Владислав Ходасевич - Стихотворения Страница 10

Полдень

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!Подхвачен ветром, побежал песокИ на траву плеснул сыпучим гребнем…Теперь мне любо приходить сюдаИ долго так сидеть, полузабывшись.Мне нравится, почти не глядя, слушатьТо смех, то плач детей, то по дорожкеЗа обручем их бег отчетливый. Прекрасно!Вот шум, такой же вечный и правдивый,Как шум дождя, прибоя или ветра.

Никто меня не знает. Здесь я простоПрохожий, обыватель, «господин»В коричневом пальто и круглой шляпе,Ничем не замечательный. Вот рядомПрисела барышня с раскрытой книгой. МальчикС ведерком и совочком примостилсяУ самых ног моих. Насупив брови,Он возится в песке, и я таким огромнымКажусь себе от этого соседства,Что вспоминаю,Как сам я сиживал у львиного столпаВ Венеции. Над этой жизнью малой,Над головой в картузике зеленом,Я возвышаюсь, как тяжелый камень,Многовековый, переживший много,Людей и царств, предательств и геройств.А мальчик деловито наполняетВедерышко песком и, опрокинув, сыплетМне на ноги, на башмаки… Прекрасно!

И с легким сердцем я припоминаю,Как жарок был венецианский полдень,Как надо мною реял недвижимоКрылатый лев с раскрытой книгой в лапах,А надо львом, крутясь и розовея,Бежало облачко. А выше, выше —Темногустая синь, и в ней катилисьНезримые, но пламенные звезды.Сейчас они пылают над бульваром,Над мальчиком и надо мной. БезумноЛучи их борются с лучами солнца…                ВетерВсе шелестит песчаными волнамиЛистает книгу барышни. И всё, что слышу,Преображенное каким-то чудом,Так полновесно западает в сердце,Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,И я смотрю как бы обратным взоромВ себя.И так пленительна души живая влага,Что, как Нарцисс, я с берега земногоСрываюсь и лечу туда, где я один,В моем родном, первоначальном мире,Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то —И обретенным вновь… И еле внятноМне слышен голос барышни: «Простите,Который час?»

Встреча

В час утренний у Santa MargheritaЯ повстречал ее. Она стоялаНа мостике, спиной к перилам. ПальцыНа сером камне, точно лепестки,Легко лежали. Сжатые колениПод белым платьем проступали слабо…Она ждала. Кого? В шестнадцать летКто грезится прекрасной англичанкеВ Венеции? Не знаю — и не должноМне знать того. Не для пустых догадокТу девушку припомнил я сегодня.Она стояла, залитая солнцем,Но мягкие поля панамской шляпыКасались плеч приподнятых — и теньюПрохладною лицо покрыли. СинийИ чистый взор лился оттуда, словноТе воды свежие, что пробегаютПо каменному ложу горной речки,Певучие и быстрые… Тогда-тоУвидел я тот взор невыразимый,Который нам, поэтам, сужденоУвидеть раз и после помнить вечно.На миг один является пред намиОн на земле, божественно вселяясьВ случайные лазурные глаза.Но плещут в нем те пламенные бури,Но вьются в нем те голубые вихри,Которые потом звучали мнеВ сиянье солнца, в плеске черных гондол,В тени летучей голубя и в краснойСтруе вина.И поздним вечером, когда я шелК себе домой, о том же мне шепталиПевучие шаги венецианок,И собственный мой шаг казался звонче,Стремительней и легче. Ах, куда,Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,Когда тяжелый ключ с пружинным звономЯ повернул в замке? И отчего,Переступив порог сеней холодных,Я в темноте у каменной цистерныСтоял так долго? Ощупью взбираясьПо лестнице, влюбленностью назвал яСвое волненье. Но теперь я знаю,Что крепкого вина в тот день вкусил —И чувствовал еще в своих устахЕго минутный вкус. А вечный хмельПришел потом.

