Марина Цветаева - Повесть о Сонечке Страница 11

Как описать Ангела? Ангел ведь не состоит из, а сразу весь. Предстает. Предстоит. Когда говорит ангел, никакого сомнения быть не может: мы все видим - одно.

Только прибавлю: с седою прядью. Двадцать лет - и седая, чистого серебра, прядь.

И еще - с бобровым воротом шубы. Огромной шубы, потому что и рост был нечеловеческий: ангельский.

Помимо этого нечеловеческого роста, ?фигуры? у него не было. Он сам был - фигура. Девятнадцатый Год его ангельству благоприятствовал: либо беспредельность шубы, либо хламида Св. Антония, то есть всегда - одежда, всегда - туманы. В этом смысле у него и лица не было: так, впадины, переливы, ?и от нивы и до нивы - гонит ветер прихотливый - золотые переливы?... (серебряные). Было собирательное лицо ангела, но до того несомненное, что каждая маленькая девочка его бы, из своего сна, узнала. И - узнавала.

Но зря ангельский облик не дается, и было в нем что-то от ангела: в его голосе (этой самой внутренней из наших внутренностей, недаром по-французски organe), в его бережных жестах, в том, как, склонив голову, слушал, как, приподняв ее, склоненную, в двух ладонях, изнизу глядел, в том, как внезапным недвижным видением в дверях - вставал, в том, как без следу исчезал.

Его красота, ангельскость его красоты, его все-таки чему-то - учила, чему-то выучила, она диктовала ему шаг (?он ступает так осторожно, точно боится раздавить какие-то маленькие невидимые существа?, Аля), и жест, и интонацию. Словом (смыслом) она его научить не могла, это уже не ее разума дело, - поэтому сказать он ничего не мог (нечего было!), выказать все.

Поэтому и обманывались: от самой простой уборщицы - до нас с Сонечкой. ?Так любит, что и сказать не может...? (Так - не любил, никак не любил.) ?Какая-то тайна...? Тайны не было. Никакой - кроме самотайны такой красоты.

Научить ступить красота может (и учит!), поступить - нет, выказать - может, высказать - нет. Нужному голосу, нужной интонации, нужной паузе, нужному дыханию. Нужному слову - нет. Тут уже мы вступаем в другое княжество, где князья - мы, ?карлики Инфанты?.

Не ?было в нем что-то от Ангела?, а - все в нем было от ангела, кроме слов и поступков, слова и дела. Это были - самые обыкновенные, полушкольные, полуактерские, если не лучшие его среды и возраста - то и не худшие, и ничтожные только на фоне такой красоты.

Я сказала: в каком-то смысле у него лица не было. Но и личины - не было. Было - обличие. Ангельская облицовка рядового (и нежилого) здания. Обличие, подобие (а то, что я сейчас делаю - надгробие), но все-таки лучше, что - было, чем - не было бы!

Ему - дело прошлое, и всему этому уже почти двадцать лет! его тогдашний возраст! - моя стихотворная россыпь ?Комедьянт?, ему, о нем, о живом тогдашнем нем, моя пьеса ?Лозэн? (Фортуна), с его живым возгласом у меня в комнате, в мороз, под темно-синим, осьмнадцатого века фонарем:

...да неужели ж руки И у меня потрескаются? Черт Побрал бы эту стужу! Жаль вас, руки...

(Это черт звучало нежнее лютни!) - Вижу игру темно-синего света и светло-синей тени на его испуганно-свидетельствуемой руке...Ему моя пьеса (пропавшая) ?Каменный Ангел?: каменный ангел на деревенской площади, из-за которого невесты бросают женихов, жены - мужей, вся любовь - всю любовь, из-за которого все топились, травились, постригались, а он - стоял... Другого действия, кажется, не было. Хорошо, что та тетрадь пропала, так же утопла, отравилась, постриглась - как те... Его тень в моих (и на моих!) стихах к Сонечке... Но о нем - другая повесть. Сказанное - только чтобы уяснить Сонечку, показать, на что были устремлены, к чему были неотторжимо прикованы в ту весну 1919 года, чем были до краев наполнены и от чего всегда переливались ее огромные, цвета конского каштана, глаза.

Сонечка! Простим его ангельскому подобию.

========

Однажды я зашла к нему - с очередным даром. Его не застала, застала няньку.

- Вот книжечку принесли Юрочке почитать - и спасибо вам. Пущай читает, развлекается. А мало таких, милая вы моя, - с приносом. Много к нему ходят, с утра до ночи ходят, еще глаз не открыл - звонят, и только глаза смежил - звонят - и все больше с пустыми руками да поцалуями. Да я тем барышням не в осуждение - молоденькие! а Юрочка - хорош-расхорош, завсегда хорош был, как родился, хорош был, еще на руках был - все барышни влюблялись, я и то ему: ?Чего это ты, Юрий Алексаныч, уж так хорош? Не мужское это дело!? - ?Да я, няня, не виноват?. - Конешно, не виноват, только мне-то двери отворять бегать от этого - не легше... Пущай цалуют! (все равно ничего не выцалуют), а только: коли цалуешь - так позаботься, чтобы рису, али пшена, али просто лепешечку - вы же видите, какой он из себя худющий, сестра Верочка который год в беркулезе, неровен час и он: одно лицо, одна кровь - не ему, понятно, он у нас стеснительный, не возьмет, - а ко мне на кухню: ?Нате, мол, няня, подкрепите своего любимого?. Нет, куда там! Коли ко мне на кухню, так - что не любит - плакаться. И голова пуста и руки пусты. Зато рот по-олон: пустяками да поцалуями.

