Николай Майоров - Мы были высоки, русоволосы… Страница 10

1937

Рембрандт

В таверне дым, в кармане не флорина.Рембрандт ногтями стукает о стол,Любуясь переливами графина,Косым лучом, упавшим на подолКрасотки местной. Пиво на исходе.Матросы просят рому, ну, а ромТеперь у бургомистров только в моде,А моряки привыкли пить ведром.Они сидят, нахохлившись, сутулясь,В своем углу и вспоминают вслухВакханок с амстердамских улиц,Пустых жеманниц, безыскусных шлюх.А старый штурман, отойдя к окошку,Едва держась, как будто невзначайКрасотке, несшей на подносе чай,Жмет с вожделеньем пухленькую ножку.Глухой маньяк, желающий не меньше,Чем этот штурман, в давке, на летуЗа полфлорина амстердамских женщинЛовить, как птиц, порхающих в порту,Глядит, трезвея, зло на моряка…Меж тем Рембрандт, взобравшись на подмостки,Двумя-тремя штрихами с маньякаСухим огрызком делает наброски.Потом идет. Теперь проспаться где бы?Уснув, как грузчик, видит на зареМатросами заплеванное небоИ слышит грусть шарманки во дворе.

1939

Гоголь

А ночью он присел к каминуи, пододвинув табурет,следил, как тень ложилась клиномна мелкий шашечный паркет.Она росла и, тьмой, набухнув,от желтых сплющенных иконшла коридором, ведшим в кухню,и где-то там терялась. Онперелистал страницы сноваи бредить стал. И чем помочь,когда, как черт иль вий безбровый,к окну снаружи липнет ночь,когда кругом — тоска безлюдья,когда — такие холода,что даже мерзнет в звонком блюдевечор забытая вода?

И скучно, скучно так емусидеть, в тепле укрыв колени,пока в отчаянном дыму,дрожа и корчась в исступленье,кипят последние поленья.

Он запахнул колени пледом,рукой скользнул на табурет,когда, очнувшися от бреда,нащупал глазом слабый светв камине. Сердце было радотой тишине.Светает — в пять.Не постучавшись, без докладаворвется в двери день опять.

Вбегут докучливые люди,откроют шторы, и тогдавсе в том же позабытом блюдечуть вздрогнет кольцами вода.

И новым шорохом единымрастает на паркете тень,и в оперенье лебединому ног ее забьется день…Нет, нет, — ему не надо света!Следить, как падают дрова,

когда по кромке табуретарука скользит едва-едва…

В утробе пламя жажду носитЗаметить тот порыв один,Когда сухой рукой он броситглухую рукопись в камин.

…Теперь он стар. Он все прощаети, прослезясь, глядит туда,где пламя жадно поглощаетлисты последнего труда.

1939

Как я любил

Как я любил, о том расскажут после.Но ведь искусство жить совсем не в том,Чтоб ловко, мать, уметь казаться взрослымИ женщину любить с красивым ртом.

Все это было и давно минуло.Любовь коверкала, ломала, жглаИ — кончилось. И наша МариулаС бродячими цыганами ушла.

Нам песни петь, а ей сквозь снег и слякотьВодить медведя на цепи, навзрыдКричать в лицо прохожим, но не плакать,Мир и от слез не вздрогнет, устоит.

(дата не указана)

«На третьей полке сны запрещены…»

На третьей полке сны запрещены.Худой, небритый, дюже злой от хмеля,Спал Емельян вблизи чужой женыВ сырую ночь под первое апреля.Ему приснилась девка у столба,В веснушках нос, густые бабьи косы.Вагон дрожал, как старая изба,Поставленная кем-то на колеса.

1939

Комната

Вот она. Возьми ее в ладонии согрей. Потом — одушеви.Путано. Тревожно. Как в вагоне,до ногтей прокуренном, — живи.

Так живи,чтоб каждый день твой выжилиз дремотной комнатной пыльцы,чтобы где-то этажом лишь нижепро тебя злословили жильцы:тети в кофтах. Пожилые дяди.

Так живи, чтоб плакать привелосьради дружбы с песнею и радичьей-то пряди спутанных волос.

Ночь пройдет. Она заденет краемабажур. А ты останься нем.Тени гибнут. Горбятся. Играют.Тени умирают на стене.

