Тимур Кибиров - Стихи Страница 11

III ИЗ ЦИКЛА «МЛАДЕНЧЕСТВО»

Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.

Майский жук прилетел из дошкольных времен.Привяжу ему нитку на лапку.Пусть несет меня в мир, где я был вознесенна закорки военного папки.

В забылицу о том, как я нравился всем,в фокус-покус лучей обожанья,в угол, где отбывал я – недолго совсем —по доносу сестры наказанье.

Где страшнее всего было то, что убилсын соседский лягушку живую,и что ревой-коровой меня он дразнил,когда с ветки упал в крапиву я.

В белой кухне бабуля стоит над плитой.Я вбегаю, обиженный болью.Но поставлен на стул и читаю Барто,первомайское теша застолье.

И из бани я с дедушкой рядом иду,чистый-чистый под синей матроской.Алычею зеленой объемся в саду,перемажусь в сарае известкой.

Где не то что оправдывать – и подаватья надежды еще не обязан.И опять к логопеду ведет меня мать,и язык мой еще не развязан.

Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.Я услышу рассказы страшные – про красные руки,про кровавые пятна и черный-пречерный гроб!

Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый»,чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки».За сараем закашляюсь я от окурка «Казбека»и в сортире на Республиканской запомню рисунки.

А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раисабудет вечно его догонять с ремнем или прутиком.

Карбида вожделенного кусочкисо стройки стырив, наслаждайся вонью,шипеньем, синим пламенем от спичкив кипящей луже, в полдень, у колонки.

По пыли нежной, августовской, желтойайда купаться!.. ГлЫбоко, с головкой!..Зовут домой – скорей, приехал дядя…И в тот же самый день взлетел Гагарин.

Какой-то диафильм – слоны и джунгли,индусы, лань волшебная – на синейизвестке, и какие-то созвездьямерцают между крон пирамидальных…

Еще я помню сказку и картинки —коза, козлята, – только почему-токоза звала их – мой Алюль, Билюль мойи мой Хиштаки… Черт-те что… Не помню…

На коробке конфетной – Людмила,и Руслан, и волшебник пленен.Это детство само – так обильно,вкусно, ярко… Когда это было?Сослуживица мамы дариламне конфеты, а я был смущен.День бескраен. Наш сад процветает,потому что наш дедушка жив.И на солнышке форму теряя,пластилиновый конь умирает,всадник тает, копье уронив.

Нет пока на ответы вопросов,хоть уже и ужасно чуть-чуть.

Как мне жалко кронштадтских матросов,окровавленный Павлик Морозовтак мучителен, что не заснуть.

Ух, фашисты, цари, буржуины!Вот мой меч – вашу голову с плеч…Но уже от соседской Маринытак мне грустно, хотя и невинно.Уже скалится рифмами речь.

Скоро все это предано будетне забвенью, а просто концу.И приду я в себя и в отчаянье,нагрубив напоследок отцу.

Страшно все. Всех и вся позабудут.Ничего же, пойми ты, не будет.Но откуда – неужто оттуда? —дуновенье тепла по лицу?

Я не знаю, чье это посланье,указанье, признанье, воззванье,но гляди – все, как прежде, стоит —в палисаднике мама стирает,

мы в кубинских повстанцев играем,горяча черепица сараев,стрекоза голубая блестит…Эй, прощайте мне. Бог вас простит.

IV ПОСЛАНИЕ ЛЕНКЕ

Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою.

Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,что невозможно практически это. Но надо стараться.Не поддаваться давай… Канарейкам свернувши головки,здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки.Соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае – чайки.Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злогобудем с тобой ворковать, средь голодного волчьего воябудем мурлыкать котятами в теплом лукошке.Не эпатаж это – просто желание выжить.И сохранить, и спасти… Здесь, где каждая вшивая шавкахрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,сами стреляют и режут… А мы будем квасить капусту,будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенскимдолго чаи распивать под уютное ходиков пенье,под завыванье за окнами блоковской вьюги.

Только б хватило нам сил удержаться на этом плацдарме,на пятачке этом крохотном твердом средь хлябей дурацких,среди стихии бушующей, среди девятого валаканализации гордой, мятежной, прорвавшей препоныи колобродящей семьдесят лет на великом просторе,нагло взметая зловонные брызги в брезгливое небо,злобно куражась… О, не для того даже, не для того лишь,чтобы спастись, а хотя б для того, чтобы, в зеркало глядя,не испугались мы, не ужаснулись, Ленуля.