А зато одна к нему ходит - золото. (Две их у меня - носят, только одна - строгая такая, на манер гувернантки, и носик у них великоват будет, так я сейчас не про них...) Вы барышню Галлиде знаете? Придет: ?Юрочка дома?? Сначала Юрий Алексаныч говорила, ну а потом быстро пообвыкла, меня стесняться перестала. - ?Дома, говорю, красавица, только спит?. - ?Ну, не будите, не будите, я и заходить не хотела, только вот - принесла ему, только вы, няня, ему не говорите...?

И пакетец сует, а в пакетце - не то, чтобы пшено али ржаной хлеб, а завсегда булочка белая: ну, белая... И где она их берет?!

Или носки сядет штопать. - ?Дайте мне, нянечка, Юрочкины носки?. - ?Да что вы, барышня, нешто это ваших молодых ручек дело? Старухино это дело?. - ?Нет уж!? - и так горячо, горячо, ласково, ласково в глаза глядит. ?Вы меня барышней не зовите, а зовите - Соня, а я вас няня?. Так и стала звать - Сонечка, как малюточку.

Ну уж и любит она его - и сказать не могу!

Носки перештопает, рубашечку погладит (а наш-то все спит, не ведает), поцалует меня в щеку кланяйтесь, няня, Юрочке - и пойдет.

Сколько раз я своему красавцу говорила: - Не думай долго, Юрий Александрович, все равно лучше не сыщешь: и красавица, и умница, и работница, и на театре играет - себя оправдывает, и в самую что ни на есть темнющщую ночь к дохтуру побежит, весь город на ноги поставит, а уж дохтура приведет: с такой женой болеть мо-жно! - а уж мать твоим детям будет хороша, раз тебя, версту коломенскую в сыновья взяла. И ростом - под стать: ты - во-о какой, а она - ишь какая малюточка! (Мне: ?Верзилы-то завсегда малюточек любят?.) Только мал золотник - да дорог.

- А он?

- Стоит, улыбается, отмалчивается. Не любит - вот что.

- Другую любит?

- Эх, милая вы моя, никого-то он не любит, отродясь не любил, кроме сестры Верочки, да меня, няньки. (Я, мысленно: ?И себя в зеркале?.)

- Так про Сонечку чтоб досказать. Не застанет - веселая уходит, а застанет - завсегда со слезами. Прохладный он у нас.

- Прохладный он у вас.

Зеркало - тоже прохладное.

========

У Сонечки была своя нянька - Марьюшка. ?Замуж буду выходить - с желтым сундуком - в приданое?. Не нянька - старая прислуга, но старая прислуга, зажившаяся, все равно - нянька. Я этой Марьюшки ни разу, за всю мою дружбу с Сонечкой, не видала - потому что она всегда стояла в очереди: за воблой, за постным маслом и еще за одной вещью. Но постоянно о ней слышала, и все больше, что ?Марьюшка опять рассердится? (за Юру, за бессонные ночи, за скормленное кому-то пшено...)

Однажды стук в дверь. Открываю. Черное, от глаз, лицо - и уже с порога.

- Марина! Случилась ужасная вещь. В моей комнате поселился гроб.

- Что-о-о?

- А вот - слушайте. Моя Марьюшка где-то прослышала, что выдают гроба - да - самые настоящие гроба (пауза) - ну, для покойников - потому что ведь сейчас это - роскошь, вы же знаете, что Алексею Александровичу сделали в Студии - всюду будто уже выдали, а у нас не выдают. Вот и ходила - каждый день ходила, выхаживала - приказчик, наконец, терпение потерял: - Да скоро ли ты, бабка, помрешь, чтоб к нам за гробом не таскаться? Раньше, бабка, помрешь, чем гроб выдадим - и тому подобные любезности, ну, а она - твердая: ?Обешшано - так обешшано, я от своего не отступлюсь?. И ходит, и ходит. И, наконец, нынче приходит - есть! Да, да, по тридцатому талону карточки широкого потребления. ?Ну, дождалась, бабка, своего счастья?? - и ставит ей на середину лавки - голубой. ?Ну-ка примерь, уместишься в нем со всеми своими косточками?? - ?Умещусь-то умещусь, говорю, да только не в энтом?. - ?Как это еще - не в энтом?? - ?Так, говорю, потому что энтот - голубой, мужеский, а я - девица, мне розовый полагается. Так уж вы мне, будьте добры, розовенький, - потому что голубого не надо нипочем?. - ?Что-о, говорит, карга старая, мало ты мне крови испортила, а еще - девица оказалась, в розовом нежиться желаешь! Не будет тебе, чертова бабка, розового, потому что их у нас в заводе нет?. - ?Так вы уж мне тогда, ваше степенство, беленький?, - я ему, испужалась больно, как бы совсем без гробику не отпустил - потому что в мужеском голубом лежать для девицы - бесчестье, а я всю жизнь от младенческих пелен до савана честная была. Тут он на меня - ногами как затопочет: ?Бери, чертова девица, что дают - да проваливай, а то беду сделаю! Сейчас, орет, Революция, великое сотрясение, мушшин от женщин не разбирают, особенно - покойников... Бери, бери, говорю, а то энтим самым предметом угроблю!? - да как замахнется на меня - гробовой крышечкой-то! Стыд, страм, солдаты вокруг - гогочут, пальцами - тычут...