Евгений Долматовский - Добровольцы Страница 11

Глава семнадцатая

КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Комсомольское собранье,Триста душ — одна семья.Это не воспоминанье,А судьба и жизнь моя.

Сходятся в дощатом клубе,Соблюдая свой устав.Прямо из подземной глуби,Только что спецовки сняв.

Молодые исполиныЩурятся на яркий свет.Юрской и девонской глиныПод глазами виден след.

Сели, руки на колени,Словно гири, положив,И сейчас возникнет пенье —Незатейливый мотив.

Устаревшая немножко,Песня вспомнит о былом:«Здравствуй, милая картошка,Низко бьем тебе челом».

Но сегодня песни нету,Лишь тревожный шепоток.Кто уставился в газету,Кто — в фанерный потолок,Кто, доставши папиросы,Ускользает в коридор.Персональные вопросы,Невеселый разговор.

Коля клуб обводит взглядомГрустным, а вернее — злым:Почему-то место рядомОказалось вдруг пустым.

Неужели нас обманетВера в наш чудесный мир?Зал и лица, как в тумане,Различает бригадир.

Видит он друзей-погодков,Оробевший коллектив.Не пришел сюда Оглотков,Эту кашу заварив…

Тихо, ровно и бесстрастноКоля вымолвил: «Друзья!Это дело мне неясно:Чем и в чем виновен я?»

Затихают разговоры,Наступает тишина.Комсомолка из конторыПросит слова. Кто она?

Машинистка у начальстваПеред входом в кабинет.Приходилось слышать частоОт нее сухое «нет».

А сегодня — поглядите,До чего она мила.«Неужели он вредитель?Влюблена в него была!»

Фу-ты, дрянь! А вслед за неюТолстый парень с мокрым ртом,Шепелявя и потея,Длинно говорит о том,Что Кайтанов с заграницейСвязан неизвестно как.

«Он дружил с пропавшим Фрицем, —А быть может, это враг!И еще — давно, конечно,Но авария была.К ней мы подошли беспечно:Не разобраны дела…»

У ребят на лицах теньюИ тревога и сомненье.

Глупый, как телок комолый,Новичок-молокососИсключить из комсомолаПредложенье тут же внес.

Клевета имеет свойство,Исходя от подлеца,Сеять в душах беспокойство,Делать черствыми сердца.

Что-то стало с молодежью?Помрачнела молодежь.Что-то с дядею Сережей?На себя он не похож.

Обтянулись, пожелтелиСкулы в точках синевы.Он заметным еле-елеПоворотом головы

Хочет встретиться глазамиС бригадиром. Только тот,Как в кулак собравшись, замер,Нападений новых ждет

И насупился сурово…Вдруг раздался у дверейЗвонкий голос: «Дайте слово,Дайте слово мне скорей!»

Появилась Леля. СмелоРастолкав ребят плечом,Все собранье оглядела,Стол, накрытый кумачом,

И без передышки, с ходу,Взбудоражив весь народ,Как, бывало, с вышки в воду —Бросилась в сердцеворот:

«Товарищи, я говорить не умею.Но всем вам известно:Кайтанов — мой муж.Считаю обязанностью своею,Как друг и жена, комсомолка к тому ж,

Сказать, что я тронуть его не позволю.Мы, новые люди, сердцами чисты.Мне стыдно за вас и обидно за Колю,За это поветрие клеветы!

Тут шел разговор относительно Фрица.Не смейте о людях судить наугад.Товарищем этим мы можем гордиться,Солдатом Интернациональных бригад.

Читайте письмо. Я вчера получила,Уфимцев прислал его издалека.Сама вам прочту — наизусть заучила.Увериться можете: Славки рука.

Парторг здесь присутствует, дядя Сережа,Всех нас как облупленных с первого дняОн знает. А если не верит нам тоже,Тогда заодно исключайте меня!»

Задрожав, как будто в стужу,Слыша тихий, смутный гул,Леля села рядом с мужем,Благо был свободен стул.

Он шепнул ей, нежность пряча:«Лелька, ты сошла с ума!»«Как же я могла иначе,Раз такая кутерьма!»

Председатель оглашаетОт Уфимцева письмо,В зал оно перелетает,По рядам идет само.

Комсомольское собранье,К правде ты всегда придешь!Я люблю твое молчанье,Обожаю твой галдеж,Понимаю с полусловаРезолюции твои,Верю я в твою суровость,В чистоту твоей любви.

Жизни радость, жизни горечьУзнавал я не из книг.Есть в теченье наших сборищТрудноуловимый миг:Вдруг людей сближает что-то,И бурлящий зал готовК совершенью поворота,К остужению умов.

Встал парторг, задев рукоюТонко взвизгнувший графин.Кажется, не беспокоясь,Что останется один,

Он сказал: «А мы, ребята,Зря Кайтанова виним.Все мы очень виноватыПеред корешем своим,

Перед парнем норовистым,Что мне годен в сыновья.Мне не стыдно, коммунисту:Извиниться должен я.

В человеке беззаветномСомневаться как я мог?Как я смел поверить сплетням?Это мне и всем урок!

Про аварию в забоеТут сказал один болтун.Но ведь хлопцы как героиГрудью встретили плывун».

Длится, тянется собранье.Сердце! Громко не стучи.«Перейдем к голосованью.Кто за то, чтоб исключить?»

На мгновенье тихо стало.Кто поднимет руку «за»?Человек пятнадцать. Мало!«Против» кто?ЗабушевалаНаша светлая гроза.

Николай разжал усталоПокрасневшие глаза,И увидел в дымке счастьяЛица, лица без конца,И услышал, как стучатсяРядом чистые сердца.

