Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник) Страница 10

потери, неудачи, расставание;

но чем опустошенней, тем полней

нелепое мое существование.

С утра, свой тусклый образ брея,

глазами в зеркало уставясь,

я вижу скрытного еврея

и откровенную усталость.

Я уверен, что Бог мне простит

и азарт, и блаженную лень;

ведь неважно, чего я достиг,

а важнее, что жил каждый день.

Я кошусь на жизнь веселым глазом,

радуюсь всему и от всего;

годы увеличили мой разум,

но весьма ослабили его.

Как я пишу легко и мудро!

Как сочен звук у строк тугих!

Какая жалость, что наутро

я перечитываю их!

Вчера я бежал запломбировать зуб

и смех меня брал на бегу:

всю жизнь я таскаю мой будущий труп

и рьяно его берегу.

Терпя и легкомыслие, и блядство,

судьбе я продолжаю доверять,

поскольку наше главное богатство —

готовность и умение терять.

Осенний день в пальтишке куцем

смущает нас блаженной мукой

уйти в себя, забыть вернуться,

прильнуть к душе перед разлукой.

Не жаворонок я и не сова,

и жалок в этом смысле жребий мой;

с утра забита чушью голова,

а к вечеру набита ерундой.

Старости сладкие слабости

в меру склероза и смелости:

сказки о буйственной младости,

мифы о дерзостной зрелости.

Неволя, нездоровье, нищета —

солисты в заключительном концерте,

где кажется блаженством темнота

неслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,

которые грустней седых волос:

толкает нас к непрошеным советам

густеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал – я сыт

по горло зрелищем их порчи:

какой-то мятый сукин сын

из них мне рожи гнусно корчит.

Нету счета моим пропажам,

члены духа висят уныло,

раньше порох в них был заряжен,

а теперь там одни чернила.

Устали, полиняли и остыли,

приблизилась дряхления пора,

и время славить Бога, что в бутыли

осталась еще пламени игра.

Святой непогрешимостью светясь

от пяток до лысеющей макушки,

от возраста в невинность возвратясь,

становятся ханжами потаскушки.

Моих друзей ласкают Музы,

менять лежанку их не тянет,

они солидны, как арбузы:

растет живот и кончик вянет.

Стало тише мое жилье,

стало меньше напитка в чаше,

это годы берут свое,

а у нас отнимают наше.

Одним дышу, одно пою,

один горит мне свет в окне —

что проживаю жизнь свою,

а не навязанную мне.

Года пролились ливнями дождя,

и мне порой заманчиво мгновение,

когда, в навечный сумрак уходя,

безвестность мы меняем на забвение.

Увы, я слаб весьма по этой части,

в душе есть уязвимый уголок:

я так люблю хвалу, что был бы счастлив

при случае прочесть мой некролог.

Сопливые беды, гнилые обиды,

заботы пустой суеты —

куда-то уходят под шум панихиды

от мысли, что скоро и ты.

Умру за рубежом или в отчизне,

с диагнозом не справятся врачи;

я умер от злокачественной жизни,

какую с наслаждением влачил.

Моей душе привычен риск,

но в час разлуки с телом бренным

ей сам Господь предъявит иск

за смех над стадом соплеменным.

С возрастом я понял, как опасна

стройка всенародного блаженства;

мир несовершенен так прекрасно,

что спаси нас Бог от совершенства.

Господь, принимающий срочные меры,

чтоб как-то унять умноженье людей,

сменил старомодность чумы и холеры

повальной заразой высоких идей.

А время беспощадно превращает,

летя сквозь нас и днями и ночами,

пружину сил, надежд и обещаний

в желе из желчи, боли и печали.

Я жил отменно: жег себя дотла,

со вкусом пил, молчал, когда молчали,

и фактом, что печаль моя светла,

оправдывал источники печали.

Геройству наше чувство рукоплещет,

героев славит мир от сотворения;

но часто надо мужества не меньше

для кротости, терпения, смирения.

Неслышно жил. Неслышно умер.

Укрыт холодной глиной скучной.

И во вселенском хамском шуме

растаял нотою беззвучной.

