Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья Страница 10

Восточная

О, как много у тебя родинок,Как цвет их черен,Порошинок, мушек, смородинок,Маковых зерен!Я в темноте губами зрячимиК ним припадаю,Я, как по звездам ночами дачными,По ним гадаю.Подобно древней волшебной ПерсииИли Китаю,Свою судьбу в упрощенной версииПо ним читаю.

О, как много существ мифическихВ цветах и листьях,Таких небывших, таких языческих,Таких лилитских!Созвездья неба, какого не былоНа картах НАСА:Лук – не дианин, лира – не фебова,Чаша – не наша!Пахучий, влажный, с другими звездамиНад чуждой дачей —Мир дикий, юный, только что созданный,Еще горячий.

И что мне видно по ним, еврею,Жрецу, халдею?Я знаю сам, что я постарею,Похолодею,В линии лиры, в изгибе лука,В бегущем звереЧитается вечная разлукаПо меньшей мере.О чуждой юности, о горькой бренностиЯ весть читаюИ пыткой зависти, пыткой ревностиСебя пытаю.

Но разве не о той же бренности,Что сна короче,Мне шепчут тусклые драгоценностиМосковской ночи?Короче сна, короче полудня,Короче лета —И мне не страшно, мне не холодноСмотреть на это.К Водолею тянусь, к Цефею,К черному раю,Хотя и знаю, что стареюИ умираю.

Из цикла «Декларация независимости»

1. Компенсация

Закрылось все, где я когда-тоНе счастлив, нет, но жив бывал:Закрылся книжный возле МХАТаИ на Остоженке «Привал»,Закрылись «Общая», «Столица»,«Литва» в Москве, «Кристалл» в Крыму,Чтоб ни во что не превратитьсяИ не достаться никому,Закрылись «Сити», «Пилорама»,Аптека, улица, страна.Открылся глаз. Открылась рана.Открылась бездна, звезд полна.

2. «К себе серьезно я не отношусь…»

К себе серьезно я не отношусь,Я не ахти какая птица.Две жизни, две ноги, пять чувств —К чему мне там серьезно относиться?

Не жду чудес от участи земной:Смеяться – скучно, плакать – поздно;Но нечто есть – во мне, при мне, за мной, —К чему я отношусь серьезно.Ему порукой – ангельская ратьИ все подземное богатство.Поэтому сейчас ты будешь умирать,А я – смотреть и улыбаться.

3. «Что ни напишешь – выходит все тот же я…»

Что ни напишешь – выходит все тот же я,Тема, голос, походка, слово.В Курске устали от курского соловья.Хочется им другого —Харьковского, сумского.

Как бы себя растворить, как солевой кристалл,В первой встречной, в речи, в реке, в пейзаже?Первую половину жизни себя искал,Всю вторую прятался от себя же.

4. «Не для того, чтоб ярче проблистать…»

Не для того, чтоб ярче проблистатьИль пару сундуков оставить детям —Жить надо так, чтоб до смерти устать,И я как раз работаю над этим.

5. «Все могло бы получиться – сам Господь хранил страну…»

Все могло бы получиться – сам Господь хранил страну:Заставлял одеться чисто, усадил к веретену,И тянулось всяко-разно от соблазна до соблазна,Но страна была волчица и влюбилась в сатану.

Все могло бы состояться, ибо чем не шутит черт —Видишь, правила троятся, все боятся, кнут сечет…Путь мощей-клещей-иголок эффективен, но недолог:От палаццо до паяца меньше века протечет.

И земля все это схавала за два десятка лет,Ибо свой завет у Савла, и у Павла свой завет:Есть обратная дорога отступившимся от Бога,Но предавшим даже дьявола – назад дороги нет.

«Весь год мы бессмысленно пашем…»

Весь год мы бессмысленно пашем,и я не свозил тебя в Крым.Пока он останется нашим – он больше не будет моим.Какой еще отдых семейный? Гурзуф обойдется без нас.Чужие отнять не сумели – свои отобрали на раз.

По слухам, к исходу сезона (дождался Кортеса ацтек!)Там будет игорная зона, вполне селигерский Артек,А также военная база, вернувшая славу сполна,Добыча природного газа и все, чем Россия славна.

Для нас это было границеймеж двух нераздельных стихий —Для них это стало бойницей, откуда уставился Вий.Для нас это Черное море – для них это выход туда,Где топчутся в тесном Босфоре набитые смертью суда.

Из тысячи щелок и скважин ударила адская смесь,И рай безнадежно загажен, и делать нам нечего здесь.Мы столько по этому раю бродили поврозь и вдвоем —Но вот я его забываю в аду ежедневном моем.

Олив, кипарисов не надо, и плеска, и склизких камней.Мы знаем: изгнанье из ада описано нами верней.Они не от Божьего гнева бежали, а просто в раюОстаться побрезгует Ева, стопою нащупав змею.

Прощайте, зеленые брызги,и галечный скрежет, и грот,И запахи перца и брынзы, и море, что нежит и врет,И запахи выжженной пампы,и катер, и шаткий настил —Ты видишь: всё штампы, всё штампы.Смотри, я уже заместил.

А в общем, ужасная пошлость —винить времена и режим.Моя или Божья оплошность —все сделалось слишком чужим,Ряды победительных пугал со всех наступают сторон,Уже не отыщется угол, который бы не осквернен.

И два полушария мозга, как два полушарья Земли,Стирают угрюмо и грозно заветные бухты свои,Заветные улицы, страны, оазисы, мысы, жилье…Мои здесь – меридианы, а больше ничто не мое.