Здесь, где царит романтизм развитой, и реальный, и зрелый,здесь, где штамповщик любой, пэтэушник, шофер, и нефтяник,и инженер, и инструктор ГУНО, и научный сотрудник —каждый буквально – позировать Врубелю может, ведь каждыйздесь клеветой искушал Провиденье, фигнею, мечтоюкаждый прекрасное звал, презирал вдохновенье, не верилздесь ни один ни любви, ни свободе, и с глупой усмешкойкаждый глядел, и хоть кол ты теши им – никто не хотел здесьблагословить ну хоть что-нибудь в бедной природе.Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,тем презиравшим филистеров, буршам мятежным,полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред,вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой!Врет Александр Александрыч, не может быть злобасвятою.

Здесь на любой танцплощадке как минимум две Карменситы,здесь в пионерской дружине с десяток Манон, а в подсобкездесь Мариула дар ит свои ласки, и ночью турбазастонет, кряхтит Клеопатрой бесстыжей!.. И каждый студентикЛитинститута здесь знает – искусство превыше морали.На семинаре он так и врезает надменно: «Эстетикавыше морали бескрылой, мещанской!» И мудрый Ошанин,мэтр седовласый, ведущий у них семинары, с улыбкойдоброю слушает и соглашается: «В общем-то, да».В общем-то, да… Уж конечно… Но мы с тобой все-таки будемДиккенса вслух перечитывать, и Честертона, и, кстати,«Бледный огонь», и «Пнина», и «Лолиту», Ленуля, и Левубудем читать-декламировать, Бог с ним, с де Садом…

Но и другой романтизм здесь имеется – вот он, голубчик,вот он сидит, и очки протирает, и все рассуждает,все не решит, бедолага, какая-такая дорогак храму ведет, балалайкой бесструнною все тарахтит он.И прерывается только затем, чтобы с липкой клеенкисбить таракана щелчком, – и опять о Духовности, Лена,и медитирует, Лена, над спинкой минтая.

А богоборцы, а богоискатели? Вся эта погань,вся достоевщинка родная? Помнишь, зимою в Нарынев командировке я был? Там в гостинице номер двухместный,без унитаза, без раковины, но с эстампом ярчайшим,целых три дня и две ночи делил я с каким-то усатыммелиоратором, кажется, нет, гидротехником… в общем,что-то с водою и с техникой связано… Был он из Фрунзе,но не киргиз, а русак коренной. Поначалу спокойножили мы, «Сопот» смотрели, его угощал я индийскимчаем, а он меня всякой жратвою домашнею. Но на вторыесутки под вечер явился он с другом каким-то, киргизом,как говорится, ужратый в умат. И еще раздавили(впрочем, со мною уже) грамм четыреста водки «Кубанской».Кореш его отвалил. И вот тут началося.

Начал икать он, Ленуля, а после он стал материться.Драться пытался, стаканом бросался в меня, и салагойхуевым он обзывал меня зло, и чучмеком ебанным.После он плакал и пел – как в вагонах зеленых ведется,я же – как в желтых и синих – помалкивал.«В Бога ты веришь? —вдруг вопросил он. – Я, бля, говорю, в Бога веришь?» —«Ну, верю». —«Верю! Нет, врешь, ни хуя ты, бля, сука, не веришь!..Не понимаешь ты, блядь! Я вот верю! Я, сука-бля, верю!Но не молюсь ни хуя! Не, ты понял, бля? Понял, сучонка?» —«Понял я, понял». – «А вот не пизди. Ни хера ты не понял.Леха, бля, Шифер не будет стоять на коленях!!» Ей-богу,не сочинил я ни капельки, так вот и было, как будтоэто Набоков придумал, чтоб Федор Михалыча насмертьнесправедливо и зло задразнить… Так давай же стараться!Будем, Ленулька, мещанами – просто из гигиеническихсоображений, чтоб эту паршу, и коросту, и трипперне подхватить, не поплыть по волнам этим, женка.

Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,будем герани растить и бегонию, будем котлеткикушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов —хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надотем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки,как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразныйбережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик,кто осознал метафизику влажной уборки.

Выйду я утром с собачкою нашей гулять, и, вернувшись,зонтик поставив сушиться, спрошу я: «Елена Иванна,в кулинарии на Волгина все покупали ромштексы.Свежие вроде бы. Может быть, взять?» – «Нет, ромштексыне надо.Сало одно в них. Нам мама достала индейку. А что этокак вы чудно произносите – кулинария?» – «А что ж тут,женка, чудного, так все говорят». – «Кулинария надопроизносить, Тимур Юрьич, по правилам». – «Ну насмешила!Что еще за кулинарья?» – «А вот мы посмотрим».– «Давайте».«Вот вам, пожалуйста!» – «Где?.. Кулинария… Ну, я не знаю…Здесь опечатка, наверно».

И как-нибудь ночью ты скажешь:«Кажется, я залетела…» Родится у нас непременномальчик, и мы назовем его Юрой в честь деда иль Ваней.Мы воспитаем его, и давай он у нас инженеромили врачом, или сыщиком, Леночка, будет.

V ВАРИАЦИИ