В последний путь немногое несут:

тюрьму души, вознесшейся высоко,

желаний и надежд пустой сосуд,

посуду из-под жизненного сока.

Когда я в Лету каплей кану

и дух мой выпорхнет упруго,

мы с Богом выпьем по стакану

и, может быть, простим друг друга.

Не в силах жить я коллективно:

по воле тягостного рока

мне с идиотами – противно,

а среди умных – одиноко.

Живя легко и сиротливо,

блажен, как пальма на болоте,

еврей славянского разлива,

антисемит без крайней плоти.

Вот женщина: она грустит,

что зеркало ее толстит

Кто ищет истину, держись

у парадокса на краю;

вот женщины: дают нам жизнь,

а после жить нам не дают.

Природа женская лиха

и много мужеской сильней,

но что у бабы вне греха,

то от лукавого у ней.

Добро со злом природой смешаны,

как тьма ночей со светом дней;

чем больше ангельского в женщине,

тем гуще дьявольское в ней.

Была и я любима,

теперь тоскую дома,

течет прохожий мимо,

никем я не ебома.

Душа болит, свербит и мается,

и глухо в теле канителится,

если никто не покушается

на целомудрие владелицы.

Старушка – воплощенное приличие,

но в память, что была она лиха,

похоже ее сморщенное личико

на спекшееся яблоко греха.

Должно быть, зрелые блудницы

огонь и пыл, слова и позы

воспринимают как страницы

пустой предшествующей прозы.

Все переменилось бы кругом,

если бы везде вокруг и рядом

женщины раскинули умом,

как сейчас раскидывают задом.

Мечты питая и надежды,

девицы скачут из одежды;

а погодя – опять в одежде,

но умудреннее, чем прежде.

Носишь радостную морду

и не знаешь, что позор —

при таких широких бедрах —

такой узкий кругозор.

Улетел мой ясный сокол

басурмана воевать,

а на мне ночует свекор,

чтоб не смела блядовать.

Кичились майские красотки

надменной грацией своей;

дохнул октябрь – и стали тетки,

тела давно минувших дней.

Родясь из коконов на свет,

мы совершаем круг в природе,

и бабочки преклонных лет

опять на гусениц походят.

Ум хорош, но мучает и сушит,

и совсем не надобен порой;

женщина имеет плоть и душу,

думая то первой, то второй.

Ребро Адаму вырезать пришлось,

и женщину Господь из кости создал:

ребро – была единственная кость,

лишенная какого-либо мозга.

Есть бабы – храмы: строг фасад,

чиста невинность красок свежих;

а позади – дремучий сад,

притон прохожих и проезжих.

Послабленье народу вредит,

ухудшаются нравы столичные,

одеваются девки в кредит,

раздеваются за наличные.

Она была собой прекрасна,

и ей владел любой подлец;

она была на все согласна,

и даже – на худой конец.

Смотрит с гвоздика портрет

на кручину вдовию,

а миленка больше нет,

скинулся в Жидовию.

Ключ к женщине – восторг и фимиам,

ей больше ничего от нас не надо,

и стоит нам упасть к ее ногам,

как женщина, вздохнув, ложится рядом.

У женщин юбки все короче;

коленных чашечек стриптиз

напоминает ближе к ночи,

что существует весь сервиз.

Мой миленький дружок

не дует в свой рожок,

и будут у дружка

за это два рожка.

Я евреям не даю,

я в ладу с эпохою,

я их сразу узнаю —

по носу и по хую.

Ты, подружка дорогая,

зря такая робкая;

лично я, хотя худая,

но ужасно ебкая.

Трепещет юной девы сердце

над платьев красочными кучами:

во что одеться, чтоб раздеться

как можно счастливей при случае?

Вот женщину я обнимаю,

она ко мне льнет, пламенея,

а Ева, я вдруг понимаю,

и яблоко съела, и змея.

Мы дарим женщине цветы,

звезду с небес, круженье бала,

и переходим с ней на «ты»,

а после дарим очень мало.

В мужчине ум – решающая ценность

и сила – чтоб играла и кипела,

а в женщине пленяет нас душевность

и многие другие части тела.

Мои позавчерашние подруги

имеют уже взрослых дочерей