Ариэль - Силвия Плат Страница 11

Так медленно, что я с трудом узнаю их,

Рядами бредут, будто солдаты,

К жестянке с сиропом

В обмен на мед, что я забрала у них.

Сироп «Тейт и Лайл» поможет им продержаться.

Вот и первый снежок.

Пчелы живут на «Тейте и Лайле» вместо цветов.

Им нравится. В улей врывается холод.

Съежились пчелы. Сбились в черную массу.

Черные мысли —

На фоне сплошной белизны.

Улыбка снега бела. Она все шире —

Тело в милю длиной из мейсенского фарфора,

На котором, в теплые дни,

Пчелы могли подавать лишь своих мертвецов.

Все мои пчелы – женского пола,

Прислужницы длинной своей царственной дамы.

Они истребили своих мужчин,

Тупых, неуклюжих, неловких хамов.

Зима – для женщин.

Женщина замерла над вязаньем

У колыбели ореха испанского.

Тело ее – лампочка в холоде зимнем,

                                               и слишком пусто для мыслей.

Выживет рой мой? А гладиолусы смогут

Прокормиться собственным пламенем,

Чтоб дожить до нового года?

Каким будет вкус у рождественских роз?

Пчелы летят. Они пробуют весну.

Повешенный

Какой-то бог овладел мной, за волосы схватив.

В молниях синих его корчился я,

                                                   словно пророк пустынный.

Скрылись из виду ночи, как ящериц веки:

Мир белых и лысых дней в лишенной теней

                                                                                         глазнице.

Буйная скука к древу меня приковала.

И, будь он мной, он сделал бы то же, что я.

Маленькая Фуга

Движутся тиса черные пальцы,

Плывут холодные тучи.

Так глухонемой

Подает сигналы слепому, а он их не замечает.

Мне нравятся мрачные заявленья.

Давай, безликая туча!

Белая от и до, точно бельмо на глазу!

На глазу пианиста слепого,

Что сидел со мной за одним столиком на пароходе.

Он ощупывал пищу.

У пальцев его были носы, как у ласок.

Я глаз отвести не могла.

Он мог слышать Бетховена:

Тис черный, белые тучи,

Ужасные сложности.

Пальцы-ловушки. Шум клавиш.

Улыбка слепая – пустая

И глупая, точно тарелка.

Завидую громким звукам,

Изгороди из тиса Большой Фуги.

Глухота – это нечто иное.

Как темно здесь в трубе, о, отец мой!

Я вижу твой голос —

Лиственный, черный, как в детстве.

Тисовая изгородь приказов,

Варварская, готическая, чисто немецкая.

За этой оградой плакали мертвецы.

Я ни в чем не виновна.

Видимо, тис – мой Христос.

Разве он меньше страдал?

А ты, во время Великой войны,

В калифорнийской закусочной

Выбирал по размеру сосиски!

Их цвет окрасил мои сны,

Красно-пятнистые, как безголовые шеи.

Было молчанье!

Великая тишина чужого порядка.

Мне было семь, я ничего не знала.

Мир просто случался.

Ты был человек одноногий с разумом прусским.

Облака, на тебя похожие,

Расстилают пустые простыни.

Ты ничего не скажешь?

Память моя хромает.

Я помню твой синий взгляд,

Портфель, мандаринов полный.

Тогда ты был человеком!

Смерть открылась, как черное дерево. Мраком.

Я пока еще выживаю,

Хлопочу по утрам.

Вот мои пальцы, а вот мой ребенок.

Тучи – роскошная свадьба, белые платья.

Годы

Они приходят, как звери,

Из открытого космоса падуба,

Где не мысли – колючки, на которых лежу я,

                                                                                            как йог,

Но их зелень и чернота столь чисты,

Что я замерзаю. Они просто есть.

Господи, я на тебя не похожа,

У меня нет твоей затягивающей тьмы.

Звезды ко мне липнут – яркие, глупые конфетти.

Вечность меня утомляет,

Я ее никогда не желала.

Что такое любовь?

Просто поршень в движении…

Моя душа умирает пред нею.

Копыта коней,

Беспощадная скачка.

А ты, великий Покой…

Да что в нем великого?

Кто у нас в этом году – тигр рычит у дверей?

Ах, это Христос,

С его

Божественностью ужасной,

Ждет не дождется взлететь и покончить с этим?

Алые ягоды – то, что они есть.

                                               И они отменно спокойны.

Ничего не получат копыта.

В отдаленье печальном шумят поршни.

Мюнхенские манекены

Совершенство ужасно – оно не может иметь детей.

Ледяное, как снежная буря, оно вытаптывает утробу,

Где машут ветвями тисы, подобные гидрам,

Древо жизни и древо жизни

Раскрывают луны свои, за месяцем месяц —

                                                                                    вотще, однако.

Кровь льется – то ток любви,

Абсолютная жертва.

Смысл ее: не сотвори кумира, кроме меня,

Меня – и двоих: нас с тобою.

Так что, в прелести серной своей и сиянье улыбок,

Два манекена остановились нынче

В Мюнхене, в морге между Парижем и Римом.

Нагие и лысые, но в мехах,

Рыжие леденцы на палочках серебристых,

Невыносимые и безмозглые.

Снег роняет кусочки мрака,

Вокруг – никого. Скоро в отелях

Руки начнут открывать двери

И сносить вниз ботинки – их почистят

                                                                           до блеска угля,

И завтра скользнут в них толстые пальцы.

О, содержимое этих окон —

Кружева на младенцах,