Сборник Сборник - Ленин и Сталин в творчестве народов СССР Страница 11

— Сталину-у-у!

— Отцу нашему-у-у! — неслось из семи тысяч глоток.

И вот на какую-то секунду аплодисменты стихли, кто-то в дальнем углу запел «Интернационал». Сталин глубоко вздохнул, поднял глаза и посмотрел в зал… и песня мгновенно смялась новым взрывом аплодисментов, а Сталин не выдержал, поднял руку кверху, повернул ее ладонью к знатным людям страны — и семь тысяч делегатов дрогнули, ибо каждому из них показалось: Сталин поднял руку ему, для него…

Прошло пять, десять… пятнадцать минут. Люди все неистовствовали, аплодировали, кричали, пробовали запеть «Интернационал», но тут же сминали тесню. Многие из них уже охрипли, многие, уже переполненные радостью, рыдали, многие рвались к столу, чтобы вплотную посмотреть на Сталина, чтобы навсегда запечатлеть его в своей памяти.

Сталин уже давно опустил руку и снова сгорбился, растерянно прятался за Ворошилова. Наконец, он вынул из кармана часы и показал делегатам, словно говоря: «Время бежит. Время дорого», но делегаты как будто только того и ждали — в крики, аплодисменты ворвался веселый смех…

Никита Гурьянов и Стешка чуточку припоздали. Виноват в этом оказался Никита. Года два тому назад, когда он был в Москве на совещании «мастеров земли», он вместе со всеми заседал в Малом зале Кремля. И теперь, несмотря на то, что распорядители совещания направили их в Большой Кремлевский дворец, несмотря на это, Никита тянул Стешку в Малый зал.

— Там же. Чай, я знаю. Что мне впервой, что ль?.. Обманывает Москва. Она такая. Ей не верь.

И, поплутав, они вошли в Большой Кремлевский дворец в то время, когда зал уже ревел от рукоплесканий. Зал был настолько огромен, что Никита, войдя в него, сжался, посмотрел кругом — и люди, сидящие на балконе, показались ему куколками. А людей было так много, что он даже пробормотал:

— Вся Расея собралась.

И сам зааплодировал, увидев Сталина.

Что было потом — он хорошо не помнит. Он лез вперед, кричал до хрипоты, не стесняясь, рукавом нового пестренького пиджачка смахивая слезы, и аплодировал Сталину, Молотову, Кагановичу, Калинину… и аплодировал даже тогда, когда председательствующий возвестил, что в президиум предлагается избрать Никиту Семеновича Гурьянова, мастера земли, представителя колхоза «Бруски».

— Тебя выбирают, Никита, а ты аплодируешь, — сказала Стешка.

— А-а-а! Что ж, стало быть, достоин, — и не дожидаясь, когда его вызовут, направился в президиум.

Он шел неторопко, вразвалку, но на полпути остановился: председательствующий объявил, что «в президиум предлагается избрать Степаниду Степановну Огневу, лучшую трактористку Союза».

— Ого! — сказал Никита и поманил к себе Стешку: — И тебя туды же. Пойдем.

— Погоди, Никита Семеныч. Позовут.

— А чего годить. Раз выбрали — пойдем, а то всё расхватают.

И верно, не успела Стешка сделать и нескольких шагов, как места за столом в президиуме были заняты.

— Ну, вот, — поднимаясь по лестнице на сцену, ворчал Никита. — Говорил тебе, пойдем. Тут народ такой: живо первейшие места захватят, а тебе — задворки.

Стешке досталось место в самом последнем ряду. Она присела на крайний стул и, оглянувшись, увидела, что сидит в этом ряду одна, и ей стало неловко: ей показалось, что весь зал, все эти семь тысяч человек смотрят на нее, и ей захотелось смешаться с людьми, скрыться, но скрыться было некуда и она согнулась, прячась за спины сидящих впереди нее членов президиума. Временами она забывалась, но потом снова начинала беспокоиться, прятаться за спины.

А Никита действовал.

— Тут как на пустыре, — сказал он и пошел в первый ряд.

Как только Никита приблизился к столу, его подхватил под руку Сергей Петрович Подклетнов и подвел к Сталину.

— Вот наш мастер земли.

— А-а-а. Знаю. Никита Семеныч, — Сталин быстро встал, крепко пожал руку Никите и уступил ему стул. — Садитесь, садитесь, — проговорил он и чуть не силой усадил Никиту.

— Да я… Да я ведь, Иосиф Виссарионович, — отчество Сталина ему выговорить было трудно, он всю дорог твердил его и теперь вышло хорошо. — Я ведь… ноги-то у меня хожены: и постоять могу… Ну, — Никита посмотрел в лицо Сталину, — да ведь ты хозяин всей нашей страны. Тебе найдут, где сесть.

— Оно верно, — и Сталин улыбнулся.

Стул, действительно, будто вынырнул из воздуха. И когда Сталин присел, Никита проговорил:

— Ну, что ж? Я сам-сорок смахнул. Тебе слово дал смахнуть — сам-тридцать, а смахнул сам-сорок.

— Да ну-у! Сам-сорок?

