Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы Страница 12

Принцип растекающейся темы

А. Мариенгофу

В департаментах весен, под напором входящихИ выходящих тучек без №№,На каски пожарных блестящиеТолпа куполов.

В департаментах весен, где, повторяя обычайИсконный, в комнате зеленых ветвей.Делопроизводитель весенних притчейСтрочит языком соловей.

И строчки высыхают в сумерках, словноПод клякспапиром моя строка.И не в том ли закат весь, что прямо в бескровныйПолумрак распахнулось тоска?

В департаментах мая, где воробьев богаделкиВымаливают крупу листвы у весны,Этот сумрак колышет легче елочки мелкойВ департаментах весен глыбный профиль стены.

А по улицам скачут… И по жилам гогочут.Как пролетки промчались в крови…А по улицам бродят, по панелям топочутОпричниной любви.

Вместо песьих голов развеваются лица,Много тысяч неузнанных лиц…Вместо песьих голов обагрятся ресницы,Перелесок растущих ресниц.

В департаментах весен, о, друзья, уследите льЭти дни всевозможных мастей.Настрочит соловей, делопроизводительВам о новом налоге страстей.

Заблудился вконец я. И вот обрываюЗаусеницы глаз — эти слезы; и вотВ департаменте весен, в канцелярии мая,Как опричник с метлою у Арбатских ворот

Проскакала любовь. Нищий стоптанный высохИ уткнулся седым зипуном в голыши,В департаментах весен — палисадники лысых,А на Дантовых клумбах, как всегда, ни души!

Я — кондуктор событий, я — кондуктор без крылий,Грешен ли, что вожатый сломал наш вагон?!Эти весны — не те… Я не пас между лилий,Как когда-то писал про меня Соломон.

Август 1918

Дуатематизм плюс улыбнуться

Мне только двадцать четыре! Двадцать четыре всего!В этом году, наверно, случилось два мая!Я ничего,Я ничегоНе понимаю.

И вот смеюсь. Я просто глуп.Но ваша легкая улыбкаБлеснула в волнах влажных губ,Вчера. В 12. Словно рыбка.

И были вы совсем не та.На ту ни капли не похожи.Звенеть качелям пьяной дрожи!Когда сбывается мечта,Уж не мечта она. А что же?

И не надо думать, что когда-нибудь трубы зазвучат,Возглашая страшный судИ крича о мученьях,И злые пантеры к нам прибегут,Чтоб дикий свой взглядСпрятать от страха в девических нежных коленях.Пересохнут моря, где налетами белые глыбы,И медузы всплывутНа поверхность последнего дня,И с глазами вытаращенными удивленные рыбыСтанут судорожно глотать воздух, полный огня.Мудрец, проститутки, поэты, собакиВ горы побегут,А горы войдутВ города,И все заверещат, ибо узрит всякий.Как у Бога бела борода.

Но ведь это не скоро.В пепелящемся миреРвется сердце, как скачет по скалам от пули коза.Мне двадцать четыре,Только 24. А у вас такие глаза.— КакиеТакие?Разве зло гляжу, Дима, я?— Нет. Золотые,Любимые.

Хотите смеяться со мною, беспутником,Сумевшим весну из под снега украсть?Вы будьте мохнатым лешим, а я буду путником,Желающим к лешему в гости попасть.Только смотрите: будьте лешим хорошим.Настоящим,Шалящим!

Как хорошо, что нынче два мая,Я ничего не понимаю!

Октябрь 1917

Принцип блока с тумбой

Одному повелели: за конторкою цифрами звякай!Другому: иконописно величай зарю!А мне присудили:Быть простою собакойИ собачьим нюхом набилиНоздрю

Хорошо б еще дали борзой мне ляжки,Я гонял бы коричневых лис по лесам,А то так трудно быть грязной дворняжкой,Что делать эдаким псам?!

Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам,Посетитель помоек и обжора костей,Хвост трубою задравши, бегу переулком,Унюхивая шаг единственной моей.

Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы!И бежать!Рысцою бежать!Но видно судьба мне: у каждой тумбыОстановиться на миг, чтобы ногу поднять.

