Саша Черный - Стихотворения Страница 10

Виленский ребус

О Рахиль, твоя походкаОтдается в сердце четко…Голос твой – как голубь кроткий,Стан твой – тополь на горе,И глаза твои – маслины,Так глубоки, так невинны,Как… (нажал на все пружины —Нет сравнений в словаре!).

Но жених твой… Гром и пушка!Ты и он – подумай, душка:Одуванчик и лягушка,Мотылек и вурдалак.Эти жесты и улыбки.Эти брючки, эти штрипки…Весь до дна, как клейстер липкий, —Мелкий маклер и пошляк.

Но, дитя, всего смешнее,Что в придачу к Гименею[131]Ты такому дуралеюТриста тысяч хочешь дать…О, Рахиль, царица Вильны!Мысль и логика бессильны, —Этот дикий ребус стильныйИ Спинозе[132] не понять.

Первая любовь

А.И. Куприну

Из-за забора вылезла лунаИ нагло села на крутую крышу.С надеждой, верой и любовью слышу,Как запирают ставни у окна.Луна!

О, томный шорох темных тополейИ спелых груш наивно-детский запах!Любовь сжимает сердце в цепких лапах,И яблони смеются вдоль аллей.Смелей!

Ты там, как мышь, притихла в тишине?Но взвизгнет дверь пустынного балкона,Белея и шумя волнами балахона,Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне.В огне…

Да – дверь поет. Дождался наконец.А впрочем, хрип, и кашель, и сморканье,И толстых ног чужие очертанья —Всё говорит, что это твой отец.Конец.

О, носорог! Он смотрит на луну,Скребет бока, живот и поясницуИ, придавив до плача половицу,Икотой нарушает тишину.Ну-ну…

Потом в туфлях спустился в сонный сад,В аллее яблоки опавшие сбирает,Их с чавканьем и хрустом пожираетИ в тьму вперяет близорукий взгляд.Назад!

К стволу с отчаяньем и гневом я приник.Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты…Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа,И не уходит медленный старик —Привык!

Мечтает… Гад! Садится на скамью…Вокруг забор, а на заборе пики.Ужель застряну и в бессильном крикеСвою любовь и злобу изолью?!Плюю…

Луна струит серебряную пыль.Светло. Прости!.. В тоске пе-ре-ле-за-ю,Твои глаза заочно ло-бы-за-юИ… с тррреском рву штанину о костыль.Рахиль!

Как мамонт бешеный, влачился я, хромой.На улицах луна и кружево каштанов…Будь проклята любовь вблизи отцов-тиранов!Кто утолит сегодня голод мой?Домой!..

Уездный город Болхов[133]

На Одёрской площади понурые одры,Понурые лари и понурые крестьяне.Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани:Номера, лабазы и постоялые дворы.Воняет кожей[134], рыбой и клеем.Машина в трактире хрипло сипит.

Пыль кружит по улице и забивает рот,Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот.Боровы с веревками оживляют городИ, моргая веками, дрыхнут у ворот.Заборы – заборы – заборы – заборыМостки, пустыри и пыльный репей.

Коринфские колонны[135] облупленной семьейПоддерживают кров «Мещанской богадельни».Средь нищенских домов упорно и бесцельноУгрюмо-пьяный чуйка[136] воюет со скамьей.Сквозь мутные стекла мерцают божницы[137].Два стражника мчатся куда-то в карьер.

Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон.Лиловые, и желтые, и белые в полоску.Дева у окна скребет перстом прическу.В небе караван тоскующих ворон.Воняет клеем, пылью и кожей.Стемнело. День умер. Куда бы пойти?..

На горе бомондное гулянье в «Городке»:Извилистые ухари в драконовых жилетахИ вспухшие от сна кожевницы в корсетахПолзут кольцом вкруг «музыки», как стая мухв горшке.Кларнет и гобой отстают от литавров.«Как ночь-то лунаста!» – «Лобзаться-свкусней!»

А внизу за гривенник волшебный новый яд —Серьезная толпа застыла пред экраном:«Карнавал в Венеции», «Любовник под диваном»[138].Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят…Мальчишки прильнули к щелкам забора.Два стражника мчатся куда-то в карьер.

* * *

Трава на мостовой,И на заборе кошка.Зевая, постовойСвернул «собачью ножку».

Натер босой старикЗабор крахмальной жижейИ лепит: «Сестры Шик —Сопрана из Парижа».