— Вот этими лапами, — Никита положил на стол большие, узластые руки и, как бы гордясь, пристукнул ими. — Сам-сорок, значит. Ты проиграл, — чуть погодя добавил он.

— Почему я проиграл? — Сталин прищурил глаза, и Никита увидел, как в его глазах мелькнули огоньки.

«Этого на мякине не проведешь», — решил он и заторопился:

— А потому проиграл, что — сомнение было? Было. А теперь награду мне давай, — неожиданно даже для себя выпалил он. — Ты награду мне давай. А то как же? Приеду, ребята спросят, где награда. Фик им покажу.

— Сам возьми награду, Никита Семеныч: ты хозяин.

— Это то есть как — я хозяин? Вот еще.

— Заработал — возьми. Никита некоторое время думал.

— Это так! А ты благословляешь? Без твоего благословения награда — не награда.

— Обеими руками — и Сталин снова улыбнулся, затем, сдерживая смех, спросил: — Ну, а как — помирился с Епихой Чанцевым?

— А ты его знаешь?.Это… безногий у нас… безногий, а башка, право слово. Он, Епиха, у нас с тузом в башке. Как пойдет, так тузом кроет. Откуда его знаешь?

— А как же не знать? Если тебя не знать, Епиху Чакцева не знать, других таких же не знать, то ведь дела пойдут плохо. Так ведь?

Никита чуточку опешил и пристально посмотрел на Сталина.

— Оно так. А ты вон какой, — он говорил, увиливая, уходя от вопроса, стараясь замять дела с перегноем. — Значит, глаз у тебя большой? На всю страну? Вот это да-а… А за Епихой послать бы. У него ноги закорючкой, передвижка ему во вред. А ты за ним аэроплан бы. Что, может, дорого?

— Вот это хорошо. Вспомнил. Это хорошо, — и Сталин, повернувшись, сказал какому-то человеку: — Пошлите аэроплан. Чтобы Епиху Чанцева сюда доставили.

— Во, во, — обрадовался Никита. — И подлечить, может, его тут придется. Эх, ноги бы ему вставить — рысак, а не человек был бы. Безногий — и то покою себе не знает.

Стешка видела, как Сталин то и дело нагибался к Никите, о чем-то расспрашивал его и, сдерживая смех, очевидно, не желая нарушать порядка совещания, крепился, но временами, прикрыв рот рукой, начинал вместе с Никитой хохотать — громко, заразительно.

«Ах, если бы он со мной поговорил», — мечтала в это время Стешка.

И вот Никиту пересадили ближе к Михаилу Ивановичу Калинину. Его о чем-то упрашивают и Сталин, и Калинин. Никита качает головой, отнекивается. И вдруг, приподнявшись, он громко заговорил:

— Ну, что же. Ну, давай. Давай поправлю, — он, видимо, не ждал, что его слова через радиоусилитель облетят весь зал, и, чтобы не быть смешным, добавил: — Граждане, приятели от полей и другого. Михаил Иванович тут на меня насел, говорит: «Правь пока народом». Что делать? Беру вожжи в руки и даю слово Константину Петровичу Каблеву.

Константин Петрович Каблев вышел на трибуну. Ему лет девятнадцать, не больше. У него только пушок на верхней губе. Он волнуется и никак не может начать речь.

Вот он надул щеки, и лицо у него стало похоже на самовар. Так он делал, когда приходил в хоровод, чтобы посмешить девчат. И тут он надул щеки, и зал грохнул хохотом, а те, кто приехал вместе с Костей, ахнули: вот провалит… вот позор!

— Валяй! Костя! Крой! — кричат они.

— Крой, крой, — поощряет Никита. — Тут окромя своих никого нет.

«Эка как легко — крой», — думает Костя и, глубоко вздохнув, так, что плечи у него чуть не коснулись ушей, заговорил:

— Приветствую любимых вождей наших — товарища Молотова и стоящего во главе партии товарища Сталина.

Эта часть речи тю плану должна была быть на конце, но Костя все перезабыл. И люди бурно зааплодировали. Костя собрался с силой и «крыл» дальше. Он рассказал о том, как он работал на тракторе «Универсал-2» и как его, Костю, из одного колхоза «бабы тяпками выгнали».

— И что ж получилось? Там, где я работал на «Универсале-2», где я произвел пятикратное мотыжение, букетировку и копку, там урожай свеклы — слушайте, какой был, — четыреста центнеров с га, а там, откуда меня прогнали несознательные женщины тяпками, — урожай восемьдесят центнеров. А когда окончил работу, — Костя ухмыльнулся, вытер рукавом пот на лице, — и когда я хотел отправиться домой, колхозники пригласили меня в гости и угостили меня хорошо, и даже вином поили, и домой отвезли…

Нет, зал не может спокойно слушать речь Кости. Семь тысяч представителей земли увидели в лице Кости себя и не в силах спокойно сидеть на месте: они то и дело возгласами одобрений прерывают Костю, как бы говоря этим: «Обратите внимание на Костю, мы все такие». Но Костя еще не кончил. Он непременно хочет сказать о том, как он живет. Он поворачивается к президиуму, отыскивает Сталина и сердито говорит: