Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1 Страница 11

В 1966 году я был избран членом-корреспондентом Академии искусств Германской Демократической Республики.

В послевоенное время я продолжал работать в поэзии и драматургии, написал несколько пьес, среди которых "Русский вопрос" и "Четвертый" считаю более удачными, чем другие. Выпустил три книги стихов - "Друзья и враги", "Стихи 1954 года" и "Вьетнам, зима семидесятого...", довольно много занимался поэтическими переводами.

Однако больше всего писал прозу. В 50-е годы вышел в свет роман "Товарищи по оружию", повесть "Дым отечества", книга повестей "Из записок Лопатина".

С 1955 по 1970 год я работал над книгами "Живые и мертвые", "Солдатами не рождаются" и "Последнее лето", которые теперь, после завершения работы, составили единый роман с общим заглавием - "Живые и мертвые".

Последние по времени написанные мною повести "Двадцать дней без войны" и "Мы не увидимся с тобой" завершают работу над прозаическим циклом "Из записок Лопатина".

В 1977 году вышел из печати мой двухтомный дневник "Разные дни войны". Начало работы над этой книгой следует отнести к 1941 году, когда были сделаны первые из вошедших в нее записей.

Вскоре после выхода этого двухтомника военных дневников вышла моя другая дневниковая книга - "Япония 46", почти примыкающая к нему по времени действия.

Несколько последних лет помимо чисто литературной работы я занимался еще и кино- и теледокументалистикой. При моем участии были сделаны кинофильмы "Если дорог тебе твой дом...", "Гренада, Гренада, Гренада моя...", "Чужого горя не бывает", "Шел солдат...", "Маяковский делает выставку" и телевизионные фильмы "Солдатские мемуары", "Александр Твардовский", "Какая интересная личность".

1978

СТИХОТВОРЕНИЯ

Им пятый день давали есть

Соленую треску.

Тюремный повар вырезал

Им лучшие куски -

На ужин, завтрак и обед

По жирному куску

Отборной, розовой, насквозь

Просоленной трески.

Начальник клялся, что стократ

Сытнее всех его солдат

Два красных арестанта

В его тюрьме едят.

А если им нужна вода,

То это блажь и ерунда:

Пускай в окно на дождик,

Разиня рот, глядят.

Они валялись на полу,

Холодном и пустом.

Две одиночки дали им,

Двоим на всю тюрьму,

Чтоб в одиночестве они

Припомнили о том,

Известном только им двоим

И больше никому...

А чтоб помочь им вспоминать,

Пришлось топтать их и пинать,

По спинам их гуляли

Дубинки и ремни,

К ним возвращалась память, но

Они не вспомнили одно:

Где спрятано оружье -

Не вспомнили они.

Однажды старшего из них

Под вечер взял конвой.

Он шел сквозь двор и жадным ртом

Пытался дождь глотать.

Но мелкий дождик пролетал,

Крутясь над головой,

И пересохший рот не мог

Ни капельки поймать.

Его втолкнули в кабинет.

- Ну как, припомнил или нет? -

Спросил его начальник.

Л посреди стола,

Зовя его ответить "да",

Стояла свежая вода

За ледяною стенкой

Вспотевшего стекла.

Сухие губы облизав,

Он выговорил: - Да,

Я вспомнил. Где-то под землей

Его зарыли мы,

Одно не помню только: где? -

А чертова вода

Над ним смеялась со стола

Начальника тюрьмы.

Начальник, прекратив допрос,

Ему стакан воды поднес

К сухим губам вплотную

И... выплеснул в окно!

- Забыл? Но через пять минут

Сюда другого приведут.

Не ты, так твой товарищ

Припомнит все равно!

Начальник вышел. Арестант

Услышал скрип дверной,

И в дверь ввалился тот, другой,

Оковами звеня.

Со стоном прислонясь к стене

Распухшею спиной,

Он прошептал: - Я не могу...

Они ведь бьют меня...

Я скоро сдамся, и тогда

Язык мой сам подскажет "да"...

Я знаю: в сером доме,

В подвале, в глубине...

- Молчи! - Еще молчу... пока... -

А двери скрипнули слегка,

И в них вошел начальник:

- Ну, кто ж расскажет мне?

