Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932 Страница 10

Оазис*

Они войдут в сады эдемские, по которым текут реки: там для них все, чего ни захотят.

Когда душа мрачна, как гроб,И жизнь свелась к краюхе хлеба,Невольно подымаешь лобНа светлый зов бродяги Феба,—    И смех, волшебный алкоголь,    Наперекор земному аду,    Звеня, укачивает боль,    Как волны мертвую наяду…

Любой зеленый летний день,Домишко, елка у оврага,Добряк-приятель, зной и тень —Волнуют небывалой сагой…    Сядь, Муза, вот тебе канва,—    Распутай все шелка и гарус,    И пусть беспечные слова    Заткут узором вольный парус!

……………………………………………………Матвей Степаныч, адвокат,Владелец хутора под Вильно,Изящно выгнув торс назад,Сказал с улыбкою умильной:    «Ну что ж, задумчивый поэт,    Махнем-ка к тетушке на хутор?    Там воздух сладок, как шербет,    Там есть и сыр, и хлеб, и буттер…»

И вот пошли. Плывут поля…Гудит веселый столб букашек.Как паруса вдоль корабля,Надулись пазухи рубашек.    Бормочет пьяный ветерок,    От елок тянет скипидаром.    Степаныч жарит сквозь песок,    А я за ним плетусь омаром.

Пришли! Внизу звенит рекаЖивой и синенькой полоской.Вверху с ужимкой старикаПрисел на горке домик плоский.    На кухне тетушка стучит.    В столовой солнце — древний пращур…    Матвей Степаныч ест, как кит,    А я, как допотопный ящур!

Еда — не майский горизонтИ не лобзание русалки,Но без еды и сам БальмонтВ неделю станет тоньше палки…    Господь дал зубы нам и пасть    (Но, к сожаленью, мало пищи),—    За целый тощий месяц всласть    Наелись мы по голенище!..

Ведро парного молока!Горшок смоленской жирной каши,Бедро соленого быкаИ две лоханки простокваши!!!    Набив фундамент, адвокат    Идет, икая, на крылечко.    Я сзади, выпучив фасад,    Как растопыренная печка.

Перед крыльцом свирепый песРаскрыл зловеще глазенапы,Но вдруг раздумал, поднял носИ положил на грудь мне лапы.    Сирень, как дьявол, расцвела!    Глотаю воздух жадной глоткой.    Над носом дзыкает пчела,    И машет липа мощной щеткой.

Пошли в лесок и сели в тень.Степаныч сунул в рот былинку,Надвинул шляпу набекреньИ затянул свою волынку:    «Интеллигентный блудный сын,    К сосцам земли припал я снова…    Как жук, взобравшийся на тын,    Душа в лазурь лететь готова!

Старик Руссо вполне был прав:Рок горожан ужасно тяжек…Как славно средь коров и травДня три прошляться без подтяжек!    Поесть, поспать, пойти в поля,    Присесть с пастушкой возле ели…    Земля! Да здравствует земля!..    Какого черта, в самом деле!..»

«Какой, вздохнул я, там Руссо!Здесь — хутор, в городе — клиенты.Лицо, как круглое серсо…Бывают, брат, милей моменты:    Пиджак редеет, как вуаль,    В желудке — совестно поведать…»    Племянник, пасть уставив вдаль,    Орет нам издали: «О-бе-дать!»

Опять едим! О, суп с лапшой,Весь в жирных глазках, желтый, пылкий…На стул трехногий сев пашой,Степаныч ест, как молотилка…    «Что слышно в городе?» — «Угу».    Напрасно тетушка спросила:    Кто примостился к пирогу,    Тот лаконичен, как могила…

В гостиной — рыхлая софа,На дне софы — живот и пятки.Дымится трубочка. Лафа!Синьор, уснули? — Взятки гладки.    Как морж, храпит мой визави,    На лбу колышется газета,    И мухи в бешенстве любви,    Жужжа, флиртуют вдоль жилета.