Строгие родные люди,Как найти для вас слова?В нашем мире правда будетОбязательно права!

А жестокий ход собранья?Но штурмующих солдатИногда на фронте ранитСвой, не вражеский снаряд.

Нет, Кайтанов не в обиде,Но остался шрам тоски.Так и на бетоне виденВесь в прожилках след доски.

Глава восемнадцатая

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК

И снова Кайтанов на шахте. И сноваТяжелая глина идет на-гора.И вот основанье туннелей готово,И мраморов нежных приходит пора.

Теперь не в девоне шахтерские лица,А в тонкой, чуть-чуть розоватой пыли.Все шире подземное царство столицы,Все ближе подходим мы к сердцу земли.

Слыхали? В начальстве у нас перемены:Оглотков на днях на учебу ушел.Вновь станет Кайтанов начальником смены,А Леля — участка… Держись, комсомол!

Она академию кончила только.Диплом без отличья, но все же диплом.Теперь у нее в подчинении Колька,Как в первые дни, как в далеком былом.

И это ему не но нраву. НесмелоВорчит он: «Семейственность очень вредна,Товарищи, я полагаю, не дело,Чтоб вместе работали муж и жена».

Но это не главные наши волненья,Другое болит и тревожит сейчас.Таким уж сложилось мое поколенье,Что в сердце весь мир уместился у нас.

Испанские сводки все строже и глуше.Везут пароходы безмолвных детей.Кольцовские очерки мучают душу.Пять месяцев нету от Славки вестей.

…И мы не знаем, мы не знаем,Что он сегодня в сотый бойЛетит над разоренным краем,Над сьеррой серо-голубой!

То цвет печали, цвет оливы,Одежда каменных долин.Вокруг снарядные разрывы.Пять «мессеров». А он — один.

И завертелась, завертеласьВоздушной схватки кутерьма.Он позабыл, где страх, где смелость.Ведь бой с врагом есть жизнь сама,

Жизнь, отданная беззаветноСознанью нашей правоты.А смерть приходит незаметно,Когда в нее не веришь ты.

В разгаре боя поперхнулсяПоследней пулей пулемет.Бензина нет. Мотор без пульса,Соленой кровью полон рот.

А стая «мессеров» кружится,Он видит солнце в облакахИ перекошенные лицаБерлинских демонов в очках.

По крыльям «чайки» хлещет пламя,А твой аэродром далек.Как будто ватными рукамиСумел он сдвинуть козырек

И грузно вывалился боком,Пронизанный воздушным током.Не дергая скобы, он падал.А «мессершмитт» кружился рядом

И терпеливо ждал минуты,Когда, открыт со всех сторон,Под шелестящим парашютомМишенью верной станет он.

И, сдерживаясь через силу.Он вспомнил: с ним уж это было.Когда? И с ним ли? Нет, не с ним,Давно, когда он был любим.

За этот срок предельно малыйОн понял: «Бедный мой дружок,Ведь ты тогда меня спасала,Нарочно затянув прыжок,

Как бы предчувствуя, предвидяПрозреньем сердца своегоПуть добровольцев, бой в Мадриде,Налет пяти на одного».В ста метрах от земли пилот нашРукой рванул кольцо наотмашь…

Над ним склоняются крестьяне,Дырявый стелют парашют,Прикладывают травы к ране,Виски домашним спиртом трут.

Скорей бы начало смеркаться!Они тревожатся о том,Что рядом лагерь марокканцевИ вражеский аэродром.

Противник видел, как он падалИ приземлился на горе.Республиканца спрятать надоОт вражьих глаз в монастыре.

Его везут на старом муле.То вверх, то вниз идет тропа.Он ощущает тяжесть пули —Боль то остра, то вновь тупа.

Вот и конец дорожки узкой.И в монастырской тишине,Бинты срывая, бредит русскийВ горячем, зыбком полусне.

Монахиня, в чепце крахмальном,С лицом, как у святых, овальным,С распятьем в сухонькой руке,Безмолвно слушает впервые,Как он благодарит МариюНа непонятном языке.

И умиляется, не зная,Что это вовсе не святая,Вплетенная случайно в бред,А метростроевская Маша,Хорошая подружка наша,Разбившаяся в двадцать лет,

Летевшая быстрее света,Спасая будущему жизнь,Метеоритом с той планеты,Которой имя — коммунизм.

…Испанские сводки все глуше и строже,И стали для нас апельсины горьки.Статьи Эренбурга — морозом по коже.Семь месяцев Славка не шлет ни строки.

От этих волнений, от вечной тревогиОдно утешенье — в страде трудовой.И линия новой подземной дорогиНа северо-запад прошла под Москвой.

Недельку она принималась за чудо,Убранством своим вызывала восторгИ стала на службу московскому люду,Спешащему в Сокол иль к центру, в Мосторг.

И едут теперь как ни в чем не бывалоИ смотрят на наши дворцы москвичи.И только приезжего, провинциала,Узнаешь здесь сразу: глаза горячи.

Но кто этот парень, пытливый, дотошный,Спустившийся утром в подземку МосквыВ берете, в ботинках на толстой подошве?Он трогает пальцем на мраморе швы.

Ну ехал бы смирно от «Аэропорта».Чего он ворочается, как медведь?К дверям пробиваясь, какого он чертаНа станции каждой выходит глазеть?

И вдруг оглянулся. И вдруг улыбнулся,Пройдя «Маяковской» широкий перрон.«Ребята! Товарищи! Славка вернулся!Узнать нелегко, но, клянусь, это он!»

Глава девятнадцатая