И знаю по запаху тумбы пропревшей,Что много таких же дворняжных собакУже пробегло здесь, совсем очумевши,Ища на панели немыслимый шаг!

Июнь 1918

Лирический динамизм

Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,Повторяю егоПартером баса моего.Вот ладоням вашим губами моимиПрисосусь, пока сердце не навзничь мертво.

Вам извидя и радый, как с необитаемого острова,Заметящий пароходного дыма струю,Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствогоПринес лишь любовь людскуюБольшую Мою.

Вы примите ее и стекляшками слез во взглядеВызвоните дни бурые, как пережженный антрацит.Вам любовь, — как наивный ребенок любимому дядеСвою сломанную игрушку дарит.

И внимательный дядя знает, что этоСамое дорогое ребенок дал.Чем же он виноват, что большегоНету,Что для большегоОн еще мал?!

Это вашим ладоням несу мои детские вещи:Человечью поломанную любовь и поэтику тишь.И сердце плачет и надеждою блещет,Как после ливня железо крыш.

Март 1918

Рассказ про глаз Люси Кусиковой

Аквариум глаза. Зрачок рыбешкой золотой.На белом Эльбрусе глетчерная круть.На небосклон белков зрачок луноюСтосвечной лампочкой ввернуть.

Огромный снегом занесенный площадьИ пешеход зрачка весь набекрень и ниц.В лохани глаз белье полощетБархаты щек подместь бы щеткою ресниц.

Маки зрачка на бельмах волн качайся!Мол носа расшибет прибой высоких щек!Два глáза пара темных вальсаСиндетиконом томности склеен зрачок.

Раскрылся портсигар сквозь вширь ресницыГде две упругих незажженных папирос,Глаза стаканы молока. В них распуститьсяЗрачку как сахару под ураган волос.

Глазá страницей белой, где две кляксыИль паровоз в поля белков орет,Зрачки блестят, начищенные ваксойЗрачки вокзал в веселое вперед.

Март 1919

Однотемное разветвление

Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно январская стужа,Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней.Вы ко мне ворвались, отирая замерзшие уши,И присели к камину души, розовевшей теплынью своей.

И любовь мою залпом, как чашку горячего чая,От которой всклублялись мои поцелуи, как пар,Словно чашку горячего чая,Выпили, не замечая,Что угаром рыдал золотой самовар.

Обожглись и согрелись,Ваши щеки победамЗазвенели восточною первой зарей.Вы согрелись.Готовы болтать вы со мной!Так послушайте: мне этот холод неведом,Но порой,Я расплавлен духотой,Духотой.

И тогда, прогрустневший и тихозаботный,И в Евангелье женских ресниц увлеком.Из звенящего тела, как из чашки, пью чай мой холодный,Неторопливо, глоток за глотком.

Этот чай утоляющий, будто нежное слово,Этот чай цвета ваших кудрей он, и в немУзкой струйкою сахара — сладость былого,И, как запах духов ваших, грезящий ром.

Декабрь 1917

Принцип импрессионизма

В обвязанной веревкой переулков столице,В столице,Покрытой серой оберткой снегов,Копошатся ночные лицаЧерным храпом карет и шагов.На страницахУлиц, переплетенных в каменные зданьяКак названье,Золотели буквы окна,Вы тихо расслышали смешное рыданьеМутной души, просветлевшей до дна.

…Не верила ни словам, ни метроному сердца,Этой скомканной белке, отданной колесу!..— Не верится?!В хрупкой раковине женщины всего шума радости не унесу!

Конечно, нелепо, что песчаные отмелиВашей души истормошил ураган,Который нечаянноСлучайноПоднялиЗаморозки чужих и северных стран.Июльская женщина, одетая январкой!На лице монограммой глаза блестят.Пусть подъезд нам будет триумфальной аркой,А звоном колоколов зазвеневший взгляд!В темноте колибри папиросы,После января перед июлем нужна вера в май!Бессильно свисло острие вопроса…Прощай, Удалившаяся.

Февраль 1915