Александр Пушкин - Евгений Онегин Страница 12

XXXI

Траги-нервических явлений,Девичьих обмороков, слезДавно терпеть не мог Евгений:Довольно их он перенес.Чудак, попав на пир огромный,Уж был сердит. Но, девы томнойЗаметя трепетный порыв,С досады взоры опустив,Надулся он и, негодуя,Поклялся Ленского взбеситьИ уж порядком отомстить.Теперь, заране торжествуя,Он стал чертить в душе своейКарикатуры всех гостей.

XXXII

Конечно, не один ЕвгенийСмятенье Тани видеть мог;Но целью взоров и сужденийВ то время жирный был пирог(К несчастию, пересоленный);Да вот в бутылке засмоленной,Между жарким и блан-манже,Цимлянское несут уже;За ним строй рюмок узких, длинных,Подобно талии твоей,Зизи, кристалл души моей,Предмет стихов моих невинных,Любви приманчивый фиал,Ты, от кого я пьян бывал!

XXXIII

Освободясь от пробки влажной,Бутылка хлопнула; виноШипит; и вот с осанкой важной,Куплетом мучимый давно,Трике встает; пред ним собраньеХранит глубокое молчанье.Татьяна чуть жива; Трике,К ней обратясь с листком в руке,Запел, фальшивя. Плески, кликиЕго приветствуют. ОнаПевцу присесть принуждена;Поэт же скромный, хоть великий,Ее здоровье первый пьетИ ей куплет передает.

XXXIV

Пошли приветы, поздравленья:Татьяна всех благодарит.Когда же дело до ЕвгеньяДошло, то девы томный вид,Ее смущение, усталостьВ его душе родили жалость:Он молча поклонился ей;Но как-то взор его очейБыл чудно нежен. Оттого ли,Что он и вправду тронут был,Иль он, кокетствуя, шалил,Невольно ль, иль из доброй воли,Но взор сей нежность изъявил:Он сердце Тани оживил.

XXXV

Гремят отдвинутые стулья;Толпа в гостиную валит:Так пчел из лакомого ульяНа ниву шумный рой летит.Довольный праздничным обедомСосед сопит перед соседом;Подсели дамы к камельку;Девицы шепчут в уголку;Столы зеленые раскрыты:Зовут задорных игроковБостон и ломбер стариков,И вист, доныне знаменитый,Однообразная семья,Все жадной скуки сыновья.

XXXVI

Уж восемь робертов сыгралиГерои виста; восемь разОни места переменяли;И чай несут. Люблю я часОпределять обедом, чаемИ ужином. Мы время знаемВ деревне без больших сует:Желудок – верный наш брегет;И кстати я замечу в скобках,Что речь веду в моих строфахЯ столь же часто о пирах,О разных кушаньях и пробках,Как ты, божественный Омир,Ты, тридцати веков кумир!

XXXVII. XXXVIII. XXXIX

Но чай несут: девицы чинноЕдва за блюдечки взялись,Вдруг из-за двери в зале длиннойФагот и флейта раздались.Обрадован музыки громом,Оставя чашку чаю с ромом,Парис окружных городков,Подходит к Ольге Петушков,К Татьяне Ленский; Харликову,Невесту переспелых лет,Берет тамбовский мой поэт,Умчал Буянов Пустякову,И в залу высыпали все,И бал блестит во всей красе.

XL

В начале моего романа(Смотрите первую тетрадь)Хотелось вроде мне АльбанаБал петербургский описать;Но, развлечен пустым мечтаньем,Я занялся воспоминаньемО ножках мне знакомых дам.По вашим узеньким следам,О ножки, полно заблуждаться!С изменой юности моейПора мне сделаться умней,В делах и в слоге поправляться,И эту пятую тетрадьОт отступлений очищать.

XLI

Однообразный и безумный,Как вихорь жизни молодой,Кружится вальса вихорь шумный;Чета мелькает за четой.К минуте мщенья приближаясь,Онегин, втайне усмехаясь,Подходит к Ольге. Быстро с нейВертится около гостей,Потом на стул ее сажает,Заводит речь о том, о сем;Спустя минуты две потомВновь с нею вальс он продолжает;Все в изумленье. Ленский самНе верит собственным глазам.

XLII

Мазурка раздалась. Бывало,Когда гремел мазурки гром,В огромной зале всё дрожало,Паркет трещал под каблуком,Тряслися, дребезжали рамы;Теперь не то: и мы, как дамы,Скользим по лаковым доскам.Но в городах, по деревнямЕще мазурка сохранилаПервоначальные красы:Припрыжки, каблуки, усыВсё те же; их не изменилаЛихая мода, наш тиран,Недуг новейших россиян.