И знаешь: прости святотатство,но в этом и есть торжество.Нам хватит уже отвлекаться на фотообои Его.И вместо блаженного юга мы носимся в бездне рябой,Где нас уже, кроме друг друга,ничто не волнует с тобой.

«В первый раз я проснусь еще затемно…»

В первый раз я проснусь еще затемно, в полутьме, как в утробе родной, понимая, что необязательно подниматься – у нас выходной, и наполнюсь такою истомою, что вернусь к легкокрылому сну и досматривать стану историю, что и выспавшись не объясню. И сквозь ткань его легкую, зыбкую, как ребенок, что долго хворал, буду слышать с бессильной улыбкою нарастающий птичий хорал, и «Маяк», и блаженную всякую ерунду сквозь туман полусна, и что надо бы выйти с собакою, но пока еще спит и она.

А потом я проснусь ближе к полудню – воскресение, как запретишь? – и услышу блаженную, полную, совершенную летнюю тишь, только шелест и плеск, а не речь еще, день в расцвете, но час не пришел; колыхание липы лепечущей да на клумбе жужжание пчел, и под музыку эту знакомую в дивном мире, что лишь начался, я наполнюсь такою плеромою, что засну на четыре часа.

И проснусь я, когда уже медленный, как письмо полудетской рукой, звонко-медный, медвяный и мертвенный по траве расползется покой, – посмотрю в освеженные стекла я, приподнявшись с подушки едва, и увижу, как мягкая, блеклая утекает по ним синева: все я слышал уступки и спотыки – кто топтался за окнами днем? – дождь прошел и забылся, и все-таки в нем таился проступок, надлом; он сменяется паузой серою, и печаль, как тоска по родству, мне такою отмерится мерою, что заплá чу и снова засну.

И просплю я до позднего вечера, будто день мой еще непочат, и пойму, что вставать уже нечего: пахнет горечью, птицы молчат, ночь безлунная, ночь безголовая приближается к дому ползком, лишь на западе гаснет лиловая полоса над коротким леском. Вон и дети домой собираются, и соседка свернула гамак, и что окна уже загораются в почерневших окрестных домах, вон семья на веранде отужинала, вон подростки сидят у костра – день погас, и провел я не хуже его, чем любой, кто поднялся с утра. Вот он гаснет, мерцая встревоженно, замирая в слезах, в шепотках: все вместилось в него, что положено, хоть во сне – но и лучше, что так. И трава отблистала и выгорела, и живительный дождь прошумел, и собака сама себя выгуляла, и не хуже, чем я бы сумел.

Героическая песнь

И Леонид под Фермопилами,Конечно, умер и за них.

Бранко Дранич обнял брата,к сердцу братскому прижал,Улыбнулся виновато и воткнул в него кинжал.Янко Вуйчич пил когда-то с этим братом братский рогИ отмстил ему за брата на распутье трех дорог.Старый Дранич был мужчинаи в деревне Прыть-да-КрутьОтомстил ему за сына, прострелив седую грудь.Эпос длинный, бестолковый, что ни рыцарь, то валет:Скорбный рот, усы подковой, пика сбоку, ваших нет.

Нижне-южная Европа, полусредние века,Кожей беглого холопа кроют конские бока.Горы в трещинах и складках, чтобы было где залечь.Камнеломная, без гласных,вся из твердых знаков речь.Мир ночной, анизотропный – там чернее, там серей.Конь бредет четырехстопный, героический хорей.Куст черновника чернеет на ощеренной земле,Мертвый всадник коченеет над расщелиной в седле.Милосердья кот наплакал:снисхожденье – тот же страх.Лживых жен сажают на кол, верных жарят на кострах.В корке карста черно-красный полуостров-удалец —То Вулканский, то Полканский,то Бакланский наконец.

Крут Данила был Великий, удавивший десять жен:Сброшен с крыши был на пики, а потом еще сожжен.Крут и Горан, сын Данилы, но загнал страну в тупик,Так что выброшен на вилы – пожалели даже пик.Князь Всевлад увековечен – был разрублен на куски:Прежде выбросили печень, следом яйца и кишки.Как пройдешься ненароком мимо княжьего дворца —Вечно гадости из окон там вышвыривают-ца.

Как тут бились, как рубились, как зубились, как дрались!До песчинок додробились, до лоскутьев дорвались,Прыть-да-Круть – и тот распалсяна анклавы Круть да Прыть,Чье зернистое пространство только флагом и покрыть.Мусульмане, христиане, добровольцы и вождиВсё сломали, расстреляли, надкусили и пожгли.Местность, проклятая чертом (Бог забыл ее давно),Нынче сделалась курортом: пьет десертное вино,Завлекает водным спортом, обладает мелким портом,Населением потертым и десятком казино.

Для того ли пыл азартный чужеземцев потрясал,Для того ли партизаны истребляли партизан,Для того ли надо вытечь рекам крови в эту соль,Стойко Бранич, Гойко Митич, Яйко Чосич, для того ль?Каково теперь смотреть им на простор родных морей,Слушать, как пеоном третьим спотыкается хорей?Вот и спросишь – для того ли умирало большинство,Чтоб кружилось столько моли? И ответишь: для того.А чего бы вы хотели? Я б за это умирал,Если б кто-то эти цели самолично выбирал.Безвоздушью, безобразью, вере в вотчину и честьЛучше стать лечебной грязью, какова она и есть —Черной сущностью звериной, не делящейся на двеЧто в резне своей старинной,что в теперешней жратве.

Ты же, вскормленный равниной, клейковиной, скукотой,И по пьянке не звериный, и с похмелья не святой,Так и сгинешь на дороге из элиты в мегалит,Да и грязь твоя в итоге никого не исцелит.

«Августа вторая половина, вторая половина дня…»