И старший арестант шепнул

С усмешкою кривой:

- Черт с ним, с оружьем! Все равно

Дела к концу идут.

Я все скажу вам, но пускай

Сначала ваш конвой

Того, другого, уведет:

Он будет лишним тут. -

Солдаты, отодрав с земли

Того, другого, унесли,

Локтями молча тыча

В его кричащий рот.

Тот ничего не понял, но

Кричал и рвался; все равно

Он знал, что снова будут

Бить в ребра и в живот.

- Кричит! - заметил арестант

И, побледнев едва,

За все, что выдаст, попросил

Себе награды три:

Стакан воды сейчас же - раз,

Свободу завтра - два,

И сделать так, чтоб тот, другой,

Молчал об этом - три.

Начальник рассмеялся: - Мы

Его не пустим из тюрьмы.

И, слово кабальеро,

Что завтра к двум часам...

- Нет, я хочу не в два, не в час -

Пускай он замолчит сейчас!

Я на слово не верю,

Я должен видеть сам.

Начальник твердою рукой

Придвинул телефон:

- Алло! Сейчас же номер семь

Отправить в карцер, но

Весьма возможно, что бежать

Пытаться будет он...

Тогда стреляйте так, чтоб я

Видал через окно... -

Он с маху бросил трубку: - Ну?

И арестант побрел к окну

И толстую решетку

Тряхнул одной рукой.

Тюремный двор и гол и пуст,

Торчит какой-то жалкий куст,

А через двор понуро

Плетется тот, другой.

Конвой отстал на пять шагов.

Настала тишина.

Уже винтовки поднялись,

А тот бредет сквозь двор...

Раздался залп. И арестант

Отпрянул от окна:

- Вам про оружье рассказать,

Не правда ли, сеньор?

Мы спрятали его давно.

Мы двое знали, где оно.

Товарищ мог бы выдать

Под пыткой палачу.

Ему, который мог сказать,

Мне удалось язык связать.

Он умер и не скажет.

Я жив, и я молчу!

1936

Своей судьбе смотреть в глаза

надо

И слушать точки и тире

раций.

Как раз сейчас, за тыщу верст,

рядом,

За "Дранг нах Остен" - пиво пьют

наци.

Друзья, тревожиться сейчас

стоит,

Республика опять в кольце

волчьем.

Итак, поднимем этот тост

стоя

И выпьем нынче в первый раз

молча,

За тех, кому за пулемет

браться,

За тех, кому с винтовкой быть

дружным,

За всех, кто знает, что глагол

"драться" -

Глагол печальный, но порой

нужный.

За тех, кто вдруг, из тишины

комнат,

Пойдет в огонь, где он еще

не был.

За тех, кто тост мой через год

вспомнит

В чужой земле и под чужим

небом!

1937

Памяти Мате Залки

В горах этой ночью прохладно.

В разведке намаявшись днем,

Он греет холодные руки

Над желтым походным огнем.

В кофейнике кофе клокочет,

Солдаты усталые спят.

Над ним арагонские лавры

Тяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,

Что это зеленой листвой

Родные венгерские липы

Шумят над его головой.

Давно уж он в Венгрии не был -

С тех пор, как попал на войну,

С тех пор, как он стал коммунистом

В далеком сибирском плену.

Он знал уже грохот тачанок

И дважды был ранен, когда

На запад, к горящей отчизне,

Мадьяр повезли поезда.

Зачем в Будапешт он вернулся?

Чтоб драться за каждую пядь,

Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,

Бежать за границу опять?

Он этот приезд не считает,

Он помнит все эти года,

Что должен задолго до смерти

Вернуться домой навсегда.

С тех пор он повсюду воюет:

Он в Гамбурге был под огнем,

В Чапее о нем говорили,

В Хараме слыхали о нем.

Давно уж он в Венгрии не был,

Но где бы он ни был - над ним

Венгерское синее небо,

Венгерская почва под ним.

Венгерское красное знамя

Его освящает в бою.

И где б он ни бился - он всюду

За Венгрию бьется свою.

Недавно в Москве говорили,

Я слышал от многих, что он

Осколком немецкой гранаты

В бою под Уэской сражен.

Но я никому не поверю:

Он должен еще воевать,

Он должен в своем Будапеште