1940

«Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой.В кашне измятом, заткнутом за пояс.По голове погладь меня рукой,Примись ругать. Обратно шли на поезд.Грозись бедой, невыгодой, концом.Где б ни была — в толпе или в вагоне, —Я все равно найду,Уткнусь лицомВ твои, как небо, светлые,Ладони.

1940

Художник

Ник. Шеберстову

Одно художник в сердце носит:на глаз проверенным мазкомпейзаж плашмя на землю броситьи так оставить. А потомВсе взвесить, вычислить,измерить.насытиться ошибкой всласть,почти узнав, почти поверив,к концу опять в безверье впасть.И так все дни.И с риском равнымбыть узнанным, взглянуть в окно.Весь мирпринять вдруг за подрамник,в котором люди — полотно.И дать такую волю кисти,так передать следы земли,чтоб в полотне живые листьяшумели, падали, цвели.

1939

Предчувствие

Неуж-то, мы разучимся любить,и в праздники, раскинувши диваны,начнем встречать гостей и церемонно питьхолодные кавказские нарзаны?Отяжелеем. Станет слух наш слаб.Мычать мы будем вяло и по-бычьи.И будем принимать за женщину мы шкапи обнимать его в бесполом безразличьи.Цепляясь за разваленный уют,мы в пот впадем, в безудержное мленье.Кастратами потомки назовутстареющее наше поколенье.Без жалости нас время истребит.Забудут нас. И до обиды грубонад нами будет кем-то вбиткондовый крест из тела дуба.За то, что мы росли и чахлиВ архивах, в мгле библиотек,лекарством руки наши пахлии были бледны кромки век.За то, что нами был утраченсан человечий; что скопцы,мы понимали мир иначе,чем завещали нам отцы.Нам это долго не простится,И не один минует век,Пока опять не народитсяЗабытый нами Человек.

1939

Ревность

Что вспомнил я?.. Самцов тупую похоть,чужую нежность, ревности петлюиль руку, обнаженную по локоть,той женщины, с которой я не сплю?

Но что б ни вспомнил —я тебя не видел.Простое любопытство истребя,я даже пальцем, жестом не обидел, —лишь взгляд отвел в восторге от тебя.

Я вздрогнул лишь. И вновь, как полумертвый,я в третий раз пытался подойтик твоим рукам и вздохам, и в четвертыйпочти что подошел. Почти.

Я знал тебя. Ты здесь. Ты где-то рядом.Я знал, что расстоянье — как и смерть —между прикосновением и взглядомне каждому дано преодолеть.

И я прошел. Не задевая. Мимо.Забыв дышать. Шагами мертвеца.Так с папирос — почти неразличимы —косые струйки розового дымапроходят мимо твоего лица.

Я знать хочу — я вовсе не ревную, —придет ли тот герой, кому смеясь,ты разрешишь любить себя вплотную,касаний грубых пальцев не боясь?

Все просто так:чужие видеть губы,хотеть касаться их и, не любя,одной рукой,одним движеньем грубым,одним лишь жестомвзять суметь тебя.

1939

«С чьей жизнью жизнь свою соизмерять…»

С чьей жизнью жизнь свою соизмерять?Любая жизнь, наверно, что-то стоит…Здесь каждый любит ближнего ругатьДля своего лишь теплого покоя.

1938

Эпитафия

Прохожий,у ног твоих могила неизвестного поэта,К концу жизни он был в долгах,как в веснушках.Его сосед — неутомимый весельчак,Был, почти что, единственным читателемего прекрасных стихов.В них было много девушек и женщин, и от них,страдающих подагрой,Шел винный запах.Многие усмотрели в этомПример безнравственности и давно всем надоевшейбогемы.

Какой-то местный журналист, уважающийИз поэтов лишь Клопштока,Написал о них негодную статейку.Отсюда все пошло:поэта осмеяли, и нередко,Когда он проходил у светлых окон,Ему на голову падали помои и безобиднаяЦыплячья кожа апельсинов.

Но он продолжал жить…Он знал женщин,Увидев которых,мужчины в волнении роняли из рук трости.На женщин ушла вся сила, молодость и деньги.Умер он, подымаясь по лестнице на свойчетвертый этаж, —Любил высоту старина и никогда не пользовалсялифтом,Хотел, чтоб смерть его застала у высот.

1940