XLIII. XLIV

Буянов, братец мой задорный,К герою нашему подвелТатьяну с Ольгою; проворноОнегин с Ольгою пошел;Ведет ее, скользя небрежно,И, наклонясь, ей шепчет нежноКакой-то пошлый мадригалИ руку жмет – и запылалВ ее лице самолюбивомРумянец ярче. Ленский мойВсё видел: вспыхнул, сам не свой;В негодовании ревнивомПоэт конца мазурки ждетИ в котильон ее зовет.

XLV

Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?Да Ольга слово уж далаОнегину. О Боже, Боже!Что слышит он? Она могла…Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,Кокетка, ветреный ребенок!Уж хитрость ведает она,Уж изменять научена!Не в силах Ленский снесть удара;Проказы женские кляня,Выходит, требует коняИ скачет. Пистолетов пара,Две пули – больше ничего —Вдруг разрешат судьбу его.

Глава шестая

La, sotto i giorni nubilosi e brevi,

Nasce una gente a cuil morir non dole.

I

Заметив, что Владимир скрылся,Онегин, скукой вновь гоним,Близ Ольги в думу погрузился,Довольный мщением своим.За ним и Оленька зевала,Глазами Ленского искала,И бесконечный котильонЕе томил, как тяжкий сон.Но кончен он. Идут за ужин.Постели стелют; для гостейНочлег отводят от сенейДо самой девичьи. Всем нуженПокойный сон. Онегин мойОдин уехал спать домой.

II

Всё успокоилось: в гостинойХрапит тяжелый ПустяковС своей тяжелой половиной.Гвоздин, Буянов, ПетушковИ Флянов, не совсем здоровый,На стульях улеглись в столовой,А на полу мосье Трике,В фуфайке, в старом колпаке.Девицы в комнатах ТатьяныИ Ольги все объяты сном.Одна, печальна под окномОзарена лучом Дианы,Татьяна бедная не спитИ в поле темное глядит.

III

Его нежданным появленьем,Мгновенной нежностью очейИ странным с Ольгой поведеньемДо глубины души своейОна проникнута; не можетНикак понять его; тревожитЕе ревнивая тоска,Как будто хладная рукаЕй сердце жмет, как будто безднаПод ней чернеет и шумит…«Погибну, – Таня говорит, —Но гибель от него любезна.Я не ропщу: зачем роптать?Не может он мне счастья дать».

IV

Вперед, вперед, моя исторья!Лицо нас новое зовет.В пяти верстах от Красногорья,Деревни Ленского, живетИ здравствует еще донынеВ философической пустынеЗарецкий, некогда буян,Картежной шайки атаман,Глава повес, трибун трактирный,Теперь же добрый и простойОтец семейства холостой,Надежный друг, помещик мирныйИ даже честный человек:Так исправляется наш век!

V

Бывало, льстивый голос светаВ нем злую храбрость выхвалял:Он, правда, в туз из пистолетаВ пяти саженях попадал,И то сказать, что и в сраженьеРаз в настоящем упоеньеОн отличился, смело в грязьС коня калмыцкого свалясь,Как зюзя пьяный, и французамДостался в плен: драгой залог!Новейший Регул, чести бог,Готовый вновь предаться узам,Чтоб каждым утром у Вери[62]В долг осушать бутылки три.

VI

Бывало, он трунил забавно,Умел морочить дуракаИ умного дурачить славно,Иль явно, иль исподтишка,Хоть и ему иные штукиНе проходили без науки,Хоть иногда и сам впросакОн попадался, как простак.Умел он весело поспорить,Остро и тупо отвечать,Порой расчетливо смолчать,Порой расчетливо повздорить,Друзей поссорить молодыхИ на барьер поставить их,

VII

Иль помириться их заставить,Дабы позавтракать втроем,И после тайно обесславитьВеселой шуткою, враньем.Sel alia tempora![63] Удалость(Как сон любви, другая шалость)Проходит с юностью живой.Как я сказал, Зарецкий мой,Под сень черемух и акацийОт бурь укрывшись наконец,Живет, как истинный мудрец,Капусту садит, как Гораций,Разводит уток и гусейИ учит азбуке детей.

VIII

Он был не глуп; и мой Евгений,Не уважая сердца в нем,Любил и дух его суждений,И здравый толк о том, о сем.Он с удовольствием, бывало,Видался с ним, и так нималоПоутру не был удивлен,Когда его увидел он.Тот после первого привета,Прервав начатый разговор,Онегину, осклабя взор,Вручил записку от поэта.К окну Онегин подошелИ про себя ее прочел.

IX