Обезьяна

Была жара. Леса горели. НудноТянулось время. На соседней дачеКричал петух. Я вышел за калитку.Там, прислонясь к забору, на скамейкеДремал бродячий серб, худой и черный.Серебряный тяжелый крест виселНа груди полуголой. Капли потаПо ней катились. Выше, на заборе,Сидела обезьяна в красной юбкеИ пыльные листы сирениЖевала жадно. Кожаный ошейник,Оттянутый назад тяжелой цепью,Давил ей горло. Серб, меня заслышав,Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал яВоды ему. Но, чуть пригубив,—Не холодна ли, — блюдце на скамейкуПоставил он, и тотчас обезьяна,Макая пальцы в воду, ухватилаДвумя руками блюдце.Она пила, на четвереньках стоя,Локтями опираясь на скамью.Досок почти касался подбородок,Над теменем лысеющим спинаВысоко выгибалась. Так, должно быть,Стоял когда-то Дарий, припадаяК дорожной луже, в день, когда бежал онПред мощною фалангой Александра.Всю воду выпив, обезьяна блюдцеДолой смахнула со скамьи, привсталаИ — этот миг забуду ли когда? —Мне черную, мозолистую руку,Еще прохладную от влаги, протянула…Я руки жал красавицам, поэтам,Вождям народа — ни одна рукаТакого благородства очертанийНе заключала! Ни одна рукаМоей руки так братски не коснулась!И, видит бог, никто в мои глазаНе заглянул так мудро и глубоко,Воистину — до дна души моей.Глубокой древности сладчайшие преданьяТот нищий зверь мне в сердце оживил,И в этот миг мне жизнь явилась полной,И мнилось — хор светил и волн морских,Ветров и сфер мне музыкой органнойВорвался в уши, загремел, как прежде,В иные, незапамятные дни.

И серб ушел, постукивая в бубен.Присев ему на левое плечо,Покачивалась мерно обезьяна,Как на слоне индийский магараджа.Огромное малиновое солнце,Лишенное лучей,В опаловом дыму висело. ИзливалсяБезгромный зной на чахлую пшеницу.В тот день была объявлена война.

Дом

Здесь домик был. Недавно разобралиВерх на дрова. Лишь каменного низаОстался грубый остов. ОтдыхатьСюда по вечерам хожу я часто. НебоИ дворика зеленые деревьяТак молодо встают из-за развалин,И ясно так рисуются пролетыШироких окон. Рухнувшая балкаПохожа на колонну. Затхлый холодИдет от груды мусора и щебня,Засыпавшего комнаты, где преждеГнездились люди…Где ссорились, мирились, где в чулкеЗамызганные деньги припасалисьПро черный день; где в духоте и мракеСупруги обнимались; где потелиВ жару больные; где рождались людиИ умирали скрытно, — всё теперьПрохожему открыто. О, блажен,Чья вольная нога ступает бодроНа этот прах, чей посох равнодушныйВ покинутые стены ударяет!Чертоги ли великого Рамсеса,Поденщика ль безвестного лачуга —Для странника равны они: всё той жеОн песенкою времени утешен;Ряды ль колонн торжественных иль дырыДверей вчерашних — путника всё так жеИз пустоты одной ведут в другуюТакую же…            Вот лестница с узоромПоломанных перил уходит в небо,И, обрываясь, верхняя площадкаМне кажется трибуною высокой.Но нет на ней оратора. А в небеУже горит вечерняя звезда,Водительница гордого раздумья.

Да, хорошо ты, время. ХорошоВдохнуть от твоего ужасного простора.К чему таиться? Сердце человечьеИграет, как проснувшийся младенец,Когда война, иль мор, или мятежВдруг налетят и землю сотрясают;Тут разверзаются, как небо, времена —И человек душой неутолимойБросается в желанную пучину.

Как птица в воздухе, как рыба в океане,Как скользкий червь в сырых пластах земли,Как саламандра в пламени — так человекВо времени. Кочевник полудикий,По смене лун, по очеркам созвездийУже он силится измерить эту безднуИ в письменах неопытных заноситСобытия, как острова на карте…Но сын отца сменяет. Грады, царства,Законы, истины — преходят. ЧеловекуЛомать и строить — равная услада:Он изобрел историю — он счастлив!И с ужасом и с тайным сладострастьемСледит безумец, как между минувшимИ будущим, подобно ясной влаге,Сквозь пальцы уходящей, — непрерывноЖизнь утекает. И трепещет сердце,Как легкий флаг на мачте корабельной,Между воспоминаньем и надеждой —Сей памятью о будущем…

                Но вот —Шуршат шаги. Горбатая старухаС большим кулем. Морщинистой рукойОна со стен сдирает паклю, дранкиВыдергивает. Молча подхожуИ помогаю ей, и мы в согласье добромРаботаем для времени. Темнеет,Из-за стены встает зеленый месяц,И слабый свет его, как струйка, льетсяПо кафелям обрушившейся печи.

Стансы