его — испуг.Но раньше, чем он взлетает, звук

растворяется в воздухе. Чьей беспредметной синии сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,ибо в ней тебя нет. И вакуум постепеннозаполняет местный ландшафт. Как сухая пена,овцы покоятся на темнозеленых волнахйоркширского вереска. Кордебалет проворныхбабочек, повинуясь невидимому смычку,мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку

ни на чем задержаться. И вертикальный стебельиван-чая длинней уходящей на севердревней Римской дороги, всеми забытой в Риме.Вычитая из меньшего большее, из человека — Время,получаешь в остатке слова, выделяющиеся на беломфоне отчетливей, чем удается теломэто сделать при жизни, даже сказав «лови!».

Что источник любви превращает в объект любви.

Английские каменные деревни.Бутылка собора в окне харчевни.Коровы, разбредшиеся по полям.Памятники королям.

Человек в костюме, побитом молью,провожает поезд, идущий, как все тут, к морю,улыбается дочке, уезжающей на Восток.Раздается свисток.

И бескрайнее небо над черепицейтем синее, чем громче птицейоглашаемо. И чем громче поет она,тем все меньше видна.

Сан-Пьетро

Третью неделю туман не слезает с белойколокольни коричневого, захолустного городка,затерявшегося в глухонемом углуСеверной Адриатики. Электричествопродолжает в полдень гореть в таверне.Плитняк мостовой отливает желтойжареной рыбой. Оцепеневшие автомобилипропадают из виду, не заводя мотора.И вывеску не дочитать до конца. Ужене терракота и охра впитывают в себясырость, но сырость впитывает охру и терракоту.

Тень, насыщающаяся от света,радуется при виде снимаемого с гвоздяпальто совершенно по-христиански. Ставнишироко растопырены, точно крыльяпогрузившихся с головой в чужиенеурядицы ангелов. Там и сямслезающая струпьями штукатуркаобнажает красную, воспаленную кладку,и третью неделю сохнущие исподникинастолько привыкли к дневному светуи к своей веревке, что человекесли выходит на улицу, то выходитв пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.

В два часа пополудни силуэт почтальонаприобретает в подъезде резкие очертанья,чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.Удары колокола в туманеповторяют эту же процедуру.В итоге невольно оглядываешься через плечосамому себе вслед, как иной прохожий,стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшеймимо красавицы, но — ничего не видишь,кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.Направленье потеряно. За поворотомфонари обрываются, как белое многоточье,за которым следует только запахводорослей и очертанья пирса.Безветрие; и тишина как ржаньеникогда не сбивающейся с путичугунной кобылы Виктора-Эммануила.

Зимой обычно смеркается слишком рано;где-то вовне, снаружи, над головою.Туго спеленутые клочковатоймарлей стрелки на городских часахотстают от меркнувшего вдалекерассеянного дневного света.За сигаретами вышедший постоялецвозвращается через десять минут к себепо пробуравленному в туманеего же туловищем туннелю.Ровный гул невидимого аэроплананапоминает жужжание пылесосав дальнем конце гостиничного коридораи поглощает, стихая, свет.«Неббия»[2], — произносит, зевая, диктор,и глаза на секунду слипаются, наподобьераковины, когда проплывает рыба(зрачок погружается ненадолгов свои перламутровые потемки);и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,поглощенный чтением под одеялом;одеяло все в складках, как тога Евангелистав нише. Настоящее, наше времясо стуком отскакивает от бурого кирпичабазилики, точно белыйкожаный мяч, вколачиваемый в неешкольниками после школы.

Щербатые, но не мыслящие себяв профиль, обшарпанные фасады.Только голые икры кривых балясинодушевляют наглухо запертые балконы,где вот уже двести лет никтоне появляется: ни наследница, ни кормилица.Облюбованные брачующимися и простоскучающими чудищами карнизы.Колоннада, оплывшая как стеарин.И слепое, агатовое великолепьенепроницаемого стекла,за которым скрываются кушетка и пианино:старые, но именно светом дняоберегаемые успешно тайны.

В холодное время года нормальный звукпредпочитает тепло гортани капризам эха.Рыба безмолствует; в недрах материкараспевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.Повисший над пресным каналом мостудерживает расплывчатый противоположный берегот попытки совсем отделиться и выйти в море.Так, дохнув на стекло, выводят инициалытех, с чьим отсутствием не смириться;и подтек превращает заветный вензельв хвост морского конька. Вбирай же краснойгубкою легких плотный молочный пар,выдыхаемый всплывшею Амфитритойи ее нереидами! Протянируку — и кончики пальцев коснутся торса,покрытого пузырькамии пахнущего, как в детстве, йодом.

Выстиранная, выглаженная простынязалива шуршит оборками, и бесцветныйвоздух на миг сгущается в голубя или в чайку,но тотчас растворяется. Вытащенные из водылодки, баркасы, гондолы, плоскодонки,как непарная обувь, разбросаны на песке,поскрипывающим под подошвой. Помни:любое движенье, по сути, естьперенесение тяжести тела в другое место.Помни, что прошлому не уложитьсябез остатка в памяти, что емунеобходимо будущее. Твердо помни:только вода, и она одна,всегда и везде остается вернойсебе — нечувствительной к метаморфозам, плоской,находящейся там, где сухой землибольше нет. И патетика жизни с ее началом,серединой, редеющим календарем, концоми т. д. стушевывается в видувечной, мелкой, бесцветной ряби.

Жесткая, мертвая проволока винограднойлозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.Деревья в черном саду ничемне отличаются от ограды, выглядящейкак человек, которому больше не в чеми — главное — некому признаваться.Смеркается; безветрие, тишина.Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилоготростника. Пинаемая носкомжестянка взлетает в воздух и пропадаетиз виду. Даже спустя минутуне расслышать звука ее паденьяв мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

Квинтет