Юрий Колкер - Млечное Страница 10

уселся на сосне,

и пляшет без оглядки

полночная заря,

и мы играем в прятки

двенадцать лет подряд.

Я реплики, как перья,

роняю на ветру.

К сосне приходят звери,

садятся в полукруг.

У них, наверно, тоже

у каждого — своё…

Уходим осторожно,

чтоб не спугнуть зверьё.

Во сне ты рада встрече,

но грустно мне с тобой.

В лесу мелькают свечи…

Проснись, моя любовь!

1966

* * *

Закат не разменял своих регалий —

он весь ушёл в сосновый гребень парка,

где как-то, век назад, я встретил Галю,

наивную, жестокую дикарку.

Но где она?

По дымным городам —

туман, и зной, и ровный гул земли…

Зелёные, как змеи, поезда,

закаты, самолёты, корабли

и крылья гроз, — откликнитесь, куда

вы злое моё счастье унесли?

Без выстрелов.

Без скачки.

Понемногу —

размеренность, несобранность моя…

Ведь я не Пушкин и не Павел Коган —

куда уж мне четырехстопный ямб!

Куда уж мне искать по белу свету,

бродить по спинам выгоревших карт…

Ты знаешь, Галя, вот уж третье лето

у института умирает парк.

Редеют наши сосны, наша юность,

от стен и крыш им тяжело дышать,

их не пошлёшь в пансионат на дюнах

в Карелию, в верховья Иртыша…

Парк будет лиственным. Весёлым будет.

Вольют берёзы ветреность свою.

А сосны несгибаемы, как люди,

и умирают в сомкнутом строю…

Не приезжай. И я уеду тоже.

Нам столько лет, что нечего делить,

но будь мы даже на сто лет моложе,

мы б всё же непременно разошлись.

И памяти любви искать не надо

в аллеях умирающего парка:

любовь есть я, и я в пространстве задан

тремя координатами Декарта.

Я прежний: до последней капли крови

я весь принадлежу арене боя,

покуда в парке, с небосклоном вровень,

как люди, сосны умирают стоя.

1966

КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Гудящий, скучающий актовый зал,

дурацкий президиум за столом,

и я выхожу… и твои глаза —

и, значит, сейчас же не будет слов.

Я должен канючить, кричать в микрофон —

чем громче, тем лучше — какую-то чушь,

а мне эта кафедра — что эшафот,

ведь ты меня видишь… и я не хочу.

Колотится сердце в районе виска,

из зала — мелькание лиц и рук,

и люстры расплёсканы у потолка…

Я должен! — иначе меня изберут.

сентябрь 1966

* * *

Чьи-то губы мне ближе твоих,

а кому-то — твои.

Но закат — это нам на двоих,

это храм на двоих,

Жаль, что мой заколдованный круг

ты забыла, мой друг!

Жаль, что вновь не протянешь к костру

этих зябнущих рук…

И куда нас уводит тропа

от заветных лампад?

Пролистав наши души, пропал

листопад, листопад…

1966

* * *

В физике, в том мире

вечных категорий,

я — последний лирик

под ножом истории.

Там, на шаткой лесенке

интегральных истин,

каждый шаг — что лезвие,

каждый взгляд — что выстрел.

Но Декарт лукавит,

и тебе, материя,

пусть мой стих предъявит

вотум недоверия.

1966

* * *

На Невском, где липы роняют листву неживую,

с тупой мезозойской тоской в неостывших глазах,

чудовищной тушей примявший вокруг мостовую,

припав на передние лапы, лежит динозавр.

Он с ночи притих. Он глядит на потоки людские.

Нелепая длинная шея опущена вниз.

Он всё еще жив, и пока его жизнь не покинет,

держитесь сторонкой, подальше от этой возни.

Тропический лес отражается в этих слепых,

от геологических бездн потускневших глазах.

Ведь он, умирая у ног равнодушной толпы,

хоть смутно, но всё-таки знает, что он — динозавр…

Чудовищный зверь, воплощённое наше вчера,

проникнутый общею с нами тоской по земле…

Наверное, это совсем не легко — умирать

под грузом двухсот миллионов не прожитых лет…

…На Невском ночами горит электрический свет:

проводят тоннели для нового спуска в метро.