Окно в глухой стене:Открытки, клей, Мадонна,«Мозг и душа»[139], «На дне»[140],«Гаданье Соломона»[141].

Трава на мостовой.Ушла с забора кошка…Семейство мух гурьбойУсеяло окошко.

Лирические сатиры

Под сурдинку

Хочу отдохнуть от сатиры…У лиры моейЕсть тихо дрожащие, легкие звуки.Усталые рукиНа умные струны кладу,Пою и в такт головою киваю…

Хочу быть незлобным ягненком,Ребенком,Которого взрослые люди дразнили и злили,А жизнь за чьи-то чужие грехиЛишила третьего блюда.

Васильевский остров[142] прекрасен,Как жаба в манжетах.Отсюда, с балконца,Омытый потоками солнца,Он весел, и грязен, и ясен,Как старый маркёр[143].

Над ним углубленная просиньЗовет, и поет, и дрожит…Задумчиво осеньПоследние листья желтит.Срывает.Бросает под ноги людей на панель…А в сердце не молкнет свирель:Весна опять возвратится!

О зимняя спячка медведя,Сосущего пальчики лап!Твой девственный храпЖеланней лобзаний прекраснейшей леди.

Как молью изъеден я сплином…Посыпьте меня нафталином,Сложите в сундук и поставьте меня на чердак,Пока не наступит весна.

У моря

Облаков жемчужный поясокПолукругом вьется над заливом.На горячий палевый песокМы легли в томлении ленивом.

Голый доктор, толстый и большой,Подставляет солнцу бок и спину.Принимаю вспыхнувшей душойДаже эту дикую картину.

Мы наги, как дети-дикари,Дикари, но в самом лучшем смысле.Подымайся, солнце, и гори,Растопляй кочующие мысли!

По морскому хрену, возле глаз,Лезет желтенькая божия коровка.Наблюдаю трудный перелазИ невольно восхищаюсь: ловко!

В небе тают белые клочки.Покраснела грудь от ласки солнца.Голый доктор смотрит сквозь очки,И в очках смеются два червонца.

«Доктор, друг! А не забросить намИ белье, и платье в сине море?Будем спины подставлять лучамИ дремать, как галки на заборе…

Доктор, друг… мне кажется, что яНикогда не нашивал одежды!»Но коварный доктор – о, змея! —Разбивает все мои надежды:

«Фантазер! Уже в закатный часБудет холодно, и ветрено, и сыро.И притом фигуришки у нас:Вы – комар, а я – бочонок жира.

Но всего важнее, мой поэт,Что меня и вас посадят в каталажку».Я кивнул задумчиво в ответИ пошел напяливать рубашку.

Из Финляндии

Я удрал из столицы на несколько днейВ царство сосен, озер и камней.

На площадке вагона два раза видал,Как студент свою даму лобзал.

Эта старая сцена сказала мне вмигБольше ста современнейших книг.

А в вагоне – соседка и мой vis-а-vis[144]Объяснялись тихонько в любви.

Чтоб свое одинокое сердце отвлечь,Из портпледа я вытащил «Речь».

Вверх ногами я эту газету держал:Там, в углу, юнкер барышню жал!

Был на Иматре[145]. Так надо.Видел глупый водопад.Постоял у водопадаИ, озлясь, пошел назад.

Мне сказала в пляске шумнойСумасшедшая вода:«Если ты больной, но умный —Прыгай, миленький, сюда!»

Извините. Очень надо…Я приехал отдохнуть.А за мной из водопадаДонеслось: «Когда-нибудь!»

Забыл на вокзале пенсне, сломал отельную лыжу.Купил финский нож – и вчера потерял.Брожу у лесов и вдвойне опять ненавижуТого, кто мое легковерие грубо украл.

Я в городе жаждал лесов, озер и покоя.Но в лесах снега глубоки, а галоши мелки.В отеле всё те же комнаты, слуги, жаркое,И в окнах – финского неба слепые белки.

Конечно, прекрасно молчание финнов и финок,И сосен, и финских лошадок, и неба, и скал,Но в городе я намолчался по горло, как инок[146],И здесь я бури и вольного ветра искал…

Над нетронутым компотомЯ грущу за табльдотом[147]:Все разъехались давно.

Что мне делать – я не знаю.Сплю читаю, ем, гуляю —Здесь – иль город: всё равно.

Песнь песней[148]

Поэма

Нос твой – башня Ливанская, обращенная к Дамаску.