На стенке в бусах и чадреВисит грудастый бюст Тамары.Запели пилы на дворе,Душа напевнее гитары…    Шуршат страницы под рукой:    «Война и мир», «Новейший сонник».    Слежу, прильнув к столу щекой,    Как едет в небо подоконник…

Но вот в стекло ползет закат,Краснея, словно алкоголик.В столовой мисками стучат…Не обойтись, увы, без колик!    Кряхтя, приятель мой встает,    Ворчит спросонья заклинанья    И долго смотрит на живот,    Как Чингисхана изваянье.

Хлопочет тетушка опятьИ начиняет нас, как уток.Вдвоем пудов, пожалуй, с пятьСъедим мы здесь в теченье суток!    «Матвей, дай гостю бурачков»…    Трещат все швы! Жую, как пьяный,—    А сон, знай, мажет вдоль зрачков    Тягучим клейстером нирваны.

Племянник Степа, свесив зоб,Сопит и тычет гвоздь в винтовку.Лень встать, а то как ахнет в лоб,Так будешь к празднику с обновкой…    Клокочет толстый самовар.    Внутри — четыре круглых рожи…    Зудит, как муха, сонный пар.    Внизу рычит ночной прохожий.

Бросаем «Ниву» к псам под стол,—Пред тетушкой склоняем шеюИ, зверски вдавливая пол,Плетемся к старичку Морфею.    Увы, ужасный диссонанс!    О, где перо Торквато Тассо?!    Мильоны блох, прервав свой транс,    Вонзились сразу в наше мясо…

На чреве, бедрах и бокахМы били их, как львов в Сахаре!Крутили яростно в перстах,На свечке жгли… Какие твари!..    Мой друг в рубашке на полу    Сидел бледнее туберозы    И принимал, гремя хулу,    Невероятнейшие позы…

Едва к рассвету замер бой.Вокруг кольцом белье мерцало.Лохматый, сонный и рябой,Я влез с башкой под одеяло    И слышал, как, во сне бурля,    Степаныч ерзал по постели:    «Земля! Да здравствует земля!    Какого черта, в самом деле!»…

Американец*

Осенний день. Ленивый веер солнцаОзолотил зловонные дворы.В разинутые с улицы воротаПрохожие оглядывали хмуроЗнакомый с детства виленский пейзаж:Извилистые, старые дворы,Жестянки у склоненного забора,Дымящиеся кучи у помоек,Углы сырых, заросших грязью стенИ желтые навозные ручьи.А улица? Ущелье нищеты:Горб мостовой, телегами изрытый,Потоки жидкой слякоти с боков,Мостки, как клавиши, избитые до дыр,И коридор домов, слепых, как склепы.Но солнце, старый, опытный художник,В куске пивной бутылки и в алмазеГорит одним божественным огнем…

Снопы лучей сквозь чахнущий калинникШироко брызнули на длинный хвост детей:В платках, в отрепьях, в полах одеял,В облезлых материнских кацавейкахЗмеилась тихая понурая толпа —И лишь глаза, как мокрые галчата,Блестели ярко в этой куче рвани.В худых руках, повисших вяло вниз,Болтались кружки, крынки и жестянки.Близ самых маленьких, как факелы тоски,Стояли матери иссохшие Рахили…Сейчас вздохнет заплатанная дверь,Кирпич, дрожа, на блоке вверх полезет —И каждый сморщенный покорный человечекСвое сокровище вдоль улиц понесет:Дымящееся темное какао,И молоко, и белый ломоть хлебаС блестящей коркой нежно-золотистой…У матерей заискрятся глаза,—Пусть, как всегда, лишь горстью чечевицыОни обманут голод свой тупой,Для матери, так повелось от Евы,Улыбка сытого ребенка слаще манны…

Из двери вышел бритый человек.Он точно с Марса в эту грязь попал:Прищуренные зоркие глаза,Неспешные спокойные движенья,Полупоходная манчестерская куртка,Ботинки — два солидных утюга,Как зебра, полосатый макинтош,Портфель под мышкой, трубка меж зубов…Такой же точно, только без портфеля,И в шлеме пробковом на круглой голове —Качался б он средь двух горбов верблюда,Исследуя излучины Замбези…