К утру, по колено в опавшей с деревьев листве,

стоит экскаватор, ковшовый разинувши рот.

1966

* * *

Распятье и свечи. Так страшно бледна Беатриче!

Так нищая жизнь моя — жалкий и лишний пустяк.

Но время — моё. Я отныне и впредь — без кавычек,

и годы, как головы, в мёртвое небо летят.

Распятье… И розы на черные складки постели.

Лампада в алькове не гаснет двенадцатый год.

Верните мне имя, заприте смятение в кельи,

но знайте: и это с собою она унесёт.

Решение принято. Так! Я публично раскаюсь.

Стоит над Флоренцией чуткая белая ночь.

Спускаюсь к Неве, спотыкаюсь о небо — и камни

как будто молчаньем хотят поделиться со мной.

Не этот ли поиск ведёт к превышению меры?

Не первый стою я над жизнью, а город молчит.

У города шок, и от ямбов расшатаны нервы,

и, красные, зреют в початках домов кирпичи.

Флоренция хочет торгашества, слёз и оваций

и зрелищ, и лёгкой удачи в текущем году.

Я в ночь перед казнью приду на Большой восемнадцать,

но там равнодушны, и вновь осуждённых не ждут.

1966

* * *

Я — жертвенный бык.

В неоглядных садах,

похожих на лес, я, священный, живу.

Я бог… А за низкой оградой стада

такую же сочную щиплют траву.

Там солнце, и небо, и ветер — для них,

их рыжие спины ласкает закат.

Под вечер куда-то уходят они,

и грустно, прощаясь, коровы мычат.

А я одинок.

Только в сумерках дня

суровые старцы в одеждах жрецов

всегда без ошибки находят меня,

и я уже каждого знаю в лицо.

Стирают мне пыль с золочёных рогов

и чистят упругую шкуру мою.

Я жертвенный бык.

На двенадцатый год

меня в честь Великой Богини убьют…

Я видел Её!

Те, кто видел Её,

забыли и солнце, и ветер, и зной.

Сама отрешённость, само забытьё,

сама безнадежность остались со мной.

Когда на сады опускается ночь,

и в храме служители гасят огни, —

со всей осторожностью бронзовых ног,

по мрамору лестниц, на чёрный гранит,

вдоль мощных колонн, в очарованный зал,

где быть не дозволено даже царю,

с младенческой преданностью в глазах

неслышно иду я к Её алтарю.

У этих камней перед ней, молодой,

и мне, старику, непривычно легко;

и жреческий мрамор, как чью-то ладонь,

лижу я шершавым своим языком…

В меня (увидав, я не смею забыть)

был взгляд небожительницы обращён…

Я предан Богине. Я жертвенный бык.

Я ей посвящён.

Я Тебе посвящён.

1966

ЧЕШСКИЙ ДНЕВНИК

…Горят иезуитские костры.

Европа задыхается от дыма…

Они к врагам не менее добры.

Они к друзьям не более терпимы…

Всё кончено. Осталась только ты.

Рим рушится, и самые основы

не устоят от этой красоты,

от этого движенья неземного.

Мечты с лихвою хватит на двоих,

а жизнь академически красива —

но вот за рампой вымыслов моих

твои глаза всемирны, как Россия.

Твои глаза — и сразу все равно,

и оседают в сердце многоточьем

картины Ждяра, Липницы и Брно

и пражские готические ночи.

1966

Печаль имеет цвет и запах,

она, как шпалы, тяжела.

Два дня состав идёт на запад,

раскинув степи в два крыла.

Простёрты реки, словно руки,

под рельсы, млечные, как стих…

Я умираю от разлуки

к концу второго дня пути.

Забыты книги и тетради,

со мной любовь, тоска и страх…

Там, в вертограде, в Ленинграде

стоит столетняя жара,

и где-то на Большом, на пятом,

ты ждёшь упрёков и молитв…

Но бредят пятым постулатом

все математики земли,

и в пику мировым константам,

мы делим надвое Луну,

и Ленин вперемешку с Кантом

ночами не дают уснуть,

и жизнь вернее философий

суёт мне в нос релятивизм…

Но абсолютен женский профиль

в трёх измерениях любви —

и в этом суть… На мостовые

упали знойные ветра,

и тени ходят, как живые,

в твоём парадном до утра.

Ты утром встанешь — и внезапно