Внимательно склонившись к первой паре,Он матери сказал: «Сейчас откроют» —И медленно пошел вдоль мостовой,Передобеденный свершая моцион.Романтиком он не был, видит Бог,Но если в мире вымирают дети(Какие, где и как — не все ль равно?) —Нельзя сидеть, склонясь над прейскурантом,Подсчитывать в конторе барышиИ равнодушно отмечать в газетах:«Погибло столько-то. Зимою вымрут все».Есть общества «защиты лошадей»И «поощренья шахматных турниров»,О детях только люди позабыли.Прервав «дела» с такими же, как он,Он переплыл в далекую ЕвропуИ вот попал в нелепый город Вильно…

Передобеденный свершая моцион,Он шел вдоль стен и думал в сотый раз:Вокруг леса и тучная земля,И нет чумы, и солнце мягко светит,—Откуда эта злая нищета,Берлоги, грязь, приниженность и стоны?За ряд веков не научились жить?Медведь в бору живет сытей и чище…А здесь — война, разгромы, темный бред,Пещерный век под знаком пулемета…Что ж, накормить нетрудно. И одеть…Но дальше? Как из этой дряблой глиныПостроить радостный, достойный жизни дом?

Он шел, — и у замызганных лавчонок,С селедкой одинокою в окнеИ мухами засиженной лепешкой,—Его почтительно поклоном провожалиСтарухи в париках и старики-кощеи,Замученные кашлем и трахомой.Он хмуро отвечал и ускорял шаги,Как будто чувствовал себя немного виноватымЗа свой здоровый вид, приличную одеждуИ твердый взгляд собой владевших глаз.

Спускаясь с осенью раскрашенных холмов,Где кладбище немецкое дремало,—Невольно он сдержал упругий шаг.Кольцо лесов на дальних мягких склонахУзорной лентой окружало город.Над рябью крыш вставали колокольни,В лиловой дымке пела тишина…Проспект Георгиевский сразу охладилДекоративный пыл осенней кисти:В запряжке пленные, чуть двигая ногами,Везли к реке в возах военный скарб.По сторонам лениво полз конвой.Один из пленных, сдернув боком шапку,За милостыней робко подбежал.У фонаря проплыл балетной рысьюЧиновник польский в светлом галуне,Расшитый весь до пяток алым кантом.За сумасшедшей, нищею старухой.Похожей на испуганную смерть,Гурьбой бежали дети и визжали,Лупя ее рябиной по плечам.С угла сорвался, ерзая локтями,Лихач на худосочной Россинанте…Американец выколотил трубку,Сердито буркнул: «Дикая страна» —И в ресторан направился обедать.

Лил гулкий дождь. Вдоль ржавых желобовСвергались с монотонным плеском струи.Последний человек, торчавший на углуС своей столетней неизменной фразой:«Пальто резиновое, может быть, вам надо?»,Давно исчез и жалобно храпелВ подвале под тряпичным одеялом…На мертвой площади в зловещие лариВрывался вихрь и хрипло в щелях выл.Гремели вывески. На лужах билась рябь.Патруль укрылся в банковском подъезде.Далекие ночные фонариПерекликались бледными лучами…

По улице шел бритый человекС портфелем вечным, стиснутым под мышкой.Косящий дождь, заборы, ребра стенИ плеши луж его не угнетали.Он был лишь зрителем — как будто перед нимЧернела четкая, старинная гравюра.Ему казалось: к этой жизни злойС войной и голодом, болезнями и грязьюТакой пейзаж подходит до смешного…Он возвращался от знакомого врача:Шагая вкось по комнате угрюмой,Врач говорил ему, что там и сямВ кварталах старых вспыхнули болезни,Что люди мрут в зловонной тесноте,Что мало рук, что иссякают средства…Американец быстро про себяПеребирал, шагая вдоль заборов,Кому писать, кто даст и кто не даст,И как верней беду схватить за глотку.Он шел к себе — работать до утра,—Он иногда любил работать ночью…

Но вдруг во тьме среди подъема в гору,Пять силуэтов заградили путь:Безмолвная игра. Смысл и без слов был ясен.Он прыгнул вбок, сжал браунинг в ладони,—Тьма, пять зверей и ни души кругом…В портфеле — документы, письма, деньги,Фонарь проклятый у врача остался,—А в темноте, увы, плохая драка…Что ж, надо защищаться. Тусклая лунаСквозь тучу рваную блеснула вдруг по склону…Как он упал, увы, не знал он сам,Кого-то в грудь ногой, как пса, отбросил,И, лежа на плече в ночной грязи,Тупую боль в боку вдруг ощутив,Приподнялся на локте, стиснул ротИ вытянул вперед стальную руку:Рванулся сноп мгновенного огня,За ним — другой, и третий, и четвертый…—Треск разорвал молчание холмов,Клубком сплелись крик, хриплый стон и брань,Кого-то волокли в дыру забора —Поспешный шорох шлепающих ног,Далекий хруст кустов… и тишина.Американец вытер влажный лоб,Встал на колено, быстро чиркнул спичкой:Рука в крови, портфель пробит ножом,Бок? Ничего… Саднит, — но так, не очень.Встряхнулся, встал и медленно пошелНазад к врачу дорогою пустынной.«Собаки! Впятером на одного…Трусливые ночные обезьяны —Ограбить даже толком не умеют!»

Служанка-полька вышла на звонокИ, на груди придерживая платье,Невольно отшатнулась: «Матерь Божья!»И в самом деле странная картина —Недавний гость их, прислонясь к перилам,В грязи, как негр, валявшийся в канаве,Ее же успокаивал глазамиИ быстро палец приложил к губам.В квартире вспыхнула ночная суета,Склонясь к клеенке узкого дивана,Врач обнажил темневший кровью бок:— «Ну, пустяки. Удар был не испанский.Или, верней, портфель вас спас, мой друг.Я ведь просил остаться у меня…Кто по ночам теперь по Вильно рыщет?Ночные сторожа — и те, забившись в будки,Рассвета ждут и проклинают ночь».

Американец распрямил колениИ, отдыхая после перевязки,Ему глазами на пол указал,Где, колесом раскинув рукава,Пальто валялось грязное у кресла:«В кармане трубка и табак. Спасибо».Сквозь нос пуская пряди голубые,Под абажур струящиеся вверх,Гость вдруг привстал и куртку застегнул:«Я отдохнул. Благодарю — прощайте!»Врач вспыхнул: «Сумасшедший человек!Куда же вы? Ей-Богу, странный спорт…»Американец, одеваясь, усмехнулся:«Я не игрок, и я в своем уме.Напрасно вы шумите. Дождь утих…А те трусливые полночные гиеныДавно рассеялись, поверьте мне, во тьмеИ где-нибудь в харчевне за рекойДрожат от страха и зализывают раны.Другие? Что ж… Кто может запретитьСвоим путем домой мне возвращаться?»И, отклонив настойчивые просьбы,Он вежливо простился, взял фонарь,По лестнице спустился осторожноИ тою же дорогою обратноПошел к себе, спокойный, словно дог.

За окнами осклизлый скат холма.Размытой глины рваные зигзагиСбегали вниз к промокнувшим мосткам.Рябина реяла уныло на юру.Колючей проволоки темные узорыКрая холма сетями заплели.Прильнув к стеклу балконной старой двери,Пробитой пулями почти у потолка,Стояла девушка, смотрела в вышину,На голову седой косматой тучи,Сердито проплывавшей над оврагом.У входа в лог, в песчаном углубленьеТри дня уже лежало чье-то тело:Глухой старик, больной бездомный нищий,Шел тихо в гору после девяти,—Он не откликнулся на оклик патруляИ пулей в спину был убит на месте…Вздохнула девушка, как каждый день вздыхала,Ей этот холм всю душу измотал.

На кашель тусклый повернув плечо,Она угрюмо посмотрела в угол:Собрат по бегству, русский агроном,И местный адвокат играли в шашки…Так каждый день. А после — разговорО том, что было б, если б да кабы…К холодной печке строгий взор склонив,Она сама с собой заговорила:«Так странно. Здесь весь город говоритОб этом янки… Ах, герой, герой!А он, должно быть, и забыл давноОб этом приключении нелепом.Ему не снится даже, что вокругЕго героем трусы величают.Он так же методично, как всегда,В свои столовые шагает неизменно,А если завтра темной ночью вновьЕго судьба столкнет с пятью ножами —Он так же хладнокровно, как тогда,Один бесстрашно будет защищаться…Все это так же просто для него,Как утром чашка кофе или чая…Кто он — не знаю. Квакер, может быть,А может быть, делец с хорошим сердцем…Но вы слыхали ли в былые дни у нас,Чтоб кто-нибудь в Москве иль ПетербургеОставил кров свой, близких и делаИ к голодающим вдруг в Индию помчался?Ведь на диване всласть поговоритьГораздо легче, чем срываться с места».Она умолкла. Шашки на столеВсе так же по доске передвигались…«Так странно… — вновь она сказала тихо,Сама с собой печально рассуждая,—Когда б у нас такие люди были,Бежать бы было незачем сюда».

Съев у врага все шашки до последней,Ей агроном, зевая, возразил:«Увы, мы не Ринальдо Ринальдини,—Но вы слыхали, Лидия, не разО тысячах погибших на войнеОтважных до безумья русских людях?Да и в гражданской бойне, с двух сторон,Немало смелых сгинуло в сраженьях.О них тома бы можно написать,Которые не снились и Майн Риду.А наше бегство? Сколько нас, таких,Чей каждый шаг опаснее, пожалуй,Чем путешествие средь австралийских дебрей».Она взглянула на далекий холм.Косые капли вновь о стекла бились.«Все знаю, знаю… Бегство и война,Война и бегство… Шалая отвага.Костер до неба, через день — горсть пепла,Все — судьи, и никто не виноват…»

Допив холодный чай свой, адвокатПротер пенсне и с кротким сожаленьем(Так с дамами всегда он говорил,Когда они пускались в рассужденья)Сказал: «О чем вы спорите, — не знаю.Принципиально — я белобилетникВо всех военных и гражданских войнах.Я не эксперт — кто храбр и кто не храбр.Но если б ваш герой-американецОбыкновенным был совдепским смертнымИ где-нибудь в Москве на Вшивой горкеПодвергся вдруг ночному нападенью —И браунинг отважно в ход пустил,То, смею думать, в случае успехаЕго б постигла все же злая участь:Примчавшийся на выстрелы патрульГероя вашего ухлопал бы на местеЗа… незаконное ношение оружья…Все это принимая во вниманье,Пожалуй, он бы там не защищался,А как и все — покорный, как баран,Уныло б поднял обе лапы кверху…»Рассматривая плачущую даль,Она ему ни слова не сказала…Опять лишь стены поняли ее.Опять три правды… Этот краснобай,Практичный трус, влюбленный лишь в себя,Ведь тоже прав с своей ужасной правдой…Размытой глины рваные зигзагиЖелтели под дымящимся дождем,И даль была так тускло-безнадежна,Что серые, печальные глазаНевольно позавидовали трупу,Лежавшему в песчаном углубленьеНедвижным и сереющим клубком.

В тот день американец, как всегда,В свой ресторан отправился обедать.Когда он наклонился над тарелкой,К нему слуга неслышно подошелИ положил на стол хрустящий сверток.Он развернул холодную бумагуИ удивленно опустил глаза:Средь чайных роз таинственно белелКлочок картона с именем егоИ надписью косою по-французски:«От русской девушки». И больше ничего.Американец добродушно усмехнулся,Понюхал розы, повертел запискуИ снова наклонился над тарелкой,Дымившей паром в бритое лицо